В ходе слушаний в Национальном собрании Франции по вопросу о деятельности TikTok было заявлено, что социальные сети больше не совместимы с демократией. По мнению Тибо Мерсье (Thibault Mercier) и Фабриса Эпельбуэна (Fabrice Epelboin), это тревожный поворот: во имя безопасности или борьбы с языком ненависти европейские политические и институциональные элиты, похоже, готовы ограничить свободу слова, вплоть до ее полного переосмысления. Специалисты считают, что это не единичное отклонение, а тенденция, которая отражает более глубокий страх – перед народом, его словами, его гневом и несовершенством. Атлантико: Жиль Бабинэ, сопредседатель Национального совета по цифровым технологиям, выступая в Национальном собрании на слушаниях комиссии по деятельности TikTok, заявил, что "не считает современные социальные сети совместимыми с демократией". Как объяснить, что европейские элиты теперь связывают свободу слова с угрозой для демократии? Это идеологическая трансформация, опасения за безопасность или попытка взять под контроль цифровое публичное пространство? В Германии схватились за голову: весь русский народ поддерживает Путина Тибо Мерсье: Высказывания Жиля Бабинэ отражают тревожную тенденцию – переворот в основах нашей европейской цивилизации, зиждущейся на общественных свободах. Теперь угрозу демократическому порядку видят уже не в ограничении свобод, а в их осуществлении! Эта логика, которую раньше считали прерогативой авторитарных режимов, теперь проникает в риторику европейских элит под рациональными предлогами: борьба с дезинформацией, с ненавистническими высказываниями, с манипуляциями… Но, по сути, речь идет о смене парадигмы. Цифровое публичное пространство, выходящее за рамки традиционных СМИ и фильтров "официальных" институтов, воспринимается как угроза. Между тем, если мы действительно защищаем демократию, следует признать: она никогда не была искусством контроля. Напротив, она всегда была искусством спора, противоречий и последующего консенсуса. Но мне кажется, эта всеобщая подозрительность к свободе слова выдает более глубокий страх — страх элит утратить культурную гегемонию. Когда народ говорит без спросу, он может говорить грубо — это правда. Но демократия, не терпящая несовершенства народа, перестает быть демократией. Фабрис Эпельбуэн: Это вовсе не идеологическая трансформация. Скорее, здесь имеет место недопонимание самого определения демократии, которое превратилось в размытый ярлык. Кстати, было бы полезно изучать этот вопрос в школах. Эволюция термина за последние два столетия весьма показательна. Если взять определение демократии в период после Французской революции, там и речи не шло о том, чтобы учитывать мнение рядовых граждан. Речь шла об олигархии. Французская традиция – это традиция олигархии, правления элит. Граждане всегда избирали представителей из лучших учебных заведений, считавшихся интеллектуально превосходящими простой народ. При этом существует и другое определение демократии, связанное скорее с популизмом, согласно которому все граждане участвуют в управлении государством. Таким образом, сталкиваются две радикально противоположные концепции демократии. Олигархическая модель, которую защищает Жиль Бабинэ, отражает французскую традицию: в ней высказывания граждан рассматриваются как несовместимые с системой. Мы просто по-разному понимаем, что такое демократия. Для олигархии право на свободу слова обычного гражданина не представляло проблемы, пока оно ограничивалось, скажем, беседами в салонах или кафе. Но с тех пор, как это право обрело реальную силу благодаря появлению Facebook* более 15 лет назад, оно стало угрозой для олигархической системы. Все олигархические режимы мира – будь то авторитарные или либеральные, как наш – прекрасно это осознали. Одновременно это порождает страх перед угрозой безопасности, ведь такие свободы способны свергнуть существующий строй. Многие олигархии действительно пали под влиянием соцсетей — достаточно вспомнить Арабскую весну. Существует явный разрыв и недопонимание в определении термина "олигархия". Это слово используют все, но вкладывают в него разный смысл. То же самое происходит и с другими понятиями во французском обществе – взять хотя бы "светскость" (laïcité), которая имеет три радикально разных толкования в зависимости от того, кто говорит. Точно так же обстоит дело и с "демократией". Олигархия стремится контролировать цифровое публичное пространство. Эдвард Бернейс еще в начале XX века сформулировал западное понимание пропаганды. Он детально описал, как можно контролировать общественное пространство через контроль над СМИ. Однако за последние 15–20 лет они стали цифровыми, и контроль распространился на цифровое пространство, чтобы действующий режим мог удержаться у власти. – Не являются ли европейские институты и элиты заложниками собственного стремления регулировать цифровую сферу, принимая законы, которые фактически ограничивают свободу слова и вводят "алгоритмическую цензуру"? Тибо Мерсье: Стремясь все регламентировать, разметить и поставить под контроль, европейские институты угодили в ловушку, которую сами же и расставили. Под предлогом "защиты" (меньшинств, истины, достоинства) они создали систему мягкой, но пугающе эффективной цензуры, доверенной алгоритмам и платформам. Закон о цифровых услугах (DSA) и законы о борьбе с разжиганием ненависти в интернете наглядно это демонстрируют: они внедряют механизмы делегированной самоцензуры. Пытаясь создать рациональное и "безопасное" публичное пространство, власти формируют удобный, стерильный дискурс, подчиненный сиюминутным моральным нормам. Однако демократия – это не искусство говорить приятное, а искусство говорить о том, что беспокоит. Европейское цифровое регулирование превращается в дисциплинарную утопию, где истину ищут уже не в столкновении мнений, а в устранении инакомыслия. Фабрис Эпельбуэн: Digital Services Act (DSA) действительно представляет собой форму алгоритмической цензуры. Эта цензура осуществляется через человеческих посредников – DSA делегирует национальным регуляторам ЕС право определять, какой контент подлежит удалению. Во Франции эти полномочия переданы ARCOM (Регулирующему органу по аудиовизуальной и цифровой коммуникации), который, в свою очередь, опирается на так называемых "доверенных сигнальщиков" (НКО и ассоциации). Их задача – выявлять "проблемный" контент и требовать его удаления с платформ. При этом механизм идентификации таких материалов не может быть ручным – это была бы титаническая работа. Поэтому "сигнальщики" используют алгоритмы. Чтобы понять их логику, стоит изучить работы Давида Шавалярьяса, особенно книгу "Toxic Data" и сопутствующий веб-сайт. Там показано, как он определяет "опасный" контент и что именно считает таковым. – Хамит Кошкун, мужчина, сжегший экземпляр Корана в феврале перед консульством Турции в Лондоне, был приговорен в понедельник британским судом к штрафу в 240 фунтов. Решением лондонского суда этот турецкий гражданин был признан виновным в нарушении общественного порядка с отягчающим обстоятельством — подстрекательством к религиозной ненависти. Две организации, выступающие за свободу слова, поддержали его. В английском праве, в принципе, только конкретные лица могут считаться пострадавшими в подобных случаях. Означает ли этот случай неявное возвращение законов о богохульстве под другим названием? Имеем ли мы дело с юридическим переосмыслением религиозных норм, внедряемых в гражданское право? Является ли это осуждение препятствием для свободы слова? Тибо Мерсье: Осуждение Хамита Кошкуна в Лондоне посылает четкий сигнал: статья о богохульстве возвращается под новой маской – сохранения общественного порядка и борьбы с религиозной ненавистью. Здесь наказывают не за вред, причиненный конкретному лицу, а за оскорбление веры. Однако в светском государстве идеи, догмы и религии должны быть открыты для критики, пусть даже резкой. Карать за слова – значит придавать священный статус тем, против кого они направлены. Не будем наивны: в любом обществе есть табу. Но должен ли судья решать, какие высказывания допустимы в публичном пространстве? Европейская судебная практика недвусмысленно утверждает: "Свобода слова распространяется и на идеи, которые оскорбляют, шокируют или тревожат". В этом ее суть. Свобода слова существует не для обсуждения погоды или публикации отпускных фото в Instagram*... Она нужна именно тогда, когда речь заходит о спорных и противоречивых вопросах. Осуждение Кошкуна – тревожный прецедент. Это шаг к внедрению в право моральных норм религиозного происхождения (в данном случае можно говорить и о "радужной" псевдорелигии) под предлогом социального спокойствия. – Согласно данным The Times, полиция проводит более 30 арестов в день из-за оскорбительных публикаций в соцсетях и на других платформах. В Великобритании ежегодно осуществляется около 12 000 арестов за сообщения, признанные оскорбительными. Является ли это симптомом или образцом для Европы в рамках законодательного регулирования? Фабрис Эпельбуэн: Эти цифры кажутся мне сильно завышенными. По моим данным, речь идет скорее о 3–4 тысячах арестов в год, что значительно меньше, хотя все равно вызывает тревогу. Вероятно, Великобритания находится на передовой подобной практики, возможно даже лидирует в мире по этому показателю. Действительно, в этой стране произошел серьезный поворот в демократическом развитии, который и привел к таким неожиданным результатам. Исторически Великобритания, наряду с США, была одним из главных защитников принципа "свободы слова" (free speech). Однако цифровая трансформация радикально изменила природу британской демократии. Тибо Мерсье: Более 12 000 арестов в год в Великобритании за "оскорбительные" высказывания в сети: эти цифры были бы смехотворны, если бы не были столь трагичны. Англия, которую мы считали колыбелью общего права (common law) и оплотом свободы выражения, превращается в лабораторию морального надзора. Речь уже не о защите индивидов, а о наказании эмоций: чьей-то обиды, возмущения, чувства оскорбления. Преступление становится субъективным, а "полиция мыслей" постепенно вытесняет полицию, борющуюся с преступностью или аморальным поведением. Это не просто авторитарный крен – это новая юридическая антропология, ставящая эмоциональный комфорт одних выше политической свободы других. – Является ли растущая криминализация некоторых высказываний в интернете в Великобритании проявлением авторитарного уклона или неизбежной эволюцией цифрового регулирования? Фабрис Эпельбуэн: На самом деле, и то, и другое. Мы явно наблюдаем авторитарный сдвиг, который уже на протяжении одного-двух десятилетий проявляется в ограничении основных свобод. Особенно ярко это видно в цифровой сфере, ведь именно здесь сегодня реализуются эти свободы. Но процесс неизбежно распространится и на другие области. Мы сталкиваемся с фундаментальным изменением природы демократий и, как верно отмечает Жиль Бабинэ, с базовой несовместимостью свободного выражения граждан и олигархического режима. Нашим политическим системам требовалась адаптация к новой реальности, где рядовой гражданин обрел голос. Но французская традиция никогда этого не предусматривала. Достаточно вспомнить 1789 год и первые труды революционных мыслителей. Голос гражданина никогда не учитывался и всегда отторгался. В Великобритании произошла радикальная трансформация политического режима. Это неоспоримо. Могли ли англичане поступить иначе? Без таких мер страна, возможно, уже оказалась бы в состоянии гражданской войны... – Является ли Франция "лучшим учеником" в деле сохранения свободы выражения по сравнению с нашими европейскими соседями? Существуют ли у нее более надежные механизмы защиты по сравнению с другими странами Европы? Фабрис Эпельбуэн: На сегодняшний день не существует никакой реальной "защиты от дурака". Цензура высказываний граждан в соцсетях осуществляется через абсолютно непрозрачные процедуры с участием ассоциаций и НКО, уполномоченных государственными органами и ARCOM, которые ни перед кем не отчитываются. Их методы полностью скрыты от общественности. Как сами "проблемные" материалы, так и механизмы их цензуры хранятся в тайне. Было несколько громких случаев цензуры, получивших огласку, но в целом для понимания ситуации приходится применять методы реверс-инжиниринга. Мы вынуждены буквально "расшифровывать" работу этого "картеля цензуры", состоящего из НКО, ассоциаций, политиков и регуляторов вроде ARCOM, чтобы реконструировать их методы работы. Возьмем показательный пример: аудитория YouTube-канала Thinkerview сократилась вчетверо месяц назад после того, как Conspiracy Watch опубликовал материал, восхваляющий этот канал. Это явно акт цензуры с использованием техники "теневого бана" (shadowban). Все происходит абсолютно непрозрачно, без какого-либо объяснения. Так что Франции точно не стоит считать себя образцом в этой области в Европе. Здесь важно четко понимать: термин "демократия" не имеет абсолютного значения. Нет никакой связи между тем, как понимают демократию в России, Франции или Швейцарии, хотя во всех трех странах проводятся выборы. Формально везде есть верхняя и нижняя палаты, территориальное представительство, обсуждения и голосования по законам. Тибо Мерсье: Франция любит выставлять себя защитницей свободы слова, но ограничивает ее ничуть не меньше соседей – просто делает это более изящными формулировками. У нас не "цензура", а "регулирование контента". Не "запрет", а "приостановка за несоответствие республиканским ценностям". Лоран Нуньес (префект парижской полиции, – прим. ИноСМИ) совсем недавно – во время финала Лиги чемпионов – вновь продемонстрировал неспособность обеспечить физический порядок в Париже. Зато он усердно охраняет "нематериальный общественный порядок", то запрещая акции национальных правых, то отменяя конференции в честь историков, которых власти считают спорными. Главный приоритет сегодня – не безопасность граждан, а контроль над их сознанием. Дело Дьедонне (французский актер и политический активист, неоднократно был осужден за разжигание ненависти и расовую дискриминацию, – прим. ИноСМИ), решения ARCOM, дисциплинарные наказания адвокатов и ученых за их взгляды – все это свидетельствует о том, что во Франции утвердилась институционализированная цензура. Одержимость "республиканской сплоченностью" оборачивается нетерпимостью к инакомыслию. Политкорректность больше не социальная норма – это юридический принцип. А когда фундаментальная свобода ставится в зависимость от идеологического соответствия, она перестает быть свободой. Фабрис Эпельбуэн — профессор парижского Института политических исследований (Institut d'études politiques de Paris, Sciences Po) Тибо Мерсье — юрист, соучредитель правозащитной юридической ассоциации Cercle Droit & Liberté * Деятельность компании Meta (соцсети Facebook и Instagram) запрещена в России как экстремистская