Источник epub pdf Оригинал: 3Мб«Поминайте наставников ваших, которые проповедовали Вам слово Божие, и, взирая на кончину их жизни, подражайте вере их»(Евр.13:7)СодержаниеСлово митрополита ЕвлогияБулгаков Сергий, прот. Слово о. Сергия БулгаковаЧетвериков Сергий, прот. Памяти о. Александра ЕльчаниноваМ. М. У гроба отца АлександраКарпович М. Юношеские годы отца АлександраЗернова М. Образы и встречиШкот Д и Т. Воспоминания о б о. Александре ЕльчаниновеИльин Владимир. Лик отца АлександраМонахиня Мария. Отец Александр как духовникБулгаков С., прот. Александр ЕльчаниновЗандер Л. Приидите, последнее целование дадим брату умершемуОтрывки из писем, писанных после смерти о. АлександраСлово митрополита ЕвлогияТяжкими судьбами испытывает Господь наши слабые духовные силы, великое горе переживает наша церковь – утрату светлого доброго пастыря, отца Александра Ельчанинова. И какую работу, – трудно заменимую. Его уход, – страшная потеря не для его семьи только, даже не для нашего прихода – она болезненно отзовется на всей зарубежной русской церкви. Невыразимо горе его осиротевшей семьи, но она не одна горячо оплакивает незабвенного отца Александра. Не менее тяжела эта утрата и для его духовной семьи, для его духовных детей, для всех, кого он окормлял своим пастырским водительством. Горько плачет о нем ниццкий приход, где его выдающаяся обаятельная пастырская личность успела развиться во всей красоте и привлекательности. Глубоко сожалеют о нем и остро ощущают утрату его и наши парижские прихожане, которые за самый короткий срок его здесь пребывания успели разглядеть и полюбить всей душой кроткий образ этого доброго пастыря, молитвенного и просвещенного, смиренного, чуткого и отзывчивого. Заплачут о нем и русские дети, наша молодежь, для которых он был настоящим отцом, отдавая им свое сердце. Они раскрывались ему навстречу, как поворачиваются цветы к весеннему яркому солнышку, – а он, как это солнышко, согревал, оживлял их, наполнял теплотою своей любви. Как это трогательно, как высоко! Разве Христос не был другом детей? Разве он не обнимал их своей лаской и любовью?Мне кажется, что этот метод детского воспитания о. Александр прилагал и к пастырскому попечению о душах взрослых. Для него они были также духовные «дети», и он умел их делать детьми Божьими. «Если не будете как дети, не войдете в Царствие Божие». Он умел сокрушать человеческую гордыню, – сам смиренный и кроткий, других учил смирению.И вот его ценная, плодотворная пастырская деятельность прерывается рукой смерти в самом своем расцвете, когда она, казалось, так была нужна, так полезна нашей пастве, нашей церкви. Зачем? Почему? Кто может ответить на эти вопросы? Только вера христианская проливает сюда свой спасительный свет. Пастырское служение совершается в ином плане, чем всякое другое служение на земле. Одной своей стороной оно принадлежит земле, а другой уходит в небо, в вечность. Окормляя чад духовных в условиях здешней жизни их, пастырь одновременно является строителем, совершителем великих тайн Божьих, предстоит своему небесному Пастыреначальнику, совершая перед ним таинственное благодатное служение по чину Мельхиседекову вечно. Поэтому оно не может быть прервано или прекращено физической смертью, оно продолжается непрерывно и там за гробом, в иных условиях, в иной обстановке. И там наш добрый пастырь отец Александр продолжает стоять перед престолом Божественного Пастыреначальника с молитвенным ходатайством не только о себе, но и о людских грехах, продолжает пасти свое духовное стадо и нести пастырское попечение о своих духовных детях. Дерзаем верить и надеяться, что шествует ныне в небесных обителях отец Александр, и что там встретят его ангелы Божии, и прежде всего Ангел-Хранитель, и приведут его к Божественному престолу, и предстанет он перед Господом в окружении своей паствы и скажет ему: «Се аз и дети, которых Ты дал мне, и которых я вел и привел к Тебе».Веруем, что Господь похвалит своего верного раба, ревностного пастыря-труженика, и, по его предстательству, явить милость его духовным детям. В этом созерцании почерпнем себе христианское утешение в нашем горе, в тяжкой разлуке с нашим дорогим почившим пастырем. А за его молитвы и поучения, за все его болезни и труды, за всю любовь его чистой души да будет ему от нас светлая, благодарная молитвенная память.И поэтому особенно горячо приветствую появление воспоминаний об отце Александре. Такой яркий, светлый, своеобразный образ русского пастыря, каким он был, не должен быть забыт, – нужно, чтобы свет его личности светился для всех, чтобы видели его добрые дела и прославляли отца нашего небесного (Мф.5:16).Угас чистый светильник тихого света Христова, – и очень, очень многим без него стало холоднее, темнее и сиротливее. Да будет эта книжка хоть некоторым малым утешением нам и нашим детям в этом сиротстве.Митрополит ЕВЛОГИЙ11 февраля 1935 г.Булгаков Сергий, прот. Слово о. Сергия Булгакова(Сказанное на отпевании тела о. Александра Ельчанинова 27-го августа 1934 г.)«Да приидет моя мольба ко Господу, пред Ним же да слезит око мое. О аще бы мог человек состязаться с Богом, яко сын человеческий с ближним своим» (Иов.16:20–21).Вопль Иова на одре болезненном исторгается из сердца перед этим гробом. То вопль человеческого сердца перед гробом дорогого человека, над которым совершились судьбины Божьи. Не от злобы людей, не от коварства врагов, но тяжким недугом вырван он из нашей среды во цвете сил, зрелости, мудрости. Смерть как хищный коршун носилась над ним, и человеческие усилия бессильны были её отогнать. Бессильны оказались молитвы, возносившиеся о нём столь многими его любящими, бессильна пламенная любовь самоотверженного ухода, бессильна наука и врачебное искусство. Смерть иногда как бы отходила от него, но затем снова приближалась, пока, наконец, с неумолимостью похитила свою жертву. Отяготела на нём десница Господня, и – что может человек против воли Божьей! Неисповедимы судьбины Божьи, ибо видим мы свершение их лишь ограниченно из этого мира и настоящего времени, не прозирая целого. Но когда совершаются они, то человеку остаётся либо подчиниться им в бессилии, рабской покорности и страхе, или же он может – и должен – склониться перед ними как перед волею любящего Отца небесного, воля которого есть любовь. Непостижимы пути этой любви, но от нас она требует, именно в непостижимости своей, подвига веры, которая есть «невидимых извещение». Страшное и непонятное в жизни должно быть принесено к подножию креста, на котором умер позорной смертью Единый Безгрешный, сам Сын Божий. Он также молился Отцу: «Аще возможно есть, да минует Меня чаша сия», но не была услышана и эта молитва, и Он склонился пред любящим приговором Отца: «Не Моя, но Твоя воля да будет», – и в этом сыновнем послушании совершилось спасение мира. И нам ныне должно склонить своё сердце в подвиге веры по образу Христа Спасителя. И не только нам, хотя и любящим его, но всё-таки дальним, но и тем близким его, которых сердце рассечено этой утратой, – рассечено на всю жизнь. Человеку надо искать силу в сердце, чтобы сказать: да будет воля Твоя. Этого требует от нас наша вера. И лишь так мы окажемся во едином духе и в единой вере с предлежащим здесь любимым нами пастырем, который так верил и так молился.Тридцать лет суждено мне было знать его, и любить его, и любоваться им. Издалека, как и многие его друзья, пришёл он к Церкви, и из Афин шёл путь его к Иерусалиму небесному. От светской образованности пришёл он к церковному просвещению. Он прошёл высшую светскую школу, учился и в высшей богословской, и сам принадлежал к кругу людей утончённой мысли. Он был другом тех, кем русская религиозная мысль может гордиться, участвовал во всём труде и подвиге их.То было роковое, решающее время в истории русского народа. В русском образованном обществе начиналось движение к Церкви, и представители этого движения, друзья почившего, вместе с ним самим начинали тогда борьбу против носителей безбожия. Возникали общества, кружки ревнителей веры и христианской жизни. То было уже светское пастырство, проповедь веры в среде одичавшего в безбожии общества, и, может быть, наиболее трудная и ответственная; и ей отдавался он, будущий пастырь, ранее своего пастырства. Количественно то была горсть против большинства, дух которого, живущий в нём, говорит о себе: «Имя моё легион, ибо нас много». – И легиону дано было победить, и он побеждает доселе. Об этом свидетельствует то, что происходит на нашей родине, как и рассеяние наше есть знамение победы легиона. Во всей этой работе собирания духовных сил против безбожия и равнодушия, извне прикрытого верой, почивший являлся неизменным и незаменимым трудником и сотрудником, смиренным и преданным исполнителем того, что на него возлагалось. Имя его постольку должно быть вписано в историю нашего церковного просвещения, как и новейшего движения христианской мысли в России. Этому содействовали и его личные свойства, особое очарование его юности. Когда он появлялся с своим лучистым и ласковым взглядом – навстречу ему раскрывались сердца. Было у него уже тогда особое призвание и дар быть воспитателем и учителем детства и юношества. Друзья его знали, как неотразимо было это его влияние, как привязывались к нему его ученики. Так мы жили, пока не разразилась буря, которая рассеяла нас в разные стороны, и теперь иных уже нет, иные далеко. В эти дальние годы он всецело отдался своему изначальному призванию – делу воспитания. Но и оно прервалось, и продолжающийся ураган унёс нас в землю рассеяния. И когда здесь, в рассеянии, снова встретились мы девять лет тому назад, то было ясно, что дело воспитания, хотя бы и в высшем смысле, уже не могло его всецело удовлетворить. Оно должно было быть возведено к высшему своему основанию, к Церкви. Душа его жаждала служения священнического. И жажда эта была утолена. На него с любовью простерлась милостивая рука нашего архипастыря, и он стал священником, в страхе Божьем предстоящим престолу Господню. Это был трепетный священник, для которого совершение божественной евхаристии было воистину высшей радостью и вдохновением. И он соединил со своим прежним даром и призванием это новое и высшее вдохновение, стал пастырем-воспитателем, умелым и любящим руководителем душ. Как много душ плачет теперь о нём, о своём духовном отце. Естественно также, что он оказался в числе друзей и духовных руководителей Христианского Движения Молодежи, которое понесло в нём незаменимую утрату, потеряв одного из немногих, увы, руководителей своих из среды пастырства.На чувствительной пластинке запечатлеваются образы бытия, и говорят, что всё происходящее в мире запечатлевается в мировом эфире. Но так же запечатлеваются в сердцах и духовные образы. И духовный образ о. Александра, запечатлевшийся в сердцах его паствы, живёт как доброе семя для тех, кто ныне молчаливо плачет о нём. Молчаливо, – как он, – ибо был он скромен, молчалив и кроток, чужд искания успеха или какой-либо позы. И этой прямотой и искренностью сердца он был доступен всем, особенно открыта была его душа. В его образе есть нечто евангельское, евангельски-детское, то, о чём сказал Христос: «Если не будете, как дети, не внидете в Царствие Небесное». Он был кроток и смирен сердцем по образу Того, Кто о себе сказал эти слова. В нём было подлинное смирение и из него вытекавшее неосуждение. И мудрость этого смирения, мудрость кротости, давала ему особую власть над молодыми душами. Было в нём нечто и от Богородичного рода. Этот день его погребения есть предпразднество Её светлого Успения, и луч от лазури её праздника светится ныне над этим гробом… В нём было нечто от смирения пресвятой Богородицы, которая есть живой и совершенный образ действенного смирения. О Ней умолчано в летописях истории и исключительно мало сказано в священных книгах, но сердцу ведома её власть над душами. Своим молчаливым присутствием в день Пятидесятницы и во время всей Её жизни после вознесения Сына Её, среди апостолов и верующих, она являлась духовным средоточием Церкви. Пресвятая Богородица рекла преп. Серафиму: «Сей есть нашего рода» и про отца Александра, позволяем думать себе, может быть сказано то же. Преподобный говорил: «Стяжи мирный дух, и тысячи около тебя спасутся». Мирный дух осенял почившего, он давал ему силу незлобиво принимать те терния жизни, которые неизбежно встречаются на пути каждого человека. Поэтому так трудно рассказать о нём его лично не знавшим, что он сам никогда не выделялся на первые места, смиренно и тихо оставаясь в тени, как бы стараясь быть незаметным. И даже из мира он ушёл тихо и незаметно, словно стараясь собой не обеспокоить. Ибо знаем и болезненно чувствуем, сколь многих его друзей и духовных чад сейчас нет среди нас, сердца которых пламенеют молитвой о нём. Эти сердца открыты Богу, но и ему они зримы, потому что для него теперь нет земных расстояний, и он слышит их плач и молитвы о себе. Ныне в последний раз участвует он с нами в божественной литургии на земле, но «яко же на земли в церкви служителя Твоего поставил еси, так и в небесном Твоем жертвеннике» предстоит он, «священник Твой, Христе, жрец и приноситель божественных Таинств». Им зрится ныне то, что зримо было Тайнозрителем: «и вот великое множество людей, которого никто не мог перечесть, из всех племён и народов и языков стояло пред престолом и пред Агнцем в белых одеждах и с пальмовыми ветвями в руках своих. И восклицали громким голосом, говоря: «спасение Богу нашему, сидящему на престоле, и Агнцу» (Откр.8:2). Ныне молится о нём Церковь: «в вере, и надежде, и любви, и кротости, и чистоте, и в священническом достоинстве, благочестно почил еси, приснопамятне. Тем же предвечный Бог, Ему же работал еси, Сам вчинит дух твой в месте святе и красне, идеже праведнии упокоеваются, и получиши во Христе оставление и велию милость».Со святыми упокой, Христе, душу усопшего священника Твоего. Аминь.Прот. Сергий БулгаковЧетвериков Сергий, прот. Памяти о. Александра ЕльчаниноваИстинная доброта человека должна выражаться в активном, деятельном отношении к жизни, в интересе к людям, в активной любви к ним, в переживании вместе с ними их горестей и радостей, в способности видеть свои недостатки и мучится ими и, наконец, в таком же живом отношении к самому себе. Именно к таким людям принадлежал отец Александр. Он обладал живой душой, не пассивно претерпевающей жизнь, а активно её воспринимающий и в ней участвующий всеми силами своими. И таково было его отношение прежде всего к самому себе. Он внимательно следил за свей внутренней жизнью и мучительно переживал свои недостатки, подлинные или мнимые. Он всегда как бы стоял перед судом Божьим и перед лицом Божьим производил непрерывную себе оценку. Христианство не было для него по его собственным словам, «рассуждением о Божественных предметах», а самою жизнью, и прежде всего жизнью внутреннею, духовную.Основное зло в человеческой душе о. Александр видел в гордости, которую он словами св. Афанасия Великого определяет как «самовожделение», как предпочитание собственного божественному. Сам отец Александр обладал глубоким смирением и тем яснее, может быть, перед ним была раскрыта бездна человеческой гордыни, как основного зла, гнездящегося в душе человеческой.Сознавая в себе внутреннее зло, о. Александр всегда носил в себе покаянное устроение духа. Он жаждал чистой исповеди как спасительного средства внутреннего очищения и обновления. Он исповедовался почти каждый месяц, но готов был бы исповедоваться и чаще, если бы не стеснялся обременять своего духовника.Присущее о. Александру сознание своего недостоинства, смирение, кротость содействовали раскрытию в нем дара рассуждения, внимания и любви к людям. Особенно о. Александр интересовался процессом их духовного роста и преодоления в себе греховных навыков. И особенно его интересовали с этой стороны дети и молодежь. Между ним и молодежью не было внутренней преграды, он жил с ней общей жизнью, близко подходя к её внутреннему миру, располагая ее к простоте и искренности, незаметно поднимая до своего духовного уровня. Как законоучитель, он считал программы делом третьестепенным. Главное значение он придавал благодатной среде церкви и семьи. На втором месте он ставил личность законоучителя.Определяя личность законоучителя о. Александр так характеризует ту молодежь. с которой приходится иметь дело: «Современные дети, особенно мальчики, представляют собой трудный материал для педагогической работы законоучителя. Они рассудочны, рано теряют творческую непосредственность, имеют слабо развитое воображение, трезвы и практичны, склонны к скептицизму и насмешкам. Эстетическое чувство развито у них слабо, как и вообще вся область чувств, нет благоговения, чувства тайны, иерархии. Поэтому большой ошибкой было бы свести уроки Закона Божьего к усвоению памятью определенного материала. Надо на первое место выдвинуть воспитательный момент, вовлечь детей в область религиозных переживаний, воспитать в них религиозные привычки. Часть урока непременно должна посвящаться беседе на религиозные и моральные темы. Преподаватель, путем беседы, должен быть осведомлен, и о домашней молитве ребенка, и о том насколько ему удается применять в жизни те уроки веры и поведения, которые он получает в классе. Только таким образом Закон Божий перестанет быть «учебным предметом», а станет душевным делом и жизнью ребенка». Раскрывая подобные задачи и приемы законоучительства. отец Александр пишет: «С самого первого урока надо добиваться, чтобы молитва перед уроком не была пустой формальностью, а упражнением в настоящей, неспешной ,внимательной, сердечной молитве. Молитва на уроках Закона Божьего есть самый важный элемент всего преподавания».К обычным молитвам отец Александр рекомендует присоединять «новые, в зависимости от обстоятельств, ближайшего праздника, поста, чьей-нибудь болезни, какого либо радостного или печального события». Из приведенных слов отца Александра видно, что он понимал законоучительство не как сообщение детям тех или иных религиозных сведений, а как пробуждение и укрепление в них религиозной жизни.Любя молодежь и живя её жизнью, отец Александр близко стоял к Студенческому Христианскому Движению. Но в движении он видел нечто большее, чем просто объединение русской молодежи. «Я все больше ценю Движение», пишет он, «и не как русскую христианскую молодежь, а как собрание и собирание всего живого и честного в Церкви, всех тех, всех тем, кто принимает христианство не как традицию, не как слова, не как быть, а как жизнь». Поэтому отец Александр всегда с особенным интересом относился к жизни Движения, жил его радостями и горестями. Он был одним из постоянных и любимых участников съездов Движения. Об этих съездах он отзывался всегда с большой любовью: «Атмосфера съездов Движения, пишет он, напоминает мне отдаленно тот горячий воздух тесных христианских общин апостольского века, в котором дышит Дух Святой и творятся чудеса. без которых христианин задыхается и является только тенью. только схемой христианина».Присутствие отца Александра на съездах всегда было радостью и праздником для молодежи. Он умел к ней подойти просто и сердечно, весело и умно. Его всегда окружала толпа желавших слушать его и говорить с ним. Особенно глубокое впечатление производили его проповеди перед исповедью. Таким же незаменимым и любимым участником был отец Александр и в летних лагерях молодежи, где его все ожидали с большим нетерпением и встречали с большой радостью. О самых серьезных и глубоких вопросах он умел говорить просто, наглядно и увлекательно. Однажды я слышал его беседу о гордости и тщеславии, которую он вел с девочками 14–16 лет и меня поразило с каким интересом и вниманием они слушали его. Однако, при всей простоте, доступности и близости отца Александра к молодежи, он не был с нею фамильярен: они всегда чувствовали высоту его духовного устроения и сами как-то духовно подтягивались, тянулись за ним. Многое, высказанное им. остается еще скрытым в его письмах, дневниках, заметках. И только тогда, когда они будут напечатаны, мы узнаем, какой накопился в нем большой духовный, пастырский и педагогический опыт, духовная мудрость, – от которой веяло духом русского старчества, ясного, светлого, радостного, исполненного простоты смирения, любви и мудрости.К своим духовным детям он относился с нежной любовью и заботливостью, входил во все подробности их жизни, предусматривал трудности и заботы, горевал и радовался с ними, одним словом, самым тесным образом сживался с их жизнью и этим вызывал с их стороны горячую ответную привязанность, так ярко проявившуюся во время его яркой болезни и после смерти. Мне хочется еще сказать, что предсмертная, продолжительная и тяжкая болезнь о. Александра явилась как бы его последним предсмертным пастырским служением.Последние дни жизни отца Александра были так необычайны. Господь, в неисповедимых путях Своих, извлек его из его скромного ниццкого пребывания и высоко поставил его на свещнице главного храма нашей Епархии, как бы для того, чтобы привлечь к нему внимание всей церкви, и здесь, на этом жертвеннике, поразило его, как нового Иова, тяжкою, продолжительною болезнью.Нет большей чести для человека как быть участником Креста Господня, как вместе с Господом понести Крест Страданий. И этой участи удостоился о. Александр.В эти тяжелые дни около него молитвенно и духовно собрались не только знавшие, но и не знавшие его лично, объединившись в одном общем чувстве скорби и сострадания, прося у Бога облегчения его страданий и учась у него терпению, кротости и смирению. До самого последнего своего вздоха он остался добрым пастырем. Да будем ему вечная память у Бога и в сердцах всех знавших его. Его духовный облик не должен быть забыт. Он должен всегда светить нам своим чистым, прекрасным светом, и освещать нам тот путь, которым мы должны идти.Прот. Сергий ЧетвериковМ. М. У гроба отца Александра«Не возопиет и не возвысит голоса Своего, и не даст услышать его на улицах; трости надломленной не переломит, и льна курящегося не угасит»(Ис.42:2–3)Смерть всегда ставит перед нами вопрос: зачем? Смерть всегда является нам, как утрата, острота которой определяется близостью к нам ушедшего; всегда человеческий ум не находит в себе силы примириться с нею и принимает её, как неоправдываемую неизбежность. Но иногда, помимо общего ощущения ужаса и трагизма смерти, мы чувствуем еще нечто другое. Жизнь окончена, – подведена черта. Земной путь человеческий весь перед нами, – и мы видим какую-то особую внутреннюю логику этого пути, его особую многозначительность и поучительность для нас. Эти мысли остро переживались у гроба отца Александра. Воистину он был человеком «большой Судьбы», а «большая Судьба» вовсе не нуждается для своего раскрытия во внешних фактах биографии, – она определяется внутренней гармонией пройденного пути, близостью Божьего замысла о человеке к тому, как человек этот замысел осуществил в жизни.Для знавших отца Александра не могло быть сомнений в его причастности «большой Судьбе». Он был представителем того культурнейшего и утонченнейшего слоя русского общества, которое определило собою духовный облик и мысль блестящего начала русского ХХ века. Свой жизненный путь отец Александр совершил среди нас, – и смею думать, – раскрыл его в совершенной полноте христианской смиренной праведности. Через многие годы блестящей педагогической деятельности, через сложные переживания утонченной русской религиозно-филосовской мысли, через все этапы нашей общей русской трагической судьбы, – подошел он к священству, – мудрому, зрячему, смиренному и простому. Он был восемь лет священником в Ницце и очень короткое время священником в Париже, в Александро-Невском соборе.Если в Париже его не успели еще узнать, то в Ницце знали хорошо и не ошиблись в нем. Какие черты были самыми характерными для него? Первое, – это простота, но не изначальная простота человека, не знающего сложности мира, не доросшего до этой сложности, – а простота зрячая, нашедшая меру в сложности. Мера, гармоничность и внутренняя уравновешенность были характерны для него. И это давало ощущение мудрости, спокойствия. Есть достоинства, которые в полноте своей так редко встречаются в жизни, что производят впечатление каких-то уклонений от привычной нам нормы человеческих свойств. Такими были у него две черты: незлобливая кротость и совершенно необычное смирение. Из этих черт вытекала полная невозможность осуждать других, даже когда их недочеты и поступки объективно казались ясными. И из этого же наверное вытекала другая черта, делавшая его изумительным педагогом и другом молодежи: у него никогда не было вида поучающего превосходства – даже когда он учил и давал, он производил впечатление учащегося и получающего, всегда как бы равного с теми, с кем он имел дело. Это был ключ открывающий молодые сердца, – к нему шли, как к равному другу, и только через долгое время соображали, что равенство это, по существу, было видимым, потому что он давал без конца от своей кроткой и простой мудрости, в друзья его получали, вряд ли существенно пополняя и без того полную и напряженную его духовную жизнь.Был еще один особый дар у отца Александра, – это дар исключительно умелого и психологически тонкого применения святоотеческих, аскетических и нравственных учений и правил к современной искалеченной и сложной душе. В этом смысле можно сказать, что у него был не только дар духовника, но и дар старца, некоего духовно-практического педагога человеческих душ. Дар этот определяется двумя свойствами: личным духовным опытом и подлинной любовью к этим приближающимся к нему человеческим душам. Свойства эти запечатлены в кратких и случайных записях, которые остались после него и вышли в печать. Они не только отражают его прекрасную душу, но и имеют подлинную ценность для всех идущих духовным путем.Таковы были мысли о почившем, таким казался итог этой «большой судьбы». В гробу, в золотом иерейском облачении, с большим медным крестом в руках, с лицом спокойным и кротким, запечатленным высшей мудростью, лежал человек, сумевший раскрыть себя и осуществить перед Богом и людьми, показавший нам как путь из Афин может привести и в наши дни душу к небесному Иерусалиму.По-человечески смерть всегда трагедия и утрата, особенно для семьи, для близких. Но в этой смерти помимо человеческого открывалось и Божеское: полновесный плод человеческой праведности и человеческого подвига вручался в руки Творца.М. М.Карпович М. Юношеские годы отца Александра(Воспоминания друга)Я хочу попытаться как могу записать мои воспоминания об отце Александре, признаюсь не без некоторого смущения. Вероятно сейчас в эмиграции нет никого другого, кто бы знал его в тот ранний период его жизни, к которому относится время нашей с ним наибольшей близости. Это как бы налагает на меня особую обязанность рассказать о нем, что я помню. Для меня это прошлое – все еще живая часть моей души, нечто от меня самого неотделимое, раз и навсегда приобретенный духовный опыт, который останется со мною до могилы. Я почувствовал это очень сильно три года назад в Ницце, когда после долгого перерыва смог увидеть отца Александра. В его, новой для меня ,священнической одежде он показался мне совсем таким же, каким я знал его больше, чем двадцать лет перед тем. Наше общее с ним прошлое воскресло на моих глазах, и было что-то почти чудесное в яркости и непосредственности этого ощущения. И вот, несмотря на это, не знаю, сумею ли я хоть сколько-нибудь сделать ясным для других его образ, который живет в моей душе.Встретились мы с ним очень давно, около 1900 года. Я был тогда в третьем классе второй Тифлисской гимназии, а он, вероятно, в седьмом. У нас в гимназии был такой обычай, что ученики старших классов на переменах по очереди присматривали за младшими. Для большинство из старших, это была, я думаю, довольно внешняя и , наверное, скучноватая обязанность. Мы со своей стороны чувствовали это обращение старших и внимания на них не обращали. Единственным и разительным исключением был Саша Ельчанинов. Он умел подойти к нам как никто другой и относились мы к нему как ни к кому другому. Мне кажется, что за всю свою жизнь я не встречал такого человека, который был бы в такой мере прирожденным педагогом в самом полном и подлинном значении этого слова. Детский мир неотразимо влек к себе Сашу, как источник постоянного и глубокого интереса, как нечто ему самому очень нужное. И выходило у него это так просто и так естественно, что казалось, не требовало с его стороны никаких усилий. Только позднее я узнал, что уже в это время он много и сосредоточенно занимался вопросами детской психологии и работал над проблемами педагогики. Со свойственной ему систематичностью, он уже тогда старался закреплять результаты своего начального педагогического опыта. В своих записные книжки, которых постепенно накопилось очень много, он постепенно заносил свои разговоры с нами, факты нашей жизни, свои наблюдения над нашей психологией, иногда свои предвидения. У другого это могло бы выродиться в опасный схематизм и не менее опасное экспериментирование. С Сашей этого не случилось. Его спасло от этих опасений живое чувство любви к детям и к индивидуальной человеческой душе. Только потому и мог он подходить к нам с такой простотой и только потому отвечали мы ему такой полной доверчивостью.Этапов моего сближения с Сашей я не помню. Не помню – вероятно потому, что сблизились мы очень быстро. Очень скоро после первой нашей встречи он стал значить для меня больше, чем кто бы то ни было другой в семье или в школе. Очень скоро он приобрел такое же значение для целой группы мальчиков и девочек – моих товарищей по гимназии и наших сестер. Образовалось как бы особое детское содружество «Ельчаниновцев», связанное чувством любви к Саше и преданности к нему. Все самое существенное в нашей жизни было связано с ним. Ему можно было сказать о том, чего никому другому не доверил бы. У него можно было искать разрешения разных сомнений и советов в трудных случаях жизни. Он был воистину нашим наставником, влияние которого перевешивало, если не исключало все остальные. Наша привязанность к Саше была безгранична. Мы все были увлечены Сашей. Мы искали всякого случая, чтобы быть с ни, мы стремились проводить в его обществе все свободное время. Все это было настолько необычно по своей напряженности, что даже ставило в тупик наших родителей, может быть вызвало с их стороны чувство ревности. Насколько помню, Саше приходилось изъясняться с некоторыми из особенно встревоженных родителей. Они не могли понять, почему этот юноша 17–18 лет мог уделять столько времени и внимания детям, с которыми у него казалось бы не могло быть ничего общего. Их тревожил сам факт такого сильного влияния на нас со стороны Саши и он боялись, быть может, как бы это влияние не было использовано им во вред нашему развитию. Сомнения эти быстро рассеялись. Слишком уже очевидна была моральная безупречность нашего друга, искренность его любви к нам и, главное, его необычайная бережливость в обращении с нашими душами. Влиянием своим в нашем кружке он пользовался с чрезвычайной осторожностью. Никогда никому из нас он ничего не старался навязать. Все мы были очень разные и, внимательно приглядываясь к нашим наклонностям, Саша старался только помочь нам найти правильный путь в ту сторону, куда каждого из нас влекло.Менторского в нем вообще ничего не было. Сам очень живой и гибкий, он был нашим товарищем, с которым было легко и весело. Помню его на нашем гимназическом дворе, на Тифлисских улицах, на полянах, где мы играли в футбол. на загородных прогулках. Ходил он всегда очень быстро, как бы едва прикасаясь к земле, слегка размахивая руками и немного склонив голову на одну сторону. Во всем его облике преобладало ощущение света и легкости. Помню, как озарялось его лицо необычно милой и доброй улыбкой. Помню его смех – очень характерный, но который мне трудно было бы описать; помню быстрое и ласковое прикосновение его руки, когда он, бывало, обнимет тебя за плечи или потреплет по голове. Только позднее, много лет спустя, когда я увидел его уже священником. Я сумел определить для самого себя эту особенность, которую смутно чувствовал еще в детские годы: сочетание в нем очень высокой настроенности и почти аскетизма (в личной жизни он всегда довольствовался очень малым и потребности свои сводил до необходимого) с веселой жизнерадостностью, временами казавшейся чуть ли не беспечностью.Я уже говорил, что никого из нас из своих воспитанников он ни к чему не принуждал, а только бережно и любовно взращивал наши интересы и наши наклонности. Сколь многим я лично ему обязан в умствен ном и духовном моем развитии, мне даже трудно сказать: и сейчас, на расстоянии стольких лет, я не всегда могу определить, до чего я дошел сам и к чему был приведен Сашей – до того легко и незаметно было его водительство. Знаю только, что в основном ему я обязан больше, чем кому бы то ни было другому в жизни. Насколько могу судить, уже в том раннем возрасте Саша выделялся глубиной и тонкостью своей литературной и эстетической культуры. Лучшего литературного руководителя для мальчика моих лет и моих наклонностей я не могу себе представить.Благодаря ему, я еще в гимназические годы мог по настоящему подойти к русским классикам, и благодаря ему же мог приобщиться к тем новым для меня мирам литературного творчества, которые лежали для меня за пределами школьной программы. Сам очень одаренный филолог, Саша учил нас культуре слова, и за эти уроки я остался ему навсегда признателен. Он делал и более важное дело: он приучал нас думать о тех вопросах, которые одни только имеют существенное значение в жизни, т. е., иными словами, он давал нам первоначальное философское воспитание.Но никакой философской системы он нам не проповедывал – отчасти потому, что все таки между нами лежала разница лет, существенная в раннем возрасте, отчасти же и главным образом потому, что он ничего нам проповедывать не хотел. Не знаю поэтому, насколько глубоко он уже тогда был заинтересован религиозными проблемами. Думаю, однако, что многие из элементов позднейшей его веры сложились еще тогда в юношеские его годы. Мы знали, что ближайшими его друзьями были его одноклассники П.А. Флоренский и В.Ф. Эрн. Хорошо помню их обоих гимназистами и помню, что Саша часто нам про них говорил. Но близко к нам они не стояли, так как, в отличии от Саши, ни у того, ни у другого особого стремления сближаться с детьми как будто не было. Флоренского вспоминаю, как застенчивого, молчаливого и погруженного в себя юношу. А Эрн казался нам довольно строгим и внешне-торжественным. Мир Сашиных отношений с этими его друзьями был мало для нас доступен, но мы знали, что отношения эти были очень для него важны и думали о них с почтительным уважением и даже не без некоторого трепета. Эрна уже нет в живых и только отец Павел Флоренский мог бы рассказать о том, как слагались религиозно-философские воззрения Саши. Я же вспоминаю только, что в те годы Саша впервые привлек мое внимание к Владимиру Соловьеву и до сих пор помню необыкновенно сильное впечатление, которое это чтение на меня произвело.Духовная связь с Сашей не порвалась и даже не ослабела после того, как он окончил гимназию и уехал в Петербург. Невозможность постоянного общения с ним воспринималась как большое лишение, но руководительство его продолжалось и на расстоянии. У меня с ним была самая оживленная переписка и я долго хранил его многочисленные, написанные мелким, сильно наклонным почерком письма, пока они не пропали во время революции. Я писал ему подробно о своем чтении, о своих мыслях и о встречах с новыми людьми, а он присылал мне интереснейшие письма о своей жизни в Петербурге, о новых литературных и общественных явлениях, о группе «Нового Пути», с которой он в то время сблизился (если не ошибаюсь, в журнале «Новый Путь» появилась первая его печатная работа – статья о мистицизме Сперанского). Издали он продолжал следить за нашим развитием с той же любовью и с тем же вниманием, а мы прислушивались к его слову, как и раньше.Праздниками в нашей жизни бывали его приезды в Тифлис на рождественские каникулы или летом. Тогда начинались бесконечные разговоры обо всем пережитом во время разлуки и долгое хождение по улицам города в вечернее часы, с классическим русским провожанием друг друга от дома до дома. Особенно запомнилось мне лето, проведенное вместе с Сашей в горах в Манглисе, который он очень любил (как и вообще кавказскую природу) и который навсегда останется в моей памяти связанным с Сашиным образом.Моя личная связь с Сашей стала несколько ослабевать только в самые последние годы моей гимназической жизни в 1905–1906 г.г., когда я вместе с другими моими сверстниками целиком отдался политическому возбуждению, охватившему всю Россию. Конечно, мы все были революционерами и, конечно, все принадлежали к какой-нибудь политической партии. Саша же ни к какой партии не принадлежал, но никаких столкновений или резких споров с Сашей в это время не вспоминаю. Вероятно и тогда он не хотел навязывать нам свою точку зрения и не хотел мешать нам идти своим путем. Но знаю, что и тогда, в самый разгар своих политических увлечений, из соприкосновения с Сашей я выносил смутное, но сильное чувство, что не в политике самое главное а что есть вещи, которые важнее и существеннее, чем внешняя перестройка социальных и политических порядков.Осенью 1906 года я поступил в Московский Университет и снова оказался в одном городе с Сашей, который к тому времени переехал из Петербурга в Москву. Он жил тогда в памятной для меня квартире на Сивцовом Вражке, где, если не ошибаюсь, жили с ним Эрн и Флоренский. Об этом периоде Сашиной жизни лучше и полнее меня могут рассказать те, кто был тогда к нему близок. Я уже шел тогда своим, отличным от Сашиного, жизненным путем, но унося с собой, как неотъемлемую часть моей души все то бесконечно ценное, что он дал мне в годы первоначального моего развития.М. КарповичЗернова М. Образы и встречиЯ знала отца Александра еще со своей школьной скамьи. Частная гимназия, в которой я училась, представлявшая из себя исключительно интересный опыт, привлекала в свои стены самых талантливых преподавателей и, можно сказать, Александр Викторович Ельчанинов был среди них исключительным и несравненным. В нашем юношеском воспоминании остался навсегда жить необыкновенный образ любимого учителя, дорогого друга и главное, поистине, какого-то сказочного наставника, раскрывавшего нам жизнь во всей её чудесной глубине. Его преподавание больше, чем что-либо иное в гимназии, осуществляло основную её идею – школу радости, творчества и свободы. Оно не укладывалось ни в какую систему и широко перерастало всякую программу. Это время полно для всех учеников отца Александра такими яркими и сильными воспоминаниями, овеяно таким очарованием, что если говорить о нем как следует, то трудно было бы кончить. В них не только первые мечты нашей собственной счастливой молодости, не только исключительно богатый и обширный педагогический опыт, но, конечно, прежде всего, хотя может быть мало осознанное, но интуитивно пережитое, соприкосновение с личностью нашего учителя. Чаще всего и живее всего в этих воспоминания встают бесчисленные черты его личной, иногда мимоходом проявленной реакции на жизнь, тонкой, яркой и жизнерадостной. То ли это его радость весне, то ли его увлечение тонким рисунком греческих ваз, которые мы расписывали в вечерние часы, собираясь дополнительно для изучения греческой истории. То ли мельком брошенное художественно острое замечание о ярком зонтике дамы на пыльном сером фоне скал, но который до сих пор видишь в их запечатленном контрасте, или шутливая и простая, но на всю жизнь положившая печать простоты, беседа с нашим классом о появившемся неправильном тоне между мальчиками и девочками.Об отношении отца Александра к каждому из нас у меня осталось какое-то трудно определимое впечатление необыкновенно зоркого и заботливого внимания, иногда прикрытого доброй легкой иронией, и личной заинтересованности каждым из нас, – так что каждый мог бы считать себя любимым учеником, – и с другой стороны, – какой то прозрачности и отсутствия личного в личном отношении.Спустя много лет беженства на одном из съездов Движения, вечером, на узкой дорожке, среди похожего на русские поля, отец Александр сообщил нам о своем решении принять священнический сан. Необыкновенная радость охватывает нас от значительности этого сообщения. Перед нами уже новый облик отца Александра. В нем много совсем нового, но особенно поражает смирение, с каким он говорит об этом.К моему величайшему горю мне никогда не приходилось близко жить к отцу Александру за все годы его священнического подвига. Лишь яркие образы запечатлелись в редкие встречи с ним:– Рукоположение отца Александра во священники в нижнем храме на Rue Daru. Необыкновенно помолодевшее его лицо, и весь его иконописный облик, как бы, наконец, нашедший свое подлинное изображение.– Отец Александр на съезде «Движения». Исповедь у него. Никто так не исповедовал, как он; так горячо и искренне молился он о кающемся и о себе во время исповеди. Перед ним делается сразу как-то стыдно за себя и за свое плохое покаяние. Его руководство и наставление иногда почти неуловимы, слова скупы, но каждое оброненное им слово, полное человеческого понимания, сочувствия и любви, оставляет неизгладимый след на всю жизнь. Он одновременно мягок и любовен, суров и строг. Особенно взыскателен он к тщательному и строгому приготовлению и приятию Святых Тайн.– Отец Александр в девичьем лагере ведет беседу, окруженный тесным кругом вдруг изменившихся серьезных и увлеченных лиц. Тема беседы, – трудная аскетическая духовная проблема. Поражает, как у этих, иногда самых легкомысленных и часто кажущихся нам, руководительницам, безнадежно элементарными девушек, вырастает такой глубокий и захватывающий интерес к простым и мудрым словам отца Александра. Приехав, незаметно он постепенно преображает весь строй лагеря и совершает чудеса. Он всё прежний, всё тот же в нем знакомый учитель, но чувствуется за этим какая-то неведомая новая глубина знания человеческой души. При всей прежней простоте и непосредственности, – величайшая сосредоточенность и отданность внутренней жизни.После каждой встречи с о. Александром появляется потребность видеть его чаще, говорить серьезно и много обо всем, искать его руководства.Весть о его назначении в Париже облетает всех, как радостный сон. Ей боишься верить. Мечтаешь ближе узнать его, учиться у него.– Первая его воскресная литургия во храме на rue Daru. Шестая неделя Великого поста. Тот же молодой, несмотря на его 53 года, прекрасный священнический облик, как семь лет тому назад, в той же церкви, при рукоположении. Лишь лицо исхудало и измождено, – он был тогда уже болен и через силу держался на ногах. Так необычайно слышать его службу в этом храме, и его голос, непривычно скромный и простой, его последнюю проповедь, так запомнившуюся, такую теперь многозначительную.Для наших неготовых сердец эта страшная болезнь и эта неожиданная смерть были грозой среди ясного неба, испытанием, вызывающим скорбь, горечь непонимания. С человеческой земной точки зрения все было бессмысленно в этом ударе, оборвавшем такую богатую жизнь, отнявшем бесконечно любящего мужа и отца у семьи, у Церкви – мудрого и духовно-опытного пастыря, у России – подлинно культурного русского человека, прозревшего и осуществившего сочетание светской науки и духовно-церковного опыта. Неотступная мольба неслась к престолу Божию от множества любящих его и до последнего дня тверда была вера, что может Господь поднять его со смертного одра. Все говорили – «в его глазах нет смерти», но Господь ответил на человеческую любовь Своей любовью. Смерть эта – загадка для нас. К ней можно приближаться лишь в молитв, открывая недоуменное и скорбное сердце. Но именно к этим пяти месяцам болезни обращается все наше внимание и из всех образов отца Александра взгляд неотступно приковывается к этому его последнему образу.– С самого приближения длинной и непонятной болезни чувствовалась какая-то её роковая предопределенность. Сам отец Александр и его жена предчувствовали ее задолго до приезда в Париж. «О решении назначить меня в Париж я выслушал со страхом, как сообщение о катастрофе», пишет он из Ниццы. И в продолжении всей болезни эта печать обреченности так и не оставляла его. Недоверчиво относился он к временным признакам улучшения. Однако всеми силами души и тела хотел выздороветь, постоянно жил напряженной мечтой о возвращении к своему служению и семье. И дух и тело его оказались необыкновенно стойкими и выносливыми. По словам врача, тело его было так же гармонически развито, как гармонична была его душа. Но несмотря на исключительную сопротивляемость, болезнь наносила новые и новые удары, все умножалось смятение врачей. Отец Александр вынес пять месяцев сильнейших, почти ежедневных припадков озноба и жара, две операции, произведенные лишь под местным наркозом, мучительные ежедневные перевязки. Страдания его были настолько невыносимы, что когда он терял сознание от слабости и болей, ужасные стоны его наполняли всю больницу, но как только он приходил в себя, он умолкал и никто не слышал ни малейшей жалобы, ни единого стона. В самые трудные дни на вопросы врачей он всегда говорил «чудесно», к врачам и сиделкам относился с величайшим доверием, вызывая особенные о себе заботы.После смерти найдена была в его записной книжке заметка карандашом: «не говорить о болезни, не откровенничать». Можно сказать, что отец Александр твердо исполнил правило, поставленное самому себе. Но сама болезнь отца Александра приподняла для нас покров, всю жизнь скрывавший его истинный образ. Лишь болезнь научила нас до конца не искушаться смирением и кротостью отца Александра, граничащими с уничижением. Лишь в болезни раскрылась парадоксальность для нас его пути и его судьбы. Близкие спорили с ним о безумии его нерадения о себе, о его постах, подорвавших его здоровье, о его безграничной жертвенности всей своей жизнью на его священническом пути, но протесты смолкли у его смертного одра. Господь ответил, казалось, нам на наши недоумения последним величайшим испытанием, которым увенчал раба Своего. Отец Александр давал Богу и людям все свои силы, все свое время, всю свою жизнь и Господь потребовал у него последнюю жертву – самую его жизнь, а с нею и то, что было ему самого дорогого – разлуку с его семьей. Может быть немногим духовным детям о. Александра была известна эта сторона его жизни, ибо по беспредельной жертвенности своей он считал своим долгом свою семью, как и себя самого, ставить всегда на второе место, после своего служения. Но стоило хоть раз увидеть его дома, чтобы понять, где были счастье и радость его жизни. При напоминании о семье лицо его всегда освещалось радостью, о детях своих он говорил всегда с нежностью и любовью и даже гордостью. «Очень детки мои хороши», не раз повторял он. Кто знал ту исключительную любовь, которой отвечала ему его семья, кто хоть раз видел его дома, тот может с болью представить себе, что значила для о. Александра разлука с ними. О внутреннем состоянии отца Александра мы можем лишь издали судить по отрывкам его записей: «Болезнь – вот школа смирения, вот где видишь, что нищ, и наг, и слеп». «Многое я передумал и пережил за эту болезнь. Страшная и сомнительная и зыбкая вещь – наша жизнь; такой тонкой пленкой отделена она от боли страдания и смерти. И так бессилен человек перед всем этим мраком, такой слабой оказывается вся духовная жизнь, не выдерживающая t°в 40°, ослабевающая при большой боли. Вообще болезнь сильно смиряет; Господь не оставляет без Своих утешений, но так ясно видишь свое ничтожество и бессилие. Единственная защита против всех ужасов, нас окружающих, – верная любовь ко Христу и неотступное за Него держание».Больше чем его скупые слова говорил во время болезни его внешний вид. На лицо, страшно исхудавшее, легла серьезность и отрешенность от мира. При приближении к его постели прежде всего поражало великое спокойствие его лица, несмотря на явные следы мучений. Необычайными стали его глаза. Всегда лучистые и ласковые, они стали широко открытыми и устремленными в новый неведомый мир. Таков был он после первой операции. Всегда сдержанный и трезвенный, отец Александр с детским восторгом рассказывал о том, какие райские видения были ему во время операции, когда он в полном сознании, (поражая всех врачей своим мужеством), вынес широкую резекцию ребер. «Пилят мои кости, гной льется, говорил он, а я вижу ангелов вокруг меня, яркий свет, и такое блаженство наполняет мою душу».Так через молчаливую муку и борьбу, через внутренние искания смысла своей болезни, обретал отец Александр новый и ничем невозмутимый мир. За длительными страданиями последовала такая светлая тихая кончина, что она одна дает утешение его близким в этой страшной ранней разлук.М. ЗерноваШкот Д и Т. Воспоминания о б о. Александре ЕльчаниновеПервое мое знакомство с о. Александром относится ко времени, когда мне было 12 лет, а о. Александр вел преподавание русского языка в ниццком лицее.В начале учебного года о. Александр обратился к нам, разъясняя, что такое русские уроки. Я сидел на задней парте, ни мало не обращая внимания на его слова и, подравшись с моим соседом, сломал ему очки. Отец Александр спросил мое имя и, сделав мне внушение, никак не наказал. Таково было наше первое знакомство.В то время в моем классе французский язык преподавался одним учителем, умом которого я сильно восторгался. Он красиво говорил, рассказывал интересные вещи. Сила же о. Александра была в том, что он тайно влек сердце незлобивостью, отеческой любовью.Однажды была устроена прогулка русской молодежи. В горах, в довольно дикой и пустынной местности, я, обогнав всех, далеко ушел вперед. Когда, долго спустя, меня догнали, о. Александр обрадовался, увидев меня. «Я очень беспокоился», – сказал он мне, – «если бы ты не нашелся, я бы остался в горах искать тебя», – чем и покорил окончательно мое сердце.Разговоры с о. Александром оставались в душе навсегда; для меня они были этапами духовной жизни.О. Александр, как никто другой, угадывал то, в чем нуждался его собеседник и говорил с ним всегда о самом насущном.Часто, вместо разговоров, советов, о. Александр предлагал просто вместе помолиться, и эта совместная молитва давала тот мир, в котором нуждался приходящий.Я уезжал в Гренобль; о. Александр с печалью говорил мне: «Вот ты уедешь и наша дружба прекратится: с глаз долой – из сердца вон». Он думал, что его можно забыть! И, возвращаясь из лицея по набережной, имел со мной разговор, который стал для меня светочем и путем в дальнейшей моей жизни.Попав в Гренобль, я не был забыт о. Александром. Несмотря на свою страшную занятость, о. Александр высылал мне книги, вел со мной переписку. Через литературу, через наших классиков, он подводил к главному. В своих письмах, в объяснениях и указаниях на читаемое, он старался дать понять, почувствовать природу и условия духовной жизни и, когда видел некоторый ответ на свои призывы, давал практические наставления, ставя молитву, чтение Св. Писания и свв. Отцов, краеугольным камнем душевного устроения и все другие стороны религиозной жизни считая вытекающими из практического духовного делания.Прочтя раз теософскую книгу, я закидал о., Александра вопросами и ожидал получить обстоятельный богословский трактат на волнующие меня темы. Каково же было мое разочарование и даже некоторая досада, когда после довольно долгого молчания, я получил краткое письмо, где писалось: «Наше дело, православных русских людей, уразуметь свою веру двумя путями: знакомясь с ней и живя ею. Ты задал мне гору вопросов, но имей в виду, что богословские, как и философские вопросы, нельзя разбирать в каком угодно порядке последовательности, как и в математике и в любой науке. Если ты хочешь понемногу и основательно понять нашу веру, то для этого: читай Евангелие с комментарием в руках, и старайся жить церковно. До этого все будет одна игра ума и праздное любопытство. Я понимаю, как это неисполнимо и как, наоборот, легко и занимательно читать теософские фантазии, но ничего другого посоветовать тебе не могу».Таким мудрым путем о. Александр расчищал, приготовлял место тому, что даруется одним Богом. Переехав в Ниццу, я уже не отходил от о. Александра. Вспоминая теперь, как приходилось ему докучать, удивляешься его терпению. Никогда – резкого недовольного слова, недовольного лица. У отца Александра иногда, действительно, не было минуты свободной. Помимо уроков, богослужений, кружков, – вся Ницца в этот маленький домик на горке несла свои горести, жалобы, житейские затруднения, грехи. Все это врачевалось советами, любовью, совместными молитвами, исповедью.По поводу своей занятости о. Александр мне однажды писал: «часто в буквальном смысле некогда поесть... письмо тебе пишу в лицее, – дома писать некогда, даже ночью».Короткие свои досуги, о. Александр любил проводить в саду. Он копал грядки, сажал овощи и цветы, подвязывал их, поливал; с увлечением следил за тем, как краснеют помидоры или распускается бутоны и не без гордости подчевал нас продуктами собственного огорода.Три ниццких кружка были руководимы о. Александром; я был в одном из них. После трудового дня, часто в дурную погоду, ему иногда приходилось идти на край города, где мы собирались за отсутствием близкого помещения. Живя с семьей в трех маленьких комнатках, о. Александр не мог устраивать кружки у себя, но время от времени мы все же наводняли домик о. Александра, размещались кто вокруг стола, кто на диване, и это были наши самые уютные и любимые собрания. Кружки всегда начинались довольно обширной хоровой программой, так как отец Александр был большой любитель церковного пения. Мы иногда собирались у него с единственной целью «попеть». Усевшись на диване, мы начинали распевать догматики или что-нибудь великопостное, что отец Александр особенно любил. Мы вели мотив, а отец Александр, обладая прекрасном слухом, пополняя этот импровизированный хор, пел, смотря по надобности, басом или тенором. Потом отец Александр читал и делал пояснения, но главным его желанием было всегда вызвать на разговор участников кружка, завязать обмен мнений, вообще иметь в нас не пассивных слушателей, но активных сотрудников.Отец Александр как то притягивал к себе людей, которые иногда, не имея никакого определенного к нему дела, просто хотели побыть в его обществе и всегда с сожалением покидали его. При выходе из церкви, где отец Александр всегда задерживался требами, исповедью, разговором, его постоянно ожидало несколько лиц, чтобы проводить до дому, а поднявшись на горку и жалея расстаться, не редко заходили обедать или ужинать.В день именин отца Александра его домик и сад с трудом вмещали толпу поздравителей, которые, сменяясь одни другими, сидели до поздней ночи. Более близкие друзья едва успевали мыть чашки (которых не хватало) и разносить чай. Было весело и непринужденно. Отец Александр объединял всех: заставлял вместе петь, рассказывал, угощал.С любовью идя навстречу каждому, кто нуждался в его помощи, о. Александр отдавал себя всего и всем, но, требовательный к себе, и, главное, полный бесконечного смирения, он писал: «я беспрестанно мучаюсь чувством недобросовестного отношения ко всем своим многочисленным обязанностям» или «простите меня за мое невнимание к вам, небрежность, легкомыслие, дурной пример»... Ему ли, непрестанно следившему не только о духовных, но и физических нуждах своих духовных чад, говорить о невнимании! Более того, иной раз, каясь в чем-либо на исповеди о. Александру, я от него неожиданно слышал: «прости, это я виноват, не предупредил во время.» Считая себя ответственным за все, что касалось его пасомых, он брал на себя их проступки и выслушивал кающегося не как свидетель или судья, но снисходил к нему и, как бы разделяя его грехи, каялся вместе с ним.Отсюда необычайная теплота и глубокое сознание своей греховности, которые испытывали все, кому приходилось исповедоваться у о. Александра. Здесь не могло быть и тени того стыда и неловкости, которые так часто сдерживают исповедника. Своей горячей молитвой и отеческой лаской, о. Александр как-то сразу смягчал сердце и от самого окаменелого состояния приводил к настоящему сокрушению. Результатом этого были вереницы исповедников, которые, особенно Великим Постом, терпеливо ждали своей очереди иногда далеко за полночь. О. Александр отнюдь не тяготился, этим говоря, что «всякая исповедь – урок и духовное приобретение и для священника».Вообще Великий Пост был для о. Александра любимым временем церковного года. «Приближаются великие дни, которых я всегда жду с радостью и надеждой», писал он.Пост, как время покаяния, более всего соответствовал душевным наклонностям отца Александра. Его отличительной чертой было постоянное осуждение себя; даже в тех случаях, когда недоброжелательство окружающих было направлено на него, он и тут их оправдывал, виня себя в том, что дал им к этому повод. «Тернии жизни» ничуть не затрагивали душевного спокойствия отца Александра. «Зло, говорил он, это несуществующее, которое оживает и вспухает от обращения на него внимания». Горячность его защитников умерялась его же просьбами о прощении.Исповедь у о. Александра облегчалась и тем, что он понимал все с полуслова. Его чуткость в этом отношении и знание чужой души граничили с прозорливостью. Однажды, будучи в отдалении от отца Александра, я переживал большие духовные трудности, о которых умалчивал, боясь, что не сумею объясниться на бумаге и не желая зря огорчать и тревожить отца Александра. Как вдруг получаю от него короткую записку такого содержания: «Я очень бы хотел получить от тебя письмо и терпеливо его жду, ты не торопись и не насилуй себя, а когда придет охота, то напиши; я не жду от тебя описаний... а больше всего хотел бы, чтобы ты чистосердечно, как другу, написал бы о своем душевном хозяйстве, первыми попавшимися словами, не приуменьшая, не щадя меня, не стесняясь ныть и жаловаться, чтобы я знал точно, что с тобою». Такая восприимчивость чужих переживаний могла быть только результатом большой любви.Последнее наше свидание с о. Александром, после двухлетней разлуки, было уже во время его болезни, в госпитале Вожирар. Лежа без движения, с трудом говоря и тяжко страдая, он и тут хотел духовно помочь, обласкать, утешить и как бы извинялся за свою болезнь, когда не мог этого по слабости сделать.Раз, задержавшись у его постели, я услышал от него: «что тебе стоять над прахом твоего учителя», иначе говоря: «зачем тебе утруждать себя, ведь я больше ничего не могу тебе дать».В день моего отъезда, превозмогая себя, останавливаясь и впадая в полузабытье, когда силы совершенно оставляли его, он все же сказал мне несколько слов наставления, до конца заботясь о моем духовном преуспеянии. Его последний образ, с благословляющей меня рукой, навсегда останется в моем сердце.В моих воспоминаниях может быть недостаточно данных для характеристики отца Александра; я затронул слегка лишь некоторые стороны его деятельности, но мне хотелось рассказать главным образом о том, что мне всего дороже: о той любви, которой умел любить отец Александр, о той любви, которая делала его не наставником, не учителем, а отцом. «У вас тысячи наставников, но не много отцов».В смерти отца Александра мы потеряли отца, который нежной, постоянной, неиссякающей любовию любил того, кого он раз принял в свое сердце. Но любовь не перестает и не умирает, и отец Александр живет той Любовию, которой мы все живем и движемся и существуем.Д. и Т. ШкотИльин Владимир. Лик отца Александра«Но отчего же с этою могилойМеня не может время примирит...»В. СоловьевНеобыкновенная ценность почившего о. Александра сказывается в горьком и своеобразном чувстве сиротства, охватившем и не оставляющем его духовных чад. Тяжко нести иго мысли об этой утрате и свыкнуться с нею нет сил. Она – вечно-горестная новость! Особенно острым делается жало этой надгробной скорби, когда вспоминаешь ту отодвинутость, оттесненность на задний план, на второстепенные роли, на которые обрекла его наша «злая жизнь»... Но здесь, неожиданно начинает сиять луч немеркнущего, потустороннего света и звучит песнь Христова утешения «для плачущих и болезнующих».На долю о. Александра выпал тяжкий и прекрасный жребий отобразить и повторить в меру своих тварных человеческих сил образ истощания Христова. Его уничижения, «кенозиса».Несказанно тяжки были долгие предсмертные муки почившего. В полной мере отяготели над ним слова книги плача – книги Иова: «и поразил сатана Иова гноем лютым от головы и даже до пят»... Даже в наше время, столь обильное страданиями и разрушительными катастрофами содрогаешься, когда вспоминаешь тяжкие ступени, по которым шаг за шагом восходил о. Александр пока на последней невидимая рука не протянула ему чашу горчайшего «смертного пития»....А жизнь его! Все время незаметная, неоцененная. Великий мастер внутреннего делания, знаток души человеческой и любящий врач её недугов, всегда без возможности раскрыть всю исключительность своих дарований.Но ведь такова судьба всех смиренных во Христе – таков образ и самого Подвигоположника нашего спасения... В самом деле, с точки зрения обычных житейских, земных мерок – каково было «положение» Господа? Маленькая, покоренная, бедная страна, всеми презираемый народец и среди него незаметный, нищий плотник, («le grand Pauvre»), которого лишь немногие последователи звали «равви» – учителем в серьез, а книжники именовали «учителем» Иисуса из Назарета Галилейского лишь иронически, в насмешку. «Из Назарета может ли быть что доброе». Как они презирали и ненавидели Господа Иисуса – между прочим и за то, что Он был «кроток и смирен сердцем». Небесная мелодия сердечной кротости, любви к врагам и смирения вызывала злобу и преследования.И как мало учил Он – «пророк из Назарета Галилейского»... всего лишь три года – под гнетом нищеты, выслеживания, насмешек, доносов... все три года – шествие на Голгофу – пока, наконец, не «свершишася». Но в минуту, когда власть тьмы готова была торжествовать свою победу, оказалось, что власть Духа бессмертна. И во тьме гроба засиял Ангел Вестник Вечности, Вестник Воскресения. «Камень Его же небрегоша зиждущие, сей бысть во главу угла». И если до Христа гонения и оттеснения на вторые и третьи роли всех подвизающихся за правду могли приводить лишь к стоической благородной гордыне, «опальных мудрецов носящих скорбь в тиши», то после Христа гонимые радостно и светло носят образ Божественного Учителя. Невыносимое до Христа иго правды стало благим и жестокое бремя любви к людям «жалкому роду» – стало легким и сладчайшим во Иисусе Сладчайшим.Необычайная уравновешенность духовных и физических сил, какое-то аполлинистическое совершенство всего человеческого устроения, помогали отцу Александру стойко проходить «узкий и трудный житейский путь» и безропотно нести подчас жестокую тяжесть существования... Создавалось даже впечатление будто и в самом деле этому дивному священнику с добрыми, умными и лучистыми глазами ничего не нужно, и что он живет в полном довольств и благополучии. Эта иллюзия держалась вопреки всем очевидностям. Простой как голубь, о. Александр был мудр как змий и ему был дан дар Сократовской иронии, стрелы которой поражали грех, суету и пошлость, не задавая совершенно человека. Он был совершенно не способен обидеть или обидиться. То, что он никогда не чувствовал себя обиженным было плодом его духовного аристократизма. То, что он никогда не был обидчиком – вытекало из полноты его христианской веры и всегдашнего хождения перед Богом.Чем дальше отходишь во времени от часа кончины о. Александра – тем труднее и труднее мириться с мыслью, что его уже нет, что радостного тепла земных встреч с ним уже не будет. А земные встречи так несказанно прекрасны, ибо «Господня земля, все что ее наполняет, вселенная и живущие в ней».Бывало взбежишь на холм, где стоял павильон, его жилище – сидишь, ждешь, перебираешь книги его маленькой библиотеки – с таким вкусом и серьезно подобранной, ждешь, ждешь и вот душа начинает трепетать – слышатся знакомые шаги.– А, Владимир Николаевич! – и затем вечно новая отрада от медленно, тихо и просто произносимых слов благословения: «Благослови, Господи, раба твоего Владимира.», обнимаешь и целуешь, плечи руки... и все боишься, что скоро он уйдет – и он уходил, так как трудился с утра до вечера – да и пребывание его дома, даже сам отдых, был «работой Господней».. Он дышал о Господе, Им существовал. Обыденная жизнь в его доме казалась чем-то необыкновенным – пиром души, праздником духа.– «Владимир Николаевич, вы у нас обедаете? Звенят тарелки и ложки накрываемого стола. Скромная трапеза превращалась у него в платоновский симпосион. Этой трапезе так шел аромат маслин и красного вина! За круглым столом о. Александра возникало все многообразие мыслей и интересов, начинавших свой очарованный хоровод вокруг трапезы моего духовника. Золотистые головки детей ласкают взор как живые цветы... Они вслушиваются в мудреные слова, прямой смысл которых им непонятен, но важность которых, подкрепляемую авторитетом отца, они чувствуют, заранее приучаясь к чистой, серьезной и духовной среде.Я помню о. Александра, работающим в крошечном огородике за павильоном, в котором он жил. На нем серая ряса. Жаркое ниццкое солнце желтеет, склоняясь за гору и его иглистые и все еще жгучие лучи пробиваются сквозь колючую, словно металлическую листву пробковых дубов, осенявших холм, на котором стоял заветный павильон. Земля в огороде жесткая, каменистая, южная... грядки огорожены обломками мраморных карнизов, добытых им из земли путем раскопок. Этот мрамор может видел Тютчев, описывая райскую красоту в его время еще не опошленной Ривьеры.«Целый день там солнце греетЗолотистый виноград,Баснословной былью веетИз под мраморных аркад»...Стихи Тютчева звучат, за ними следуют строфы Фета, Пушкина, Баратынского. О. Александр начинает светиться каким-то особенным ему свойственным внутренним светом. Расцветает беседа о свойствах русского стиха, о Дионисе Русском и Античном – и за всем этим чувствуется могучий устой Камня Христова... Он, этот могучий устой поддерживал в почившем вечно цветущее чувство райской красоты, которому не надо было совершать мучительной надрывной ломки, чтобы перейти от великих русских поэтов к великой аскетике восточных Отцов. Наступал вечер – молодежь собиралась к своему возлюбленному духовнику и начиналось чтение и толкование очередной главы Св. Иоанна Лествичника или преп. Исаака Сирина. И казалось таким чудесным это сочетание: священника родом из Тверской губернии, с озера Селигера – и берегов Средиземного моря, жаркой суетливой Ниццы с её пальмами и платанами и тихой сосредоточенной беседою о Таинствах Евангелия и святоотеческого богословия.Не хотелось выпустить из рук это возлюбленное чудо, а удержать его было невозможно. И вот ушел он навсегда. Оглушенный невозвратимой утратой, смотришь вокруг с тоской и страхом, – а его нет...Отпавший от Бога мир замутился, – замутились человеческие души, сердца и головы... многие мучения происходят от этой скверной взбаламученной «сложности», которая в сущности даже и не сложность, а дурная путаница. Люди подобные о. Александру, одаренные искренностью и простотой – с какой-то моцартовской ясностью разбираются в этом мирском тумане, они узнают в нем лица и события, они, как Новый Адам, вновь спасительно именуют вещи по едва различаемым для других контурам. Они узнают образ Божий в человеке по стертым, едва заметным, намекам на лицо.У о. Александра не было «точек зрения» и предвзятостей. Он устранял себя ради полноты мира – и мир в нем обретал полноту и многообразно – согласную ясность. Поразительна была разносторонность почившего– свойство столь необходимое для духовника. О. Александр так живо входил в многообразный мир людских душ, потому что сам живо и искренно интересовался всей полнотой бытия.До глубины своего существа русский, переживавший Россию всем напряжением сил своей многообъемлющей души – он в то же время – и, быть может, по этой причине, был представителем уходящих уже традиций русского универсализма и с ним, как ни с кем другим, можно было погружаться в контроверзы современного учения о веществе, о веке техники, о немецкой философии, о Достоевском, о Бахе и Стравинском, о Божественной комедии Данте и о сонетах Петрарки, об античной трагедии... Он возлюбил всю полноту создания Творца творцов. Но его душа мне всегда казалась чистой мудрой девой, одетой в голубые одежды, со светильником в руке и в постоянном ожидании Грядущего Слова, Жениха Небесного.Всегда современный, всегда соответствующий запросам момента, он был одинаково свободен и от дурного архаизма и от налета модернистической дешевки. Какие бы жаркие споры ни затевались в его присутствии, с какими бы страшными язвами ни приходили к нему его духовные чада – они встречали всегда один и тот же неизменный покой и «адамантову» тихую твердость во Христе. Никакого ложного пафоса, никакого необдуманного или, наоборот, слишком надуманного, про запас заготовленного «жестоковыйнаго» слова...Так проходил свой жизненный путь отец Александр. Он овевал всех, с ним соприкасавшихся какой-то прохладой, от которой заживала жгучая боль язв, наносимых жизнью... эта прохлада словно исходила от воскрылий его священнических одежд, следовала за ним, по его окрыленным стопам.Он легко воспринял свой священнический сан и гармонично переживал иерархический строй церкви. В нем не было ничего тяжеловесного, не было никакого свинца и чугуна, которые так мешают нашей душе и связывают её высокие порывы и без того редкие и скупые..Прозрачен и прост был отец Александр, цел и чист... целомудренно чистым и хрустально прозрачным казался сам воздух вокруг него.Из моей памяти никогда не уйдет летний день в пахнущем асфальтом, душном Париже... отрадная прохлада, покой и тишина под сводами нижней церкви на рю Дарю. Вокруг престола обводится рукополагаемый во пресвитеры благоговейнейший диакон Александр. Он весь в каком-то окрыленном и радостном смирении... косвенные лучи солнца прорезают облака ладана, играют на парче диаконского стихаря... В этой же самой церкви стоял гроб с останками приснопамятного иерея Александра. Но тишина вокруг была та же самая – и как символ невечернего света «Начальника Тишины» – теплилась перед Спасовой иконой в головах почившего – лампада.В этой церкви я в первый раз увидел отца Александра, в первый раз услышал его возлюбленное имя – в этой же церкви я впервые поклонился его праху... Много дал о. Александр своею жизнью, которая была жизнью для других и в других. Но еще больше дал он своей величавой и спокойно-трагической смертью. Быть может здесь надо искать разгадку и смысл столь поразившего всех его друзей смертельного недуга – после недолгих дней радости свидания с ним...Как велика была радость многих и многих – среди них и пишущего эти строки,– когда выяснилось, что о. Александр приедет в Париж! Словно свету и воздуху стало больше. Известие о его переводе в Париж вызвало ощущение полноты счастья, так редко посещающее нашу тяжкую жизнь.Опять вспоминается нижняя Церковь на рю Дарю – на этот раз на его лице уже налегли какие-то темные траурные лучи.Весенний холодный парижский вечер. Улучив свободную минуту, я помчался на рю Дарю... Служба кончилась и о. Александр вышел с крестом исповедовать. Шла шестая седмица Великого Поста... И знал ведь, что он здесь и все таки глазам своим не поверил, когда увидал... Вообще мне всегда казалось радостным чудом всякое свидание с ним... на этот раз виделись мы с ним самое короткое время. Благословив меня, он сказал, что очень занят и просит придти на Пасхальной неделе. За это время его сразил смертельный недуг – и христосоваться пришлось мне с ним, уже лежащим в постели... я не знал тогда, что это смертный одр. «Господи, ужели одр сей гроб мне будет?» Уже тогда страдания его были ужасны, он пожелтел, по худел, осунулся, но единственное, на что он пожаловался – это на невозможность совершать Страстную и Пасхальную службу...– «Больше всего в церковном году я люблю Великий пост и Страстную седмицу... я так их ждал – и вот не судил Господь». Глаза его наполнились слезами. Тяжелых предчувствий у меня не было, но разрывающая жалость пронзила мне грудь. Семья еще не приехала, в комнате царил страшный беспорядок и было такое чувство будто больной всеми заброшен и забыт... уход организовался впоследствии. В самом начале болезни произведенная операция была бы вовсе не мучительной и привела бы по всей вероятности к быстрой поправке но момент был упущен и отныне лечение превратилось в медленную пытку, а одр болезни – в лобное место. От нас скрыта последняя тайна Богообщения, открывшаяся почившему среди неисчетных мук... но нечто мог он и поведать. Когда совершали над ним без наркоза операцию, когда подвергли его этому невольному, но ужасному мучению – он слышал несказанное пение, зрел потусторонний свет...Так укреплялся он на последнюю борьбу, победное завершение которой суждено было ему вкусить уже по ту сторону, «иде же несть болезнь, ни печаль, ни воздыхание, но жизнь бесконечная».Пять бесконечно долгих, бесконечно мучительных месяцев его болезни – для тех, кто этому достойно внимает, были его последним и самым тяжелым видом пастырского служения – служения примером.И в Париж приехал он как бы явить пример – как не только живут о Господе, но о Господе умирают.Во всех смыслах уравновешенная, идеально здоровая природа его могла быть сломлена смертью после тяжкой борьбы. Не дав над собой власти греху, он собрал и укрепил свои духовные и телесные силы. Он не растерял своих духовных сокровищ, но безмерно приумножил их, он укоренил свое сердце в любви к Богу и ближним. Истина Христова освободила его и он спокойно и радостно отдался под начало церковному закону, ставшему для него «слаще чем мед для гортани». Потому так сладостен образ его и так поучительны его жизнь и смерть.Надгробное рыдание смягчается и утоляется мыслью, что такой человек был... был и есть,«ибо Бог не есть Бог мертвых, но живых».Когда слышишь чудный текст акафиста «Иисусе премилостивый, пастырей сладосте», – словно слышишь голос почившего о. Александра, который постоянно повторял эту молитву при жизни и в своих смертных муках ушел к «страшному престолу Господа славь»: со сладостью Христовой в сердце. О. Александр показал в наше ужасное время, что можно, пребывая на высотах культуры и изощренного ума, носить образ Христов в душе и Его язвы на своем теле. «И свет во тьме светит и тьма не объяла его».Смиренный христолюбец – Пастырь, званый на Вечерю Господню, тихо вошел и сел на последнее место. Но мы верим и знаем сердцем, что в невечернем дне Царствия Божия, когда Вечерня Господня превратится в сияющий вечный полдень, смиренному пастырю, который так дивно подражал своему Архипастырю, уготовано одно из первых мест и услышит он голос: – «Друг, сядь выше!»Владимир ИльинМонахиня Мария. Отец Александр как духовникКак будто бы нескромно говорить о том, каким духовником был священник, – такая оценка свидетельствует о какой-то критике его духовничества. И эти соображения делают мою тему исключительно трудной. Но я ее ограничиваю, я берусь сделать только сводку некоторых утверждений и характеристик его духовных детей, полученных после его смерти.Говорить о человеке, как о священнике, как о духовнике, гораздо легче, обратившись сначала к его общечеловеческим проявлениям. В священстве человек раскрывает в наибольшей полноте свойства, данные ему от природы, он выявляет и осуществляет в полноте свой духовный тип. Так и в священстве отца Александра только осуществлено, что было заложено в нем, как человеке, педагоге, друге, отце, духовном мыслителе.Есть люди, которым близко «хождение по мыслям»,– они воспринимают каждого своего собеседника, как носителя известных идей и убеждений, они соглашаются с его идеями, или борются с ними, и всегда расценивают человека по тем идеям, носителем которых он является. Отцу Александру был совершенно чужд такой подход к людям. В нем зато с необычайной отчетливостью воплотился талант к «хождению по душам». В собеседнике его интересовали не его мысли, а самый основной субстрат его души, его подлинная духовная природа, реакция этой духовной природы на все явления жизни, – на радость и на горе, на сомнения, на утверждения веры, на любовь, на дружбу и т. д. Отец Александр встречался с человеком, а не с идеями данного человека. И его идеи интересовали отца Александра только поскольку они раскрывали его духовную структуру. Такое отношение непосредственно к человеку определяет и тон его общения с людьми. Идеями можно интересоваться, – человеком интересоваться нельзя, – ему можно со-чувствовать, со-страдать, сорадоваться, со-путствовать, – можно принимать его жизнь со всеми её удачами и неудачами в свою душу, жить этой чужой жизнью.Такое отношение к человеку было особенно характерно для отца Александра-педагога. Молодежь он брал так же, – в полноте раскрытия духовного типа каждого. И наверное никто из его ближайших учеников не согласился бы применить к отношениям своим с отцом Александром характеристику, как к отношениям «педагогическим», в обыденном смысле этого слова. Юноша пятнадцати лет, еще подросток, чувствовал перед лицом отца Александра какое-то особенное равенство своего человеческого достоинства, образа Божьего в себе, с человеческим достоинством, образом Божиим в своем учителе. Перед лицом Божьим они были равны, и отец Александр только сопутствовал, только охранял более хрупкую и неоформленную душу своего ученика-брата-друга. В этом ключ к пониманию любви молодежи к отцу Александру, в этом тайна его изумительного педагогического успеха. Он был педагог-пестун.И в педагогике духовничества он только раскрыл основное свойство своего отношения к людям. Знаменательно, что первый приступ его смертельной болезни свалил его во время исповеди. Исповедовать, – было основным призванием его священства. Сам он придавал совершенно исключительное значение исповеди. Об этом свидетельствуют многочисленные места его записей. Так, говоря о состоянии прихожан, он отмечает: «Почти поголовное равнодушие к исповеди, особенно у мужчин. Благодарю Бога, что он почти всегда дает мне переживать исповедь, как катастрофу». Этим сказано все. Зная в своей личной духовной жизни силу таинства покаяния, воспринимая ее, как некую очистительную и обновляющую катастрофу, он и в качестве духовника хотел дать своим духовным детям такую же силу чувства покаяния, помочь им очиститься огнем этой «катастрофы». Поэтому он записывает: «Совет молодым священникам – исповедовать каждого приходящего так, как будто это его последняя предсмертная исповедь». Что это значит? Это значит, что священник должен помочь исповедывающемуся почувствовать смерть тех грехов, с которыми он пришел, подлинный конец своей вчерашней жизни и подлинное рождение в новую жизнь. И немудрено, что такое отношение к исповеди вызывало соответствующий отклик у его духовных детей. Вот пример, выписка из одного письма: «Для нас он был олицетворением Божией правды на земле. Лучше, яснее, проще и мудрее его я никого не знал. В общении с ним открывался самый короткий путь к Богу. Часто шел на исповедь в состоянии равнодушия, отупения, не находя ни греха в душе, ни раскаяния. И он двумя, тремя словами, одним своим кротким, смиренным и благостным видом вызывал острое чувство покаяния. Как часто одна мысль, что придется перед ним каяться, останавливала от греха».А другой духовный его сын говорит, что он «исповедовал не как свидетель и судия, а как бы разделяя грехи». Однажды он даже сказал на исповеди:«Прости, виноват, не предупредил тебя во время», по поводу осложнений в духовном пути ведомого им духовного сына.Как будто бы все сказанное могло бы быть перетолковано, как известная пассивность, как известное непротивление. Но это было бы совершенно неверно. Отец Александр знал очень хорошо, что такое послушание, – и не только сам был смиренен и послушлив так, как только может быть послушлив православный человек, выросший на заветах отцов древности и русского старчества, но и умел требовать послушания от тех, кто вверял его водительству свои души. Он был духовником твердым, уверенным, сильным, – он действительно вел. Но вел, не насилуя, не заглушая органических стремлений ведомого, он пестовал его, как мудрый садовник пестует на грядках растение, чтобы оно могло дать свой плод, от Бога ему предназначенный, и чтобы этот его собственный плод мог бы быть самым лучшим, самым зрелым, самым выхоженным. В конце концов в послушании он требовал от людей раскрыть самих себя, не уклониться от своего пути, явить образ Божий в возможной полноте.Я упомянула о заветах русского старчества. Нельзя говорить об отце Александре минуя их. Если вообще устанавливать его духовную генеалогию, то она, несомненно, приведет нас к Оптиной пустыни. В этом смысле он был не только исповедующий священник, но старец-духовник. Замечательно, что, благодаря именно этим традициям, связывающим его в свою очередь с традициями Добротолюбия, его острая внимательность к человеческой душе, его непосредственная любовь к человеку как результат дала новый аспект аскетической литературы: недавно изданные его записи. В них он говорит языком древних аскетов, проникших в тайну современной путанной и больной человеческой души.Монахиня МарияБулгаков С., прот. Александр ЕльчаниновСтатья из журнала «Путь»24 августа 1934 г. скончался после долгой и мучительной болезни о. А.В. Ельчанинов. Смерть вырвала его в полноте сил, когда он готовился вступить на новое поприще пастырского служения в Парижском кафедральном соборе, куда он призван был митрополитом Евлогием после внезапной смерти о. Г. Спасского. Болезнь, жестокая и неожиданная, поразила его, и, как хищный коршун, выпила из него все жизненные силы. Казалось, отяготела на нем десница Господня, и как Иов на гноище, лежал он на одре болезни, который сделался для него и одром смерти. Все, что могла сделать человеческая помощь и самоотверженная любовь, было сделано для него, но Господь судил призвать праведника в Свою обитель, и туда возлетела его светлая, чистая и праведная душа, неудержанная человеческими усилиями. Судьбины Божии неисповедимы, и не о нем, упокоившемся, в стране живых ныне надо сожалеть, а о себе самих, без него оставшихся. Ибо горькая утрата для живых есть его уход от нас. Я не позволю себе здесь касаться святыни скорби его собственной семьи, но его духовная семья простиралась далеко и широко за пределы этой последней. Он был священник и пастырь, который связан был нитями духовно отеческой любви с множеством душ, которые теперь почувствуют себя осиротевшими, потерявшими кроткого и любящего отца и друга. Эти слезы и эта любовь ведомы только небу, о них не будет рассказано в летописях истории, хотя то, что совершается в сердцах, есть самое важное, что вообще происходит в жизни. Не только по личным качествам, пастырской призванности и одаренности, совершенно исключительной, но в особенности по своему типу о. Александр, как священник, представлял собой явление необычайное и исключительное. Ибо он воплощал в себе органическую слиянность смиренной преданности Православию и простоты детской веры со всей утонченностью русского культурного предания. Он был одним уже из немногих в эмиграции представителей старой русской культуры, достигшей перед революцией, в особенности в тех петербургских и московских кругах, в которых он вращался, своего рода зенита. Здесь биография почившего вплетается в историю этой русской культуры, о чем пишущий эти строки может быть и историческим свидетелем.Мое знакомство с студентом, сначала Петербургского Университета, а потом Московской Академии, А.В. Ельчаниновым относится к эпохе примерно ЗО лет тому назад в Москве. В это время выделялась и обращала на себя внимание молодая группа мыслителей, писателей и церковных деятелей, связанная между собою не только личной дружбой, но и товариществом по школе. Судьбе было угодно, чтобы на одной школьной скамье в Тифлисской гимназии сидели такие люди, как великий русский ученый и богослов о. Павел Флоренский, безвременно скончавшийся философ Вл. Эрн и будущий священник и педагог А.В. Ельчанинов, которые затем в северных столицах, но преимущественно в Москве, продолжали свою школьную связь. Все они – каждый по своему – определились в новом для того времени, но исторически долгожданном религиозно-культурном типе, который естественно примыкал к более старшему поколению того же характера, плеяды мыслителей, писателей, богословов, поэтов нашего поколения (Тернавцев, Бердяев, Карташев, Вяч. Иванов, Гершензон, Розанов, кн. Трубецкие и др.). К ним же естественно присоединились и их молодые сверстники, как свящ. С. Свенцицкий, Андрей Белый, свящ. С. М. Соловьев, А. Блок и др.). А.В. Ельчанинов был любим и принят одинаково в кругах литературной Москвы и Петербурга, и везде с радостью встречалось появление студента с лучезарной улыбкой, с особой скромностью и готовностью слушать и запечатлевать эти бесконечные творческие беседы. В дружеских кругах его звали Эккерманом при Вяч. Иванове, а затем при о. П. Флоренском, с которым он вместе жил в Сергиевском посаде (кажется он и сам, шутя, применял к себе это название). Начало этого века отмечено в истории русской мысли возникновением так называемых религиозно-философских обществ, сначала в Петербурге, затем в Москве, а позже и в Киеве. В них находили для себя выражение новые борения и искания, с их проблематикой и идеологией. Московское религиозно-философское общество «имени Вл. Соловьева» было основано осенью 1905 года, и первым его секретарем и неизменным сотрудником явился А.В. Ельчанинов, (принимавший участие ранее того и в Петербургском религиозно-философском обществе), и он оставался на этом посту, пока для этого была внешняя возможность, неся по преимуществу невидимую, но незаменимую организационную работу. Это была, в то же время, активная проповедь христианства, борьба с безбожием интеллигенции в её собственном стане,– особая задача, выпавшая на долю нашего поколения и разрешавшаяся с посильной искренностью и энтузиазмом, хотя и без решительной победы, если судить по теперешнему разгулу старого интеллигентского, разлившегося в массы атеизма. А.В. Ельчанинов, вместе с друзьями, служил уже здесь делу христианской миссии, которому позже отдал себя всецело как священник. Одновременно возникали и иные начинания в области религиозно-политической, с которыми А.В. Ельчанинов также был связан через своих друзей. Здесь речь шла об идейном и практическом преодолении традиционной идеологии, сливавшей и отожествлявшей политический абсолютизм с православием. Но собственное признание А.В. Ельчанинова было всегда не литературное, но личное общение с людьми, в частности с молодыми душами. Он был педагогом по призванию, и уже тогда было известно, какой исключительной любовью пользовался молодой студент среди своих учеников. И эта черта – особый интерес к воспитанию и умение установить личную связь и дружбу между воспитателем, и воспитываемым, – была особым даром о. Александра. Этой своей потребности он нашел удовлетворение позднее на поприще педагогическом, став во главе частной гимназии в Тифлисе.Обстоятельства разлучили нас надолго, и наша новая встреча произошла уже в беженстве, в Ницце, где он разделял общую скорбную долю эмигрантского существования. При этой встрече для меня стало ясно, что он решительно перерос уже рамки светской педагогики, которая ограничивается наружными покровами души, не входя в самое сердце. Пришло время осуществить педагогический дар во всей его полноте, – в пастырстве. «К почести высшего звания», – к предстоянию перед алтарем Господним, влекла его одинаково как его личная религиозная потребность, так и эта педагогическая стихия. И желанное совершилось, – с 1926 года о. Александр – священник, занимающий скромное место при Ниццком соборе. Со всей открытостью своей чистой и верующей души внушал он небесные радости предстояния перед престолом Агнца, и с христианским смирением и мудростью этого смирения принимал терния, которые неизбежно встречаются на пути этого служения, как и внешние трудности жизни, его не щадившие. Он отдался работе приходского священника, но мог ли он при этом забыть свою первую любовь, – воспитание детства и юношества, конечно, уже на церковных началах? И нельзя было не поражаться и не радоваться, видя с какой преданностью относились к нему его молодые друзья. То была какая-то простая и крепкая настоящая дружба. В этом совершалась та молчаливая и незримая пастырская работа над человеческими сердцами тех, кто с такой любящей скорбью отпускали его из Ниццы и теперь так глубоко и искренно его оплакивают. В это время в собственной духовной жизни почившего стали преобладать настроения аскетические. Он посвящал преимущественное внимание святоотеческой письменности.Много даров у Бога, и Бог ведает пути Свои. Но человеческий глаз в редеющих рядах старого культурного поколения, а в особенности в пастырстве, – еще не видит новых заместителей опустевших мест, и по человечески становится тоскливо и жутко. Однако не место этим чувствам там, где совершается воля Божия. Сеется семя в смерти, восстает в славе, и славим и благодарим Господа о всем!Кланяясь отшедшему в вечность и творя ему вечную память, да будет мне дано соединить ее с памятью о всей той отшедшей эпохе, как и о тех друзьях, с которыми Провидение соединяло почившего и нас всех в этой жизни, и прежде всего тех школьных его друзей, из которых «иных уже нет, а те далече», с памятью о великой русской религиозной культуре.«Если пшеничное зерно не умрет, то останется одно, а если умрет, то принесет плод свой». Слава, и вечная память всем отшедшим и ныне почившему брату нашему!Прот. С. БулгаковЗандер Л. Приидите, последнее целование дадим брату умершему«...он думал, что его можно забыть(из частного письма об отцеАлександре).Вечер 3 января, посвященный памяти о. Александра, принадлежал к тем редким часам жизни, о которых можно сказать, что они созидают душу. Это была явленная любовь: любовь к нему, как к пастырю, другу, сотруднику; любовь, выраженная в молитве, в воспоминаниях; любовь, скорбевшая о том, что его с нами больше нет и радовавшаяся, что нам дано было иметь его своим близким, своим другом.И как бы в ответ на эту призывную любовь прозвучали слова самого о. Александра, отрывки его писем и поучений, которые нам были прочитаны. Ясно было всем, что этот вечер не простое воспоминание-воспроизведение в уме и воображении того, что было и чего уже нет. Память есть жизнь – жизнь с тем, кого любишь и о ком помнишь; подлинная память – вечная память – есть касание иного мира, где праведники сияют как светила и откуда бежит всякая печаль и воздыхание; и в этот вечер подлинной вечной памяти о почившем мы дышали иным воздухом и волновались иными мыслями, чувствуя около себя дыхание вечности и близость человека, который и в жизни и в словах умел соединять любовь к миру с неутолимой жаждой Бога. Для тех, кто был к нему близок и не успел проститься с ним – это был час последнего свидания. Все, что мы здесь слышали, было так подлинно, так глубоко и просто, что в словах этих светился образ самого о. Александра; он стоял перед нами – живой среди живых; он беседовал с нами, но уже не человеческим словом, а своим примером, своим подвигом, своей смертью – всей своей жизнью воплотивший то, чему он учил и к чему нас звал.В тот вечер мы были в его доме, и с нами молились и думали о нем те, кто всегда с ним, потому что носят его образ в своей душе – его дети, его жена. Друзья отца Александра знают, что его нельзя было представить себе вне его семьи. Связь с семьей была для него чем-то неизмеримо более глубоким, чем долг и нежность отца и мужа. Здесь было полное единство жизни, отданность до конца, явленная тайна «малой Церкви», в которой больше, чем где бы то ни было на земле осуществляется заповедь Господня: «как Ты, Отче во Мне, и Я в Тебе, так и они да будут в Нас едино».Любовь проницательна и зорка; поэтому в предшествующих статьях об о. Александре сказано так много, что трудно добавить что-либо к его характеристике. Тем не менее, хочется вплести в этот венок и свой цветок, как бы мал он ни был...В людях высокой духовности всегда поражает их непосредственность и простота. Когда ожидаешь необыкновенных слов и неземных откровений, уходишь смущенным, почти разочарованным: так обыденна, так проста их беседа. И только потом понимаешь её тайну: когда вспоминаешь, как легко и радостно было на душе, какой свободной и спокойной казалась жизнь в общении с человеком, близким к Богу.Таков был отец Александр. Он жил с нами – нашей жизнью; его интересовали и философия и искусство; он участвовал в наших обществах и кружках; у него было много друзей и знакомых. В этой жизни он не был гостем; он был н а ш , он принадлежал нашей эпохе, нашей культуре, нашему кругу людей и интересов. Поэтому так живо и так просто можно было беседовать с ним о всех вопросах современности. Но все, что он говорил, было освещено каким-то одним внутренним смыслом, было связано одной идеей и чувствовалось, что многообразие жизни, которое он любил как дитя, есть для него подлинная и живая риза Божества.Отсюда та сосредоточенность, та внутренняя строгость, которыми дышали его слова. У него не было предвзятых точек зрения, он легко вживался в любую мысль; но душа его стояла на камне и это придавало его беседе исключительную ценность: он мог говорить обо всем – всегда говоря о том же; шел вместе с собеседником как друг и невольно вел его как учитель.Этот дар его для нас не потерян. Книга его записей есть та же беседа с ним; ее поэтому нельзя читать, как мы обычно читаем книги: не размышляя над каждой строчкой, пропуская то, что не отвечает нашим интересам.Отец Александр не писал книги; он для себя набрасывал на бумаге свои мысли, впечатления, вопрошания. Он их не предназначал для печати: мы имеем «Записи отца Александра» благодаря тому, что его жена поделилась с нами тем, что могло в его дневниках и письмах иметь общий для всех интерес.Эти строки – часть жизни о. Александра, грани его духовных достижений. Целью его исканий и основным интересом его была аскетика – эта «наука наук и искусство искусств» в созидании и возращении души человека, потому и книга его является бесценным пособием для понимания сущности «внутреннего делания». Книга о. Александра в каком-то смысле должно быть положена под иконы, должна быть помощью в духовной жизни, спутницей молитвы и покаяния.Ея вдохновение из того же источника, что мудрость великих учителей христианской аскезы. Но она написана на языке современных понятий, касается разнообразных явлений нашей жизни и дает нам ощутить покой пустыни среди суеты наших будней.Приняв книгу о. Александра в наше сердце, мы будем продолжать беседовать с ним; более того, следуя его советам, будем продолжать его дело. И пусть эта близость непрестанно взгревает нашу молитвенную память о нем. Он сам как-то сказал мне, что есть такое предание: тот, о ком особенно горячо молишься – первым встретит тебя в Царствии Небесном. Так да встретим мы в небесных обителях нашего дорогого пастыря, учителя и друга.Хочется закончить эту заметку словами о. Александра, сказанными им о другом человеке, но более всего приложим к нему самому: «есть люди чудесного райского типа, с душой до грехопадения, детски простые и непосредственные, чуждые всякой лжи и злобы». Благодарение Богу, посылающему нам таких людей в наше смутное, мятущееся время.Л. ЗандерОтрывки из писем, писанных после смерти о. Александра«С течением времени больше и больше отдаешь себе отчет, чем был для нас отец Александр и как без него изменилась, опустела вся личная жизнь. Никого я так не любил, как отца Александра и не знаю человека лучше его. Все, что о нем говорят и пишут, мне кажется недостаточным. Да и нельзя выразить словами все; многое можно только чувствовать.Утешение можно найти только в том, чтобы всеми поступками, всеми мыслями, всею жизнью идти тем путем, который указал отец Александр и считать за особую Милость Божью, что привелось узнать его, быть его духовными детьми и полюбить его всей душой».«Отец Александр был для нас поддержкой, опорой, утешением во всех случаях жизни и теперь мы утешаемся его же заветами. Мне хочется привести кусочек его письма, написанного нам в трудные для нас дни. Оно поддержало нас тогда и теперь все время его перечитываем: «Нет другого утешения, как рассматривать наши несчастия на фоне того мира, это и по существу единственная точка зрения верная. Если есть только этот мир, то все в нем сплошь бессмыслица: разлука, болезни, страдания невинных, смерть. Все это осмысливается в свете того океана жизни невидимой, омывающей маленький островок нашей земной жизни» – и дальше – «мне так горько думать, что испытание, посылаемое Богом вы переносите не по настоящему, не находите в с е б е силы согласиться на него и этим сделать огромный шаг вперед в вашей духовной жизни». Наше общее горе сейчас очень тяжело, но оно становится прямо нестерпимо, если не проникнуться всем этим».«Как ни тяжела, ни непереносима скорбь о нем – она переходит временами в какое-то почти радостное чувство – слишком он был хорош и земная скорбь о нем просветляется верой в блаженство его ангельски чистой души. И эта радость – может быть и есть то утешение, которое он же нам посылает и теперь, как и раньше утешал нас при жизни.Я всегда любил бесконечно отца Александра, но ни когда не отдавал себе отчета в силе и пламенности этой любви и, только лишившись его, – вижу чего я лишен. Это самая тяжкая для меня потеря. Не удивляйтесь этим словам, от человека, не долго его знавшего – достаточно было приближения к нему, особенно такого, какое дается в исповеди, чтобы на всю жизнь отдать ему свое сердце».«Последние года два мысль о смерти, о её неизбежности и неизвестности того, что нас там ожидает, была для меня настоящим гнетом, наполняя животным ужасом. Главное это, конечно, был страх перед ничего– результат (сам знаю) моей духовной скудости и неверия. Теперь же, что там отец Александр, мне совершенно ясно, что там есть жизнь, что отец Александр живет , это я чувствую очень реально, и иначе и быть не может. И мое отношение к смерти с его смертью резко переменилось».«Его смерть страшное горе многих, у которых ушла живая часть души, чьи жизни были в его руках... К кому теперь идти? Кто сможет, как он, проводить в тот мир сняв тяжесть греха с души!Для нас он был олицетворением Божией правды на земле. Лучше, яснее, проще и мудрее я никого не знал. В общении с ним открывался самый короткий путь к Богу. Часто шел на исповедь в состоянии равнодушия, отупения, не находя ни греха в душе, ни раскаяния, а он двумя тремя словами, одним своим кротким, смиренным и благостным видом вызывал острое чувство покаяния. Как часто одна мысль, что придется перед ним каяться останавливала от греха».«Смерть его тяжелее чем все, что могло бы случиться, но вместе с тем такое чувство, что именно скорбь в его смерти неуместна. Не радоваться ли скорее надо нам что наше дорогое сокровище – перед Господом и что в блаженстве его ангельски чистая душа.Нам остается просить помощи теперь у него, как мы ее просили здесь; у него своими страданиями очистившего и без того чистую свою душу».«Он по настоящему причащался страстей Христовых через изнеможение и боль и непонятную Божию волю.Оттого великое страдание и послано было ему, что он имел великую любовь к Богу. И христианскому сердцу открывается в этих страданиях его неисповедимое и великое – любовь Божия к избранному».«Странно подумать, что несколько месяцев тому назад мы могли огорчаться отъездом отца Александра из Ниццы как непоправимым несчастьем, когда нас ждало настоящее горе. Сейчас мы совсем осиротели, и только думая об отце Александре, мы как-то получаем частицу его веры, его отношения к смерти – и этим утешаемся.»«Память об отце Александре будет жить во мне веч но, как о самом чистом и светлом, что пришлось встретить в жизни. Постараюсь не только помнить все его слова, но и исполнять все его советы, наставления и жить так, как он учил и его образ для меня во всей жизни будет моей «совестью» и путеводным огнем».«Эта страшная болезнь и трагическая смерть отца Александра както всех соединили – никогда в Ницце ни одно чувство не объединяло так всех».Трогательно и знаменательно было видеть, как все присутствующие на панихиде в Соборе всю панихиду про стояли на коленях и горе всех было неописуемо. Эта всеобщая любовь к нему и есть то доброе семя, которое он сумел посеять в сердцах обычно черствых.Ницца без отца Александра опустела. Его дом – сочетание семейного тепла и уюта и высоты интересов, был единственным в своем роде центром и когда этого больше нет, чувствуешь, как много все это давало, и какая сиротливость без этого. Стараюсь не ходить в ту часть города и не смотреть на горку, куда всегда так влекло раньше».«С величайшим вниманием и волнением прочитал «Записи отца Александра», для того чтобы еще и еще их перечитывать. Это такая книга, которую можно читать, как святоотеческие творения: каждый день по странице. Скажу даже иначе: святоотеческих творений у меня не хватит силы и интереса так читать, а записи отца Александра готов с радостью и читать, и учить, и размышлять над ними, и это оттого, что отец Александр сочетал вечное Церкви со всею полнотой вопрошаний и болезней современной души».«...Мы все в долгу перед отцом Александром – мы все-таки ценили его много ниже того, чем он был. Так узки шаблоны привычной оценки человека, которого привыкаешь постоянно видеть и так рабски все принимают их, что только большие потрясения иногда освобождают нас от их власти. Оттого и бывает так, что человека начинают видеть в его истинном свете только тогда, когда теряют его. Так произошло и теперь.Я лично уверовал в громадную душевную высоту, отца Александра даже еще его не видевши – со слов и описаний. Первая же личная встреча еще больше утвердила эту мою веру, и с тех пор я сохранил ее навсегда.В понимании же его умом я делал всегда ошибку. Я упрекал его в слабости , в чрезмерной уступчивости, в уклонении от прямых, жестких решений. И только иногда, а теперь в полной мере вижу я, как все это было несправедливо и житейски-низменно. Громадное сердце, опасавшееся причинить боль кому бы то ни было, хоть в незначительной степени, – мы принимали как слабость, отсутствие характера.Что он не был слаб – показал он в том к а к он перенес свои страдания.Ведь умер он по годам не таким уже молодым (53 года), но я не могу отрешиться от чувства, что он был совсем, совсем молод, – не перешедший еще юности, соединяя ее с высшей мудростью. И ведь так это и есть! Разве был в его душе хоть малейший признак старости? Он не только остался таким, как я его помню 20 лет назад, но делался как будто еще моложе и моложе душой. Да даже физически!. Разве можно было сказать, что это человек, переступивший за 50 лет тяжелой трудовой жизни, всегда переполненной непосильной работой, всегда неоцененной и почти незамечаемой другими, и в то же время ни на минуту не отвлекающей его от постоянного внутреннего духовного горения.Многое, многое начинаешь видеть и понимать более ясно, когда исчезло стеснение думать и говорить все, как чувствуешь...»«Только что окончил первое предварительное знакомство с материалами книги о. Александра и нахожусь под чрезвычайно сильным впечатлением прочитанного: как будто кто-то принес в мою душу благоухание полевых евангельских цветов или стекляницу мира...Так прекрасен духовный образ отца Александра, так глубоко его смирение, так подлинна (и потому назидательна) его религиозная жизнь... поистине этот, букет «криновъ сельныхъ», эти перлы его духовной жизни будут дороже многих цветоводств словесных».«Ужасна была бы наша оставленность среди страшной силы зла, таким тесным кольцом нас всех сжимающим. если бы перед нами не лежал облегченный и расчищенный его земными усилиями путь. И Божий свет, бывший в нем, всем нам посвятивший в кротости его, в смирении, во внимательной чуткой обращенности всем существом к беде каждого, в глубине и мудрости слова, часто совсем вскользь сказанных ( с пояснением сейчас же, что такое-то событие или тот-то источник навели его на эту мысль, во всем всегда снимая с себя всякую личную заслугу), все это обращено к нам и теперь, возвращается к нам в сказанном им, в отмеченном в книгах, над которыми он думал, созревал духовно, молился – все это светлые вехи для нас. Все, что нашими слабыми силами не преодолеть и не постигнуть, дается нам в руки сокровищем, собранным усилием исключительной души, освещенной его любовью.И книга его «Записей» имеет для нас смысл только если воплощать ее дальше в жизнь и в этом будет наша реальная связь с живым его духом».Источник: Памяти Отца Александра Ельчанинова. - Paris: YMCA-press, 1997. - 75 с., [1] л. портр.: ил., портр.