Добавлен труд Руководство для сельских пастырей. 1904. Т. 2. № 18–35

Read post on feeds.feedburner.com

Источник epub pdf Оригинал: 14МбСодержание№ 18. Мая 2-гоВолнин А. Народные воззрения на святых и на церковные праздники с точки зрения христианского учения о почитании святых и праздников // Руководство для сельских пастырей. 1904. Т. 2. № 18. С. 1–15.Горский И. Подвиг. (Рассказ из быта сельского духовенства) // Руководство для сельских пастырей. 1904. Т. 2. № 18. С. 16–23.Чижевский Модест, священник. Ответ собрату // Руководство для сельских пастырей. 1904. Т. 2. № 18. С. 23–24.№ 19. Мая 9-гоР-ский В. По поводу новейших взглядов на отношение библейских верований и сказаний к вавилонским //Волнин А. Народные воззрения на святых и на церковные праздники с точки зрения христианского учения о почитании святых и праздников // Руководство для сельских пастырей. 1904. Т. 2. № 19. С. 32–42.Преображенский В., свящ. Из дневника новорукоположенного сельского священника (1900 г.) // Руководство для сельских пастырей. 1904. Т. 2. № 19. С. 42–46.Проповедь и цензура // Руководство для сельских пастырей. 1904. Т. 2. № 19. С. 46–48.№ 20. Мая 16-гоТроицкий Михаил, свящ. Участие церковно-приходских попечительств в устройстве и ремонте причтовых домов //Горский И. Подвиг. (Рассказ из быта сельского духовенства) // Руководство для сельских пастырей. 1904. Т. 2. № 20. С. 63–74.И. М., диакон. Под тяжелым впечатлением // Руководство для сельских пастырей. 1904. Т. 2. № 20. С. 75–76.№ 21. Мая 23-гоР-ский В. По поводу новейших взглядов на отношение библейских верований и сказаний к вавилонским // Руководство для сельских пастырей. 1904. Т. 2. № 21. С. 77–83.Горский И. Подвиг. (Рассказ из быта сельского духовенства) // Руководство для сельских пастырей. 1904. Т. 2. № 21. С. 83–95.П. Добрый пример // Руководство для сельских пастырей. 1904. Т. 2. № 21. С. 95–100.№ 22. Мая 30-гоР-ский В. По поводу новейших взглядов на отношение библейских верований и сказаний к вавилонским // Руководство для сельских пастырей. 1904. Т. 2. № 22. С. 101–108.Брояковский С., свящ. Из дневника заведующего церковно-приходской школой // Руководство для сельских пастырей. 1904. Т. 2. № 22. С. 108–115.Горский И. Подвиг. (Рассказ из быта сельского духовенства) // Руководство для сельских пастырей. 1904. Т. 2. № 22. С. 116–123.Пожертвование сельской матушки в пользу Красного креста // Руководство для сельских пастырей. 1904. Т. 2. № 22. С. 123–124.№ 23, Июня 6-гоГлаголев М. Добрый пастырь Японской церкви // Руководство для сельских пастырей. 1904. Т. 2. № 23. С. 125–132.Горский И. Подвиг. (Рассказ из быта сельского духовенства) // Руководство для сельских пастырей. 1904. Т. 2. № 23. С. 132–144.В. Д., свящ. Наблюдения и заметки сельского священника // Руководство для сельских пастырей. 1904. Т. 2. № 23. С. 144–145.Из очередных вопросов // Руководство для сельских пастырей. 1904. Т. 2. № 23. С. 146–148.№ 24. Июня 13-гоБ-в К. Взгляд св. Иоанна Златоуста на пастыря Церкви, как на руководителя и душепопечителя своих пасомых // Руководство для сельских пастырей. 1904. Т. 2. № 24. С. 149–160.Горский И. Подвиг. (Рассказ из быта сельского духовенства) // Руководство для сельских пастырей. 1904. Т. 2. № 24. С. 160–171.Пример, достойный подражания // Руководство для сельских пастырей. 1904. Т. 2. № 24. С. 171–172.№ 25. Июня 20-гоПестряков В. Оскудение в сельском приходском духовенстве // Руководство для сельских пастырей. 1904. Т. 2. № 25. С. 173–178.Б-в К. Взгляд Иоанна Златоуста на пастыря Церкви, как на руководителя и душепопечителя своих пасомых // Руководство для сельских пастырей. 1904. Т. 2. № 25. С. 178–193.Горский И. Подвиг. (Рассказ из быта сельского духовенства) // Руководство для сельских пастырей. 1904. Т. 2. № 25. С. 193–196.№ 26. Июня 27-гоПестряков В., свящ. Одно из застарелых и неосновательных нареканий на русское духовное сословие //Б-в К. Взгляд св. Иоанна Златоуста на пастыря Церкви, как на руководителя и душепопечителя своих пасомых // Руководство для сельских пастырей. 1904. Т. 2. № 26. С. 204–216.К-в Н. Из деревенских впечатлений. (Благолепное богослужение) // Руководство для сельских пастырей. 1904. Т. 2. № 26. С. 216–220.№ 27. Июля 4-гоПетрушевский П. Памяти преосвященного Иринея, епископа Орловского и Севского, бывшего ректора киевской духовной семинарии и редактора журнала «Руководство для сельских пастырей» //Б-в К. Взгляд св. Иоанна Златоуста на пастыря Церкви, как на руководителя и душепопечителя своих пасомых // Руководство для сельских пастырей. 1904. Т. 2. № 27. С. 242–248.Картинка с натуры // Руководство для сельских пастырей. 1904. Т. 2. № 27. С. 249–252.№ 28. Июля 11-гоБ-в К. Взгляд св. Иоанна Златоуста на пастыря церкви, как на руководителя и душепопечителя своих пасомых // Руководство для сельских пастырей. 1904. Т. 2. № 28. С. 253–262.П-ский В. М.И. Глинка и его значение в области светской и церковной музыки // Руководство для сельских пастырей. 1904. Т. 2. № 28. С. 263–272.Брояковский С., свящ. Из записок заведующего церковно-приходскою школою // Руководство для сельских пастырей. 1904. Т. 2. № 28. С. 272–276.№ 29. Июля 18-гоБ-в К. Взгляд св. Иоанна Златоуста на пастыря церкви, как руководителя и душепопечителя своих пасомых // Руководство для сельских пастырей. 1904. Т. 2. № 29. С. 277–282.П-ский В. М.И. Глинка и его значение в области светской и церковной музыки. (По поводу столетия со дня его рождения) // Руководство для сельских пастырей. 1904. Т. 2. № 29. С. 282–297.Брояковский С., свящ. Из записок заведующего церковно-приходскою школою // Руководство для сельских пастырей. 1904. Т. 2. № 29. С. 297–300.№ 30. Июля 25-гоПестряков В., свящ. Современная русская действительность и предъявляемые ею требования к деятельности православного пастыря // Руководство для сельских пастырей. 1904. Т. 2. № 30. С. 301–313.П-ский В. М.И. Глинка и его значение в области светской и церковной музыки. (По поводу столетия со дня его рождения) // Руководство для сельских пастырей. 1904. Т. 2. № 30. С. 314–319.О церковно-школьных хорах // Руководство для сельских пастырей. 1904. Т. 2. № 30. С. 319–324.№ 31. Августа 1-гоТриодин И. Одна из главнейших мер к усилению влияния церковной проповеди на слушателей // Руководство для сельских пастырей. 1904. Т. 2. № 31. С. 325–341.Пестряков В., свящ. Современная русская действительность и предъявляемые ею требования к деятельности православного пастыря // Руководство для сельских пастырей. 1904. Т. 2. № 31. С. 341–346.П-ский В. М.И. Глинка и его значение в области светской и церковной музыки. (По поводу столетия со дня его рождения) // Руководство для сельских пастырей. 1904. Т. 2. № 31. С. 347–350.№ 32. Августа 8-гоМ. Ан. Ко гробу пр. Серафима, Саровского чудотворца // Руководство для сельских пастырей. 1904. Т. 2. № 32. С. 351–358.Пестряков В., свящ. Современная русская действительность и предъявляемые ею требования к деятельности православного пастыря // Руководство для сельских пастырей. 1904. Т. 2. № 32. С. 358–370.Брояковский С., свящ. Из записок заведующего церковно-приходской школой // Руководство для сельских пастырей. 1904. Т. 2. № 32. С. 370–374.№ 33. Августа 15-гоПестряков В., свящ. Катастрофа духа // Руководство для сельских пастырей. 1904. Т. 2. № 33. С. 375–385.Веселицкий А., свящ. Из бесед с о. Алексеем. (О величайшем подвиге любви) // Руководство для сельских пастырей. 1904. Т. 2. № 33. С. 385–390.К-ий П. По поводу народной выставки картин // Руководство для сельских пастырей. 1904. Т. 2. № 33. С. 391–395.Брояковский С., свящ. Из записок заведующего церковно-приходскою школой // Руководство для сельских пастырей. 1904. Т. 2. № 33. С. 396–397.№ 34. Августа 22-гоБлагодатный луч света // Руководство для сельских пастырей. 1904. Т. 2. № 34. С. 399–401.Пестряков В., свящ. Православное русское духовенство и фабрика // Руководство для сельских пастырей. 1904. Т. 2. № 34. С. 402–409.В-ий А., свящ. Пасынки прихода //Брояковский С., свящ. Из дневника заведующего церковно-приходскою школою // Руководство для сельских пастырей. 1904. Т. 2. № 34. С. 417–426.№ 35. Августа 29-гоВеселицкий Афанасий, свящ. Современная благотворительность // Руководство для сельских пастырей. 1904. Т. 2. № 35. С. 427–433.Пестряков В., свящ. Православное русское духовенство и фабрика // Руководство для сельских пастырей. 1904. Т. 2. № 35. С. 433–442.Н. К. Библейское воззрение на войну // Руководство для сельских пастырей. 1904. Т. 2. № 35. С. 443–449.По вопросу об одеждах священников // Руководство для сельских пастырей. 1904. Т. 2. № 35. С. 450–456.№ 18. Мая 2-гоВолнин А. Народные воззрения на святых и на церковные праздники с точки зрения христианского учения о почитании святых и праздников1 // Руководство для сельских пастырей. 1904. Т. 2. № 18. С. 1–15.Всякому, кто сколько-нибудь знаком с нашим церковно-народным календарем, должно быть известно, что о весьма многих святых, а равно и праздниках церковных, наш народ содержит свои понятия о веровании, выражаемые пословицами и поговорками, или усвоением им особых эпитетов-прозваний, – что с днями памяти святых и празднествами церковными он соединяет особые обычаи и обряды, наблюдения и поверья, суеверия и гадания.Разбираясь в крайнем разнообразии этих понятий и верований народных, мы найдем, что в образовании их лежит, прежде всего, церковно и народно-историческое основание, т. е., хранимые народною памятью и прошедшие через народное сознание церковно-исторические повествования о жизни и чудесах святых, а также церковно-богослужебные, опять-таки в народном усвоении их, песнопения и молитвы этим угодникам и другие религиозные сказания, относительно разных событий и лиц христианской Церкви. Так или иначе узнавая из этих сказаний о том, как жили святые, и чем занимались, как и чем помогали людям в их нуждах, предки наши, одних из святых угодников приняли за ходатаев, в разных более или менее трудных обстоятельствах своей жизни, другим усвоили охранение домашних животных, иных сделали покровителями разного рода теоретических и практических трудов и занятий, науки, промыслов, ремесел; словом, приписали многим угодникам христианской Церкви частные, и как бы специальные дары благодати, а разным церковным праздникам и христианским обычаям усвоили особенности из чисто-народного быта. На этом основании возник в нашем народе добрый обычай почитать, напр., св. Николая чудотворца (6 дек. и 9 мая), как хранителя от всех бед и напастей и от потопления – Пресвятую Богородицу – Купину Неопалимую (4 сент.) – от пожара и молнии – св. великому Варвару (4 дек.) – от внезапной смерти; отсюда же почитаются нашим народом: св. Феодор Тирон (17 февр.), как податель украденных вещей и рабов – пророк Илия (20 июля) – дождя и вёдра – препод. мученики Мина (10 дек.), Лаврентий (10 авг.) и Логгин (16 окт.), как хранители от болезни очной – препод. Маруф (16 февр.) – от болезни трясовичной – священномуч. Антипа (11 апр.) – от зубной болезни, а св. Иоанн Предтеча (29 авг.) – от головной – мученики Флор и Лавр (18 авг.) – от конского падежа – свв. Модест (18 дек.) и Власий (11 февр.) – от скотского падежа; свв. евангелисты Иоанн (26 сент.) и Лука (18 окт.) чествуются, как покровители живописи, – свв. апостолы Петр и Павел (29 июня) – рыбного промысла, царь-пророк Давид (26 дек.) – музыки, праведный Иосиф (26 дек.) – столярного дела и пр. т. п. Подобно святым, некоторые церковные обычаи и обряды христианских праздников, особенно обряды, сильно действовавшие на благочестивое чувство наших предков, получили разные особенности, которые непосредственно вытекали из народного характера и тех, или других обстоятельств народной жизни. Таковы, напр., особенности в обряде пасхального христосованья, которое в нашем народе практикуется не с живыми только, а и с умершими, на их могилах, или в употреблении пасхальных яиц, кроме христосованья, еще при посевах, в качестве символа всего жизненного и цветущего в природе, – а также, для битков, катанья и других развлечений. Таковы же особенности в употреблении зелени, которою украшаются дома и церкви в Троицын день, как лекарственного средства против разного рода недугов, или, как материала для составления венков, с которыми молодые люди обоего пола гадают о своей судьбе. Таковы общеизвестные особенности в употреблении вербы, освящаемой Церковью в неделю Ваий, – всем известные обряды и верования, приуроченные к празднику Благовещения и имеющие своим источником религиозные сказания о святости его, – или обычай гадания о невестах в день памяти великом. Екатерины, происшедший, как можно думать, вследствие простонародного истолкования глубоко-нравственной повести об обручении ее жениху – Христу.Но одним знакомством с религиозными сказаниями о святых и праздниках церковных нельзя объяснить всего разнообразия народных верований и обрядов, приуроченных к дням праздничным и памяти святых. Другим основанием для образования этих верований и обрядов было простое созвучие имени святого, или названия праздника с тою или другою нуждою и потребностью народа, вообще сближение имени святого и названия праздника с разными выражениями простонародной речи, которыми наш народ определял характер времени, на которое пришелся праздник, в зависимости от сельскохозяйственных занятий и работ, состояния времени года, погоды, и тому подобных обстоятельств. В этих случаях наши предки, как и теперь наши простолюдины, далеко не справлялись с значением или смыслом того или другого имени святого, или названия праздника, из которых иные наименования, по происхождению из чужих языков, были для них и непонятны, а старались просто найти подходящий к своей речи звук в этих именах, часто толкуя их по-своему, слишком своеобразно, и желая этим все чужое и иноземное претворить в свое, родное, легко доступное их простому пониманию. Самой любимой формой, для выражения связи своих представлений и понятий с именами святых и праздников, они употребляли при этом пословицу или поговорку, связывая ее с известным именем святого или названием праздника, звуковым сходством слов или рифмой2. Отсюда-то явились в нашем народе такие угодники и праздники церковные, как, напр., св. Наум (1 дек.) – наставитель на ум, св. Борис (2 мая и 24 июля) – податель барыша, св. Пантелеимон (27 июля), проще называемый Палий-каратель (палитель) громами и молнией, св. Еремей (1 мая) – яремник (в смысле – запрягальник, разумеется – для производства ярового посева), свв. Косма и Дамиан (1 июля и 1 ноября) – Божьи кузнецы, покровители кузнечного промысла и свадеб, как нравственного сцепления людей, которое в народных песнях дня памяти этих святых называется «кованием» свадеб. Того же происхождения народные праздники: день Симона Зилота (10 мая) – именины земли, грех пахать, – память муч. Маккавеев (1 авг.) – праздник собирателей мака, – праздник обновления Царьграда (11 мая) – распорядитель градом, – праздник Сретения (2 февр.) – встреча весны с летом, – праздник Покрова пресв. Богородицы (1 окт.) – покровитель свадеб с поверьем, что это покровительство наглядно выражается в свадебном покрове, или покрывале девиц – фате. Русские девушки, между прочим, в своих молитвенных обращениях к Матери Божией в праздник Покрова Ее приговаривают: «Мать-Покров! Покрой землю снежком, меня молоду платком». Иногда, в тех случаях, когда древнерусскому человеку не удавалось сразу открыть созвучие или рифму между словами родного языка и непонятным ему именем святого, он прибегал к объяснению непонятного имени, и уже тогда, тем же звуковым способом, применял к нему свои верования и поверья. Так, можно думать, сложились в нашем народе представления о великомученике Георгии, как покровителе земледелия, и св. апостоле Андрее, как покровителе девиц, желающих замужества, вследствие чего, дни памяти этих святых обставлены многими обычаями, соответствующими означенным представлениям, проводятся в молитве об урожае и даровании женихов, вперемешку с заклинаниями, простонародными песнями и гаданиями. Для указанных представлений о том и другом святом, нет никаких оснований в сказаниях о житии их, между тем, есть таковые в значении имен этих святых. Имя «Андрей» по толкованию с греческого означает – муж, а имя «Георгий» – земледелец. Последнее имя в старых наших азбуковниках толкуется несколько вольно так: Георгий – возделан3.Едва ли, однако, не самое большое значение в образовании народных верований в святых угодников и народных обычаев в дни церковных праздников, имело основание календарное, т. е. совпадение разных сельскохозяйственных занятий и работ, а также чисто народных праздников и обрядов, с днями памяти святых и праздниками христианской Церкви. Благодаря этому чисто случайному совпадению, сельскохозяйственные заботы и занятия вверялись покровительству празднуемых святых, как бы поручались святым в заведывание; именем их зачастую прозывались и самые угодники Божии, а чисто-народные праздники и обряды приурочивались и связывались с церковными праздниками, несмотря на то, что между теми и другими, как между святыми и их народными прозваниями, не было, а иногда и не могло быть, близкого отношения. Это сближение происходило, однако, тем легче, что народ наш жил самой непосредственной жизнью с природой; занимаясь земледелием, пастушеством и другими сельскими промыслами, которые ставили его лицом к лицу с природою, он любил и самое время определять срочными занятиями и другими обстоятельствами сельскохозяйственного быта. Начиная свои, определенные в году занятия, он обычно обращался с молебнами и частными молитвами к тем святым, память которых праздновалась в эти дни, и у них просил он помощи и содействия своим предприятиям; оканчивая свой труд, он благодарил молитвою опять-таки тех святых угодников, празднование которым совпало со счастливым окончанием его работы. Оттого-то эти святые угодники становились в народном представлении как бы покровителями и помощниками разных хозяйственных занятий, сельских промыслов, полезных для человека домашних животных, часто даже самых незначительных принадлежностей сельскохозяйственного быта. Так именно явились в нашем народе многие святые с чисто народными эпитетами и прозваниями, взятыми от явлений природы и обстоятельств сельско-хозяйственной жизни, напр., св. Конон – грядарь (5 марта), Герасим-грачевник (4 марта) Еремей-распрягальник (31 мая), названный так, потому, что день его памяти совпадает с концом ярового посева, – св. мученица Мавра-рассадница (3 мая), св. Акулина-гречишница (17 июня), св. Афанасий-ломонос, морозный (18 янв.), Прокоп-дорогорушитель (27 февр.), св. Родивон (8 апр.) – ледолом, ревучие воды, – Спиридон-солнцеповорот (12 дек.), св. Василий-покровитель свиней, мясо которых составляет главное угощение во время Васильева вечера и Рождественских святок, – св. Никита (15 сент.) – гусепролет, покровитель гусей, препп. Зосима (17 апр.) и Савватий (27 апр.) – пчельники, покровители пчел, св. Анастасия-овечница (29 сент.) и Аврамий-овчарник (29 сент.) – покровители овец, св. Татьяна крещенская (12 янв.), св. Аксинья (24 янв.) – полузимница и пр. т. п. Такого же характера, говоря вообще, происхождение народной веры, между прочим, и к празднуемому в настоящем году Церковью преп. Кассиана, как в немилостивого, грозного, скупого и пр. Наблюдая течение времени и характер событий, народ наш замечал, что в високосные годы прилучаются всевозможные бедствия: тогда и скот падает, и дерево засыхает, и повальные болезни являются, и сельские раздоры заводятся. Так как праздник св. Кассиану совершается только по високосным годам, то все верования, приуроченные нашими предками к этому году, они потом перенесли на препод. Касьяна, и последний стал таким образом виновником всех общественных бедствий високосного года. О дне этого святого в нашем народе сложилась пословица: «Благому чудотворцу Николе два праздника в году, а Касьяну немилостивому один в четыре года».Иным несколько путем происходило соединение народных праздников, увеселений и обрядов с праздниками христианской Церкви. Жизнь древнерусского народа особенно была богата разными празднествами и забавами, и они очень дороги и близки были его сердцу, так как вытекали из его чисто народного духа. Не желая лишиться их с принятием христианской веры, а, напротив того, стараясь, насколько это было возможно, примирить, и как бы приспособить их к требованиям ее, наши предки наблюдали совпадение их с днями памяти святых угодников и важнейших христианских праздников, к которым и старались на этом основании приурочить свои старинные языческие празднества и верования. Вследствие этого, в нашем народе явилось и до сих пор существует много святых и праздников с видимым отпечатком древнерусской и народной мифической старины. Так, напр., в народном воззрении на св. Илию-громовника отображается древнерусское верование в грозное божество огня Перуна. Отзвук этого верования слышится в том, что св. Илия почитается в народе производителем грома и молнии, и вообще могучим и грозным распорядителем самых страшных и благодетельных сил природы, непосредственным виновником урожаев и неурожаев. Взгляд народа на св. Георгия Победоносца, который предносится ему в образе Егория Храброго, как бы героя-полубога, разъезжающего на своем ретивом коне и победоносно сокрушающего всякую преграду на пути, полновластного обновителя своею «юрьевскою» росою весенней природы, и покровителя домашнего скота, точно также носит отпечаток древнерусских верований в мифические божества. Древнейшие летние празднества в честь Купалы, в котором наши предки прославляли, вероятно, всеоживляющую силу солнца, почему и сопровождали празднование ему очищениями огнем и водой, и собиранием целебных трав, приурочены были к дням памяти свв. Агриппины и Крестителя Иоанна (23–24 июля). Общим основанием, для соединения языческого празднества с христианским, было совпадение их по времени; частные же основания для этого, давало в особенности христианское почитание Иоанна Предтечи, как Крестителя Господня, по простонародному выражению – Купалы, как затем Предтечи пресветлого Солнца-Христа, и самого называемого иногда – солнцем, и, наконец, празднование в это время (24 июня) рождества его. Последнее, по самому смыслу своему, как явление новой и притом благодатной жизни, понято было народом в общем значении обновления жизни в природе и особенно в растительном царстве – трав и цветов, о которых наш народ, пользуясь при этом и древним своим верованием в Купалу, как их покровителя, стал думать, что они, в ночь под Рождество Иоанна Крестителя, будто бы получают особую живительную силу и целебные свойства. Точно так же, общеизвестные игры и гадания, и разные обряды, которыми сопровождаются наши важнейшие праздники, как Рождество Христово с его колядою, Богоявление, Благовещение, Пасха, Троицын день, или такие дни, как Родительская суббота, масленица, Фомин понедельник, Семик – все, посвященные чести умерших, или же день памяти Параскевы пятницы (28 окт.), Петров день (29 июня) и др., ведут свое происхождение из глубокой языческой древности, и по существу своему суть обычаи языческие, только лишь видоизмененные приноровительно к христианскому почитанию этих праздников. Впрочем, на некоторые праздничные дни нашей Церкви с такой полнотой перешли древне-языческие и народные верования, что из-за них иногда не видно истинного смысла церковного почитания этих дней. В особенности это следует сказать, напр., о нашей масленице. По забавам, которые к ней приурочены, по тому разгулу, каким она всюду сопровождается в нашем народе, можно ли догадаться, что она, есть время, назначенное Церковью для оплакивания нами своих грехов и поминовения усопших? Разве только блины, как поминальное блюдо, – конечно – не в чрезмерном употреблении их, – да умильное прощанье друг с другом в т. н. прощеное воскресенье, могут напоминать вдумчивому человеку о церковном назначении сырной недели…Мы указали те основания, которые действовали в образовании народных верований и обычаев, приуроченных к праздникам и дням памяти святых нашей Церкви. Считаем нужным добавить, что они действовали не порознь, а большею частью вместе и одновременно; по крайней мере, в образовании народных верований относительно важнейших церковно-народных святых и праздников, народное творчество управлялось всеми тремя указанными способами: церковно-историческим, звуковым и календарным. Напр., на основании евангельского повествования о крещении Господа от Иоанна, и родства по значению церковного имени «Креститель» с простонародным словом «Купала», народ усвоил этому угоднику название Ивана Купалы, а совпадением древнего языческого праздника в честь Купалы с днем Рождества Иоанна Крестителя, воспользовался, чтобы приурочить к этому дню, означенный свой праздник, не расставаясь с ним и по обращении в христианскую веру. То же самое можно наблюдать в происхождении народных верований и относительно других святых.Если мы внимательно присмотримся ко всем вообще народным верованиям в святых и церковные праздники, то при всем видимом разнообразии их, усмотрим в них, за немногими исключениями, выражение одной общей и объединяющей их идеи – идеи широкого покровительства святых и праздников людям, в разных их состояниях и положениях, с распространением в то же время этого покровительства, или влияния, на силы и явления природы, в зависимости от которых находятся сельскохозяйственные занятия народа и их благосостояние, на столь необходимый ему в этих занятиях домашний скот, и даже просто на сельскохозяйственные принадлежности. Конечно, не во всех верованиях эта идея выражается с одною и тою же степенью силы и ясности; одни верования прямо содержат эту идею и ясно выражают ее, другие лишь более или менее отдаленно намекают на нее; в одних обычаях народных она выражается с полною откровенностью, в других, более или менее прикровенно, напр., в гаданиях, только как испытание, будет ли покровительствовать известный святой, или праздник, в загаданном деле, и пр. Рассматривая с этой стороны народные воззрения на святых и праздники церковные, справедливо будет отметить в них некоторые добрые и положительные черты. В них, говоря вообще, отражается живая вера народная в Божественный Промысл, подчиняющая мудрому управлению и распоряжению Божию весь мир, как небесный, так и земной, со всеми в нем тварями, начиная с небожителей и людей, живущих на земле, и кончая едва приметным полевым цветком, который, по воле Божией, может получать целебные для нас свойства. Но под особое смотрение Божие наш народ ставит человека, и общества человеческие. Здесь каждое можно сказать явление, каждое свое занятие, каждую свою потребность, он ставит, как мы видели, под покровительство Церкви, с ее праздниками, и прославляемыми ею святыми, наглядно выражая этим свою веру в управляющий людьми Промысл. На такое живое усвоение нашим народом идеи промышления Божия в мире, имела влияние его непосредственная жизнь с природою. Земледелие, пастушество, рыболовство, и другие сельские промыслы, которыми исстари занимался наш народ, по самому характеру своему таковы, что, завися в своем успехе от действия стихий, неподвластных человеку и неустранимых никакою человеческою силою, а послушных одному только Богу, естественно самым осязательным образом давали ему чувствовать его зависимость от Бога, о которой говорило ему христианское учение. Замечено, что никто так живо не ощущает власти Божией над собой, как земледелец, и вообще человек, живущий жизнью природы, в которой он непосредственно наблюдает, или благодетельные явления, венчающие его труд успехом, или разрушительные (засухи, бури, град, появление зловредных насекомых и пр.), в одну минуту уничтожающие результаты, его часто упорного труда, и надежды его на урожай. Отсюда человек заключает, что и вся вообще жизнь его, со всеми в ней переменами, находится во власти, пекущегося о нем Промысла Божия. «Все в мире творится не нашим умом, а Божиим судом» – гласит наша мудрость народная. В нем «Божье тепло, Божье и холодно», – «Божья вода по Божьей земле бежит, Божья роса Божью землю кропит»; каждое явление в нем подвластно Богу: «Бог вымочит, Бог и высушит», «Бог дал живот, даст и здоровье»; даже бедствия – и те происходят по попущению Божию и направляются к нашему благу: «У горя и промысл», говорит наш народ, – «Где беда, там и Бог», «Кого Бог любит, того и карает», «От всякой печали Бог избавляет», так что вообще «Ни отец до детей, как Бог до людей» – заключает наш народ и верит, что «Добро худо переможет»4. Чувствуя свою полную зависимость от Бога, он всецело и отдает себя в благую, промышляющую о нем, волю Божию. Это вверение им себя мышлению Божию, выразилось практически в отдаче им себя вообще под покровительство Церкви Божией, в тесном союзе с которой наш народ издавна живет, и жизнь которой, с ее праздниками и днями памяти святых, он сделал для себя своего рода рамками, в которые постарался заправить все свои верования и понятия, обычаи и обряды, наблюдения, и даже суеверия. Таким образом, в народных воззрениях на святых и церковные праздники, поскольку тем и другим усвояется идея покровительства человеку в разных его состояниях и положениях, мы имеем частичное и наглядное (конкретное) выражение доброй веры нашего народа в Промысл Божий. Вручая себя покровительству святых угодников и церковных праздников, наш народ хочет через их посредство привлечь на себя, на свои нужды и труды, благословение Божие, стараясь через это в то же время увериться, что в своих предприятиях и занятиях, во всей своей жизни он следует согласно указаниям о нем Промысла Божия. «Ты к худшему, а Бог к лучшему», – замечает наша народная мудрость. Чтобы этого раздвоения не было, народ наш поверяет, говоря вообще, свои нужды и предприятия заступничеству святых, желая через них снискать делам своим богоугодность, благоволение Божие.Обращаясь за покровительством к святым, народ наш ни на минуту не задумывается над тем, что они могут оказать ему помощь. Основанием этой веры народной служит, во-первых, убеждение народа в том, что угодники Божии, в силу любви своей к нам, всегда готовы помочь нам, и, во-вторых, другое убеждение его, что Бог дает святым угодникам благодать молиться за нас, вследствие чего молитвы их доходны до Бога. Исповедуя Бога-Любовь, наш народ, любовь же признает законом для взаимных отношений людей между собою. «Живи для людей, поживут люди для тебя», «Не делай другому того, чего сам себе не желаешь»; «Люби ближнего, как себя», – наставительно говорит народная мудрость. Отсюда, все мы, по народному представлению, составляем у Господа Бога одну великую-великую семью, и все должны быть связаны между собою духом взаимной любви. Этой любви между людьми не может порвать даже смерть, после которой не прекращается, по взгляду народному, духовное общение, отшедших в иной мир, членов народной семьи, с оставшимися на земле. Вот почему наш народ так усердно молится о блаженном упокоении умерших братьев по вере, свято чтит дни их рождения и именин, ознаменовывая эти дни молитвою за умерших, и делами милостыни в память их: он выражает этим свою любовь к ним. Вот почему, с другой стороны, он верует, что и умершие не перестают участвовать в земной жизни своих близких, молясь за них, и деля с ними их радость и печали: в этом выражают они свою любовь к живым. Недаром существует у нас обычай, при прощании с умершими просить у них молитв за нас пред Богом. Но нельзя, кажется, указать никакого иного, более трогательного выражения этой веры народной, в духовное общение живых с умершими, кроме того, какое мы имеем в обряде пасхального христосования нашего народа с умершими родственниками на их могилах. Этот обряд действительно прекрасен и поучителен. Незачем много доказывать, что вера народная в духовное общение живых людей с умершими, и обряды, на этой вере основанные, совершенно согласны с духом христианского учения. Оно говорит нам, что Бог наш не есть Бог мертвых, но живых (Лк.20:38) – что любовь, соединяющая людей во Христе, никогда не престает (1Кор.13:8); что, в силу этой любви, молитва, возносимая нами как за живых, так и за умерших, одинаково есть дело доброе и благоугодна Богу (Иак.5:16; ср. 2Мак.12:43); что умершие действительно знают, что происходит с нами на земле, радеют о нашем благополучии и молятся за нас пред Богом (2Пет.1:13–15) – Слово Божие убедительно доказывает нам это притчею Спасителя о богатом и Лазаре (Лк.16). – Если с любовью – и любовью, как видим, христианскою, наш народ относится вообще ко всем умершим братьям своим по вере, то тем с большею любовью он относится к прославленным Богом усопшим угодникам Его, тем большую сокровищницу любви и забот о себе он предполагает в них. Здесь уже, связующая нас с угодниками Божиими любовь, нарочито проявляется, по взгляду народному, в нашей молитве к ним, как нашим заступникам пред Богом, и в их представительстве за нас пред Ним. Опять, и здесь, совершенно согласно с учением Слова Божия, наш народ верует, что святые, еще при жизни своей на земле исполнявшие заповедь Христову о любви к ближним, неизменно живут этой любовью на небе, обогащаясь ею от теснейшего общения с любовеобильным Отцом Небесным (1Ин.4:16); преисполненные Божеской любви, которая и по пословице, «не себя любить, а друга», они и входят в общение с нами и в заступление наше пред Богом. Слово Божие действительно представляет нам примеры молитвенного ходатайства за нас святых Божиих. Св. Иоанн Богослов удостоился видеть в откровении, как двадцать четыре старца молились пред Агнцем-Господом за приспешных своих по вере, и это были молитвы святых (Откр.5:8). Св. ап. Петр обещал ученикам своим – братьям по вере, не прекращать своего попечения о них пред Богом после своей смерти (2Пет.1:13–15). Понятно, что и наша любовь к святым угодникам должна выражаться в молитвах к ним о нашем благополучии и заступлении нас пред Богом от напастей, как научает нас этому то же Слово Божие, и, как согласно с ним поступает наш народ. Слово Божие одобряет молитвенные обращения наши к святым, устами ап. Иакова, сказавшего: «много может усиленная молитва праведного» (Иак.5:16), а также пророческим предуказанием преблагословенной Девы Марии – Матери Божией, предрекшей: «отныне будут ублажать меня все роды» (Лк.1:48). Оно представляет и примеры молитвенного обращения живых людей к прославленным угодникам Божиим, напр., в молитве св. праведного царя Давида (1Пар.29:18) и пр. Даниила (Дан.3:36). С молитвою последнего: «не отними от нас милости Твоей ради Авраама, возлюбленного Тобою, ради Исаака, раба Твоего, и Израиля, святого Твоего», наша православная Церковь поучает и нас обращаться к Богу, потому что она возглашает эту молитву на одном из вечерних богослужений.(Окончание будет).А. ВолнинГорский И. Подвиг. (Рассказ из быта сельского духовенства) // Руководство для сельских пастырей. 1904. Т. 2. № 18. С. 16–23.«Могий вместити, да вместит» (Мф.19:12)IВ центральных губерниях Европейской России, май 187* года заканчивался тропически жаркими днями. В один из таких дней, часов около 10 утра, на полустанке N-ской железной дороги, служащие и публика дожидались прихода пассажирского поезда. Одни, из предполагавших ехать, дремали, поместившись на скамьях и на полу платформы; другие, собравшись в кружок, о чем-то вяло разговаривали; иные бесцельно бродили взад и вперед, ежеминутно посматривая в ту сторону, откуда должен был показаться поезд.– Эва, братцы, дым показался! – кто-то радостно вскрикнул.– Слава тебе Господи! – облегченно вздохнув, сказали некоторые.Все засуетились и, взяв пожитки, выступили к краю платформы.Пассажиров вышло только трое: молодой, с не отросшими волосами священник, его еще более молодая жена, и средних лет крестьянин, довольно чисто одетый. Получив свой багаж и сдав его на хранение, приезжие направились к находившемуся в стороне от вокзала постоялому двору.– Как нынче жарко! – утирая большим красным платком лицо, проговорил крестьянин.– А, сколько, вы говорили, верст до Богородского? – спросила его жена священника.– Верст двадцать пять беспременно будет, – отвечал тот.В двухэтажном деревянном грязном постоялом дворе имелись для приезжающих отдельные номера. Это были небольшие низенькие комнатки, с ободранными выцветшими обоями и убогой обстановкой. Пыли и грязи здесь было не менее, чем и в общих комнатах. Старик-прислужник с утиной походкой провел путников в верхний этаж и поместил их в угловом номере.О. Григорий Иванович Шестаков (так звали священника) происходил из обедневшего купеческого рода, а его жена – Софья Петровна, дочь известного в губернском городе Z врача, принадлежала к одной из старинных дворянских фамилий. Григорий Иванович, еще с раннего детства привыкший посещать с богомольными родителями приходский храм, и всей душой любивший церковное богослужение, часто мечтал «выйти во священники» … Теперь его желания сбылись: он ехал во вверенный ему приход. Три года тому назад он прекрасно кончил курс духовной семинарии; начальство предназначало его для отправки в духовную академию, но Григорий Иванович отказался: уж очень хотелось ему поскорей быть батюшкой и на деле осуществить то, к чему с детства стремился он всеми силами своей души.Софья Петровна, вышедшая замуж по любви, получила образование в гимназии; она вполне сочувствовала мужу и надеялась быть для него полезной в деле религиозно-нравственного воспитания прихожан.По наружности супруги были положительно контрастами. У о. Григория были черные волосы, продолговатое, с орлиным носом, лицо, которому, светящиеся умом и энергией карие глаза, придавали строгое, особенно на первый взгляд, выражение. Роста он был выше среднего, телосложением статен и худощав. У невысокой Софьи Петровны было круглое, с добрейшими голубыми глазами и нежной кожей, лицо, небольшой, но хорошенький выпуклый лобик, обрамленный мягкими, как пух, золотистыми волосами.Крестьянин, приехавший вместе с товарищем из села Богородского, – познакомился с своим вновь назначенным приходским священником еще в вагоне. Он ехал из Москвы с красным товаром. Звали его Семеном Лукичом. Это был мужчина среднего роста, лет около 40, крепкого телосложения, круглолицый, рыжебородый, с небольшими голубыми глазами, и лысиной почти во всю голову; тощенькие рыжие прядочки волос его едва-едва прикрывали впалые виски и низ затылка. Говорил он тоненьким сиповатым голоском.– Мне очинно, значит, приятно попить с вами чайку, – заговорил Семен Лукич, когда о. Григорий пригласил его к чайному столу.– А я давеча, – продолжал он, усаживаясь на дырявом стуле, – смотрю это в вагоне: чей, думаю, это батюшка едет? такой, значит, молоденький? А и невдомек, что вы, значит, к нам будете! Очинно, приятно, очинно приятно! – говорил Семен Лукич, стуча по большому чайнику крышечкой.– Что прикажете? – быстро входя в комнату, спросил прислужник.– Очищенного, самого лучшего, полбутылочки! – не глядя на него, сказал Семен Лукич. – Вот мы с вами и выпьем попервоначалу для будущего, значит, приятствия, – продолжал он, любезно обращаясь к о. Григорию.– Благодарю вас! Я водки не пью.– Да неужели?! А зачем я полбутылку-то заказывал: мне одному оно, значит, многонько будет! – сокрушенно качая головой, говорил Семен Лукич.– А уж это ваше дело, – сказал о. Григорий улыбаясь.– Вот те и на! А я думал, значит, с вами компанию разделить.– Разве без водки нельзя этого сделать? – заметила Софья Петровна.– Оно, конечно, и без водки можно, а все ж-таки, значит, с винцом-то много интереснее вышло бы, – отвечал, видимо опечаленный, Семен Лукич, поглаживая бороду.Прислужник принес водку. Семен Лукич, с видом знатока, начал вслух по складам разбирать надпись на полубутылке, держа ее левой рукой, а указательным пальцем правой водя по буквам; потом налил себе рюмку.– За ваше здоровье, батюшка и матушка, – сказал он, набожно перекрестившись и поднося рюмку ко рту, – Вы не кушаете, так я уж потружусь за вашу, значит, милость!.. Эх, не позабыть мне о. Петра, покойного нашего священника, – заговорил снова он, сплевывая на пол и утирая рот полой суконной поддевки. – Бывало, придет ко мне с молебном, отслужить эфто чин-чином, а потом и скажет покойный: «Семенушка! для праздничка-то, чай, выпить надоть! у тебя, коли не выпить, тогда где же и выпить?» Любил покойный водочку! Сотвори ему, Господи, вечную память! пошли ему пресветлый рай! Не брезговал он нами, грешными! ну и мы, значит, его любили!При последних словах Семен Лукич налил себе другую рюмку.– Вас кто-то спрашивает, – сказал вошедший прислужник.– Поди за мной выехал племянник! – произнес Семен Лукич выпивая, – Скажи: сию минуту иду, – отвечал он, ждавшему ответа прислужнику.– А за сим до свидания! – обратился Семен Лукич к батюшке с матушкой, забирая водку, – Простите, можа чем и согрубил вам!..– Нечего сказать, приятное знакомство для начала! – грустно улыбаясь, промолвил о. Григорий, когда Семен Лукич вышел.IIСело Богородское, куда назначен был о. Григорий священником, раскинулось на обширной равнине, окруженной со всех сторон еловыми и березовыми лесами. В селе насчитывалось более 300 крестьянских дворов, расположенных тремя длинными, друг другу параллельными, улицами, которые своими южными концами выходили к громадному пруду, почти до середины покрытому зеленью. На южном берегу пруда, поверх купы могучих берез и лип, высилась стройная белая колокольня Богородского храма. Далее, на юг, утопая в густой зелени садов, виднелась Поповка, как обыкновенно называли крестьяне причтовый поселок. В день приезда о. Григория, в селе, по случаю празднования «девятой пятницы»5, народ не работал: пожилые мужики и бабы, одетые по-праздничному, сидели на завалинках и мирно беседовали на всевозможные темы; по улицам сновали и возились ребятишки: около пруда, на большой ровной площади, веселились парни и девушки: в одном месте шла бойкая игра в горелки, в другом, под звуки невозможно-визгливой гармоники, с величайшим усердием оттапывалась «господская кандрель», недавно проникшая в деревню; в третьем – кружились хороводы, сопровождаемые старинными песнями. Над селением стоял гомон и шум. В особенности было шумно около трактира, что стоял на северном краю средней улицы. Оттуда неслись дикое пьяное пение, неопределенные для слуха гул и рев, которые по временам покрывались громогласною площадною бранью. Зато в Поповке царила полнейшая тишина, изредка, впрочем, нарушаемая сухим громким кашлем о. дьякона. Он с самого обеда рыл канавки около своего палисадника, лишь на днях засаженного ягодными кустами. Это был высокий, худощавый мужчина, лет 25, с густыми темно-русыми на голове волосами, которые, выбиваясь из-под широкополой поношенной шляпы, падали на плечи роскошными волнообразными локонами (о. дьякон не любил заплетать волос в косу). Продолговатое лицо его с большими серыми вдумчивыми глазами и еле заметной русой бородкой было болезненно-бледно. Он служил здесь недавно и не успел еще вполне устроиться. Семья его состояла из жены и пятерых малолетних детей.Уже о. диакон кончил свою работу, как с шумом раскрылось окно псаломщикова дома, и высунулась на улицу седая, с небольшой лысиной голова. Это выглянул псаломщик-вдовец, живший совершенным бобылем. Желая обратить на себя внимание заработавшегося соседа, псаломщик крякнул густым старческим басом. О. диакон, утирая платком потное лицо, машинально обернулся на звук.– Бог помощь, о. диакон! – пробасил старик.– Спасибо, Василий Прокофьич, – отозвался тот.– Куда это вы утром давеча ездили? – спросил псаломщик.– Да что! насилу развязался с церковными книгами о. благочинного: еще великим постом взялся их переплести, а вот до коих пор дотянул, – вчера только кончил, а нынче утром свез.– Так, так! – задумчиво проговорил старик: – а что, не слыхать про нового настоятеля? – немного помолчав, добавил он.– Да, говорят, будто бы на днях приедет. О. благочинный получил письмо от своего кума, члена консистории, который и пишет, что-де в Богородское 21 мая посвятили молодого студента семинарии.– Вот как! скоро приедет!.. и молодой говорите?– Да, молодой.– Каков-то будет? – вздохнув, сказал старик.– А нам-то что? – разводя руками, возразил о. диакон, – Веди себя хорошо, – продолжал он, – Будь по службе исправен, тогда всяким настоятелем доволен будешь. Ведь дело-то не в том, каков настоятель, а в том, каков сам-то! вот оно что! – и, проговорив это, он начал счищать грязь, прилипшую к заступу.– Эх, о. дьякон! всякие настоятели-то бывают. Вы еще молоды, мало видали на своем веку, а мне как стукнуло уж семь десятков, так я их и знаю! Четверых настоятелей пережил, пятого теперь жду. Другому – будь хоть семи пядей во лбу, а не угодишь: уж он-те сгубит! – укоризненно проговорил Прокофьич, гордясь своей многолетней опытностью.– Зачем, Прокофьич, Бога гневить? Это в старину такие настоятели-то бывали, а теперь, братец ты мой, молодых священников нечем похаять. Водки и прочего хмельного пьют мало, а то и вовсе не употребляют; с причтом и народом обходятся ласково; по службе исправны; от причта дохода не утаивают. Разве неправду говорю? – оживленно сказал о. дьякон.– Ишь ведь, как вы молодых-то расхваливаете! – насмешливо заметил псаломщик, поглаживая свою седую бороду. – Оно правда, молодые попы стелют-то мягко, да только спать-то уж очень жестко бывает. В старину, бывало, в приходе-то, так здорово за галстук заложишь, что и про дом-то позабудешь; а настоятель-то не только тебе ни слова не скажет, а еще, глядишь, и опохмелит опосля. А жили-то как дружно! Раз, помню, наш пономарь – Агафоныч, грубиян был, прости его Господи! в пьяном виде так-то знатно отдубасил настоятеля-то в приходе! И что же? На другой день помирились! У меня, значит, оба и опохмелились, а то дома-то попадья не дала бы выпить. Ну-ка теперь попробуй так сделать! Ан улетишь туда, куда Макар телят не гонял! Вот оно дело-то!.. Али, к примеру, взять прихожан. Как они любили прежних попов-то! А теперешних что-то тово, не больно долюбливают! Не позабыть мне, как прошлым летом я исправлял за псаломщика в Воскресенском приходе. Там священник-то, вы знаете, недавно служит. Вот, помню, сели у одного зажиточного крестьянина закусить после молебна и чайку попить. Хозяин выставил, значит, графин с водкой, налил стаканчик и подает попу-то: «Выкушай, – говорит, – винца-то для праздничка». А тот ему и отвечает: «Водки я не пью, да и тебе не советую, потому что она – яд» … И пошел, и пошел рацеи разные вычитывать. Сразу все примолкли и сидят, надувшись: и хозяин, и сродники. А как стали мы из избы-то выходить, хозяин-то задержи меня, да и говорит: «Дьячок, давай хоть с тобой для праздничка выпьем! вишь, поп-то у нас какой капризный! брезгует, значит, нами, а мы-то завсегда своим духовным отцам очинно рады бываем!» Вот тебе и молодой! Они, молодые-то, горды больно – вот оно что.– Тебя, Прокофьич не переспоришь! – лукаво улыбаясь, заметил о. дьякон. – Скажи-ка лучше, – продолжал он, – какова по твоим приметам завтра погода будет, а то мне нужно бы завтра за плугом в город съездить?– Пожалуй, на утро дождь соберется: у меня всю поясницу ноне разломило, а уж это беспременно к дождю… Прощайте, о. дьякон! – И после этих слов старик, охая и вздыхая скрылся, шумно захлопнув окно.– Вот в том-то и горе твое, Прокофьич, что до седых волос дожил, а водочку больше правды любишь! – вполголоса рассуждал о. дьякон, направляясь к крыльцу с заступом на правом плече.И. Горский(Продолжение следует).Чижевский Модест, священник. Ответ собрату // Руководство для сельских пастырей. 1904. Т. 2. № 18. С. 23–24.В № 10 «Руководства для сельских пастырей» за 1904 г., в статье: «Наблюдения и заметки сельского священника», почтенный автор выражает сетование на то, что при епархиальных ведомостях не издаются листки «специально для народа». Спешу сообщить, что в С.-Петербургской епархии уже сделан подобного рода опыт. Редакция журнала: «Отдых христианина», при котором издается официальный орган духовенства С.-Петербургской епархии, пожелала помочь пастырю, удовлетворить просьбу, обращавшихся к нему прихожан: «батюшка, дай листочек почитать в воскресенье», и предприняла в прошлом 1903 г. издание религиозно-нравственного еженедельного журнала: «Воскресный благовест». Каждый номер его заключает в себе поучение на воскресный день, даже – житие святого, чтимого в этот день, или в течение седмицы, потом – различные религиозно-нравственные статьи, между прочим, «Изъяснение евангельских истин, как слов жизни». В каждом номере 16 стр. (печатный лист). В текущем году журнал значительно улучшен и увеличен в объеме (32 стр., или два печатных листа); кроме того, подписчики получают сборник проповедей, рассказов, и статей религиозно-нравственного характера под заглавием: «Добрый друг». Каждый номер представляет собою отдельную законченную вещь, изложенную простым языком, и может служить для раздачи, вроде листков, народу. Для желающих ознакомиться с журналом «Воскресный благовест», сообщаю адрес редакции: С.-Петербург, Обводный канал, 116, контора Александро-Невского общества трезвости. Цена с доставкой и пересылкой 1 рубль.Свящ. Модест Чижевский№ 19. Мая 9-гоР-ский В. По поводу новейших взглядов на отношение библейских верований и сказаний к вавилонским // Руководство для сельских пастырей. 1904. Т. 2. № 19. С. 25–32.Из многочисленных вопросов касательно Библии, и содержащихся в ней верований и сказаний, в последние два-три года выдвинут на первый план вопрос об отношении Библии к Вавилону. Повсюду на Западе, а особенно в Германии, названный вопрос в последнее время возбуждал чрезвычайное внимание, захватив широкой волною все общество, начиная от императора и представителей высшей администрации, и кончая простыми рабочими. С целью обсуждения вопроса, созывались собрания, составлялись рефераты, написаны в большом количестве монографии, журнальные статьи и брошюры. Без преувеличения можно сказать, что книжный рынок Запада в последнее время буквально наводнился литературой, посвященной вопросу об отношении Библии к Вавилону.Не прошел незамеченным этот вопрос и у нас в России. При этом, на него отозвалась у нас не только духовная литература, ведению которой он подлежит непосредственно, а и светская, обыкновенно равнодушная к вопросам богословским. Беглые заметки по этому вопросу можно было встречать в последнее время почти во всех газетах; а в одной из них, самой распространенной, несколько месяцев тому назад был даже помещен полный русский перевод самого боевого и сенсационного трактата по названному вопросу.Все это несомненно показывает, что данный вопрос принадлежит к числу серьезных, живых, затрагивающих насущные духовные интересы. Но вместе с тем, из продолжительного и ожесточенного спора, вызванного вопросом, очевидно, что он далеко не может считаться решенным и ясным. Попытку осветить важнейшие пункты вопроса, а также ознакомить с сущностью его, и представляет настоящий очерк.Вопрос об отношении библейских верований и сказаний к вавилонским, обсуждаемый с таким жаром в современной литературе, возник, собственно говоря, еще в половине XIX столетия. Поводом к возникновению его послужили те раскопки, которые с этого времени стали производить в области рек Тигра и Евфрата, в пределах древней Вавилонии и Ассирии. Начало этим раскопкам положил в 1820 г. англичанин Рич, раскопавший несколько курганов вдоль Евфрата и описавший один из них, находившийся против Мосула. После Рича, в сороковых годах, были произведены подобные же раскопки французским консулом Боттою и англичанином Лэйардом. Блестящие результаты раскопок возбудили интерес и сочувствие к ним. С того времени дело раскопок стали вести в широких размерах, и методически. Этим делом стали заниматься не отдельные лица, а целые экспедиции, состоящие из выдающихся ученых, располагающие большими материальными средствами и пользующиеся поддержкой правительства. В таком виде существует дело месопотамских раскопок и ныне.В результате полувековых археологических исследований, явилась к настоящему времени целая масса научного материала, наличность которого до половины XIX в. даже и не подозревалась. В раскопанных холмах, которыми усеяна область Тигра и Евфрата, открыты развалины дворцов, храмов и разного рода зданий. В бесчисленном количестве здесь найдены сосуды, вазы, статуи, барельефные изображения, печати и другие вещественные памятники древней жизни Месопотамии. Но самой ценной частью, доставленной раскопками добычи, без сомнения оказались те глиняные плитки, исписанные клинообразным письмом, из которых состояли вавилонские библиотеки. В этих плитках наука получила целую вавилонскую литературу, доселе бывшую совершенно неизвестной. Количество этой литературы, опубликованное доселе, весьма значительно. Издаваемая напр., группой немецких ассириологов, так назыв. «Клинописная Библиотека», обнимает уже восемь больших книг, причем, это далеко не все, что оставили в наследство нам древние обитатели берегов Тигра и Евфрата. Эта «Клинописная Библиотека» разнообразна по своему содержанию. Она состоит из текстов исторических, в которых рассказывается о деятельности месопотамских царей; их постройках, войнах, распоряжениях. Затем, в ней имеются документы юридического характера, в виде контрактов, дарственных записей, сборников законов; дипломатическая переписка чиновников и царей, словари, грамматики, разного рода учебники и руководства. Но особенно значительную и ценную часть «Клинописной Библиотеки» составляют мифы и сказания, а также сборники гимнов, молитв, и заклинаний.Перечисленный богатый материал, доставленный раскопками, в особенности вавилонской литературой, послужил основанием новой науки «ассириологии». Этим материалом, конечно, прежде всего воспользовались для истории той страны, где он был найден, т. е. для истории Вавилонии и Ассирии. До времени раскопок эта история была почти совершенно неизвестна ученому миру, и в сведениях о ней была неразрешимая путаница. Раскопки в Месопотамии произвели в данном случае полную удивительную перемену: они уяснили множество спорных вопросов, обогатили историю Месопотамии целым рядом новых и крупных фактов, оживили эту историю массой вещественных памятников и дали возможность поставить ее на должную высоту.Но вавилонская литература оказалась имеющей значение не только для истории страны, где она появилась, а и для истории всего переднего Востока, – в частности, для истории еврейского народа, – тех верований и сказаний, которые заключаются в Библии.Месопотамия, родина вавилонян, всегда стояла в близких отношениях к Ханаану, обетованной земле древнего Израиля, колыбели Библии и христианства. На берегах Тигра и Евфрата находилось жилище первых людей – рай. Здесь совершились те события, о которых рассказывается в начальных главах кн. Бытия. Отсюда вышел родоначальник еврейского народа Авраам. С этой страной вел продолжительные войны Израиль в период царей. На реках вавилонских отбывал он определенное ему время божественной кары, здесь составил священные песни, вошедшие в Псалтирь, и удостоился в лице Иезекииля и Даниила таинственных пророческих видений. Естественно, отсюда, что в новооткрытых памятниках вавилонской литературы стали искать разъяснений, относящихся к Библии и библейской истории. Поиски сразу же увенчались успехом, и многое в Библии получило для себя освещение в клинописных текстах. Многие, встречающиеся в Библии имена царей, народов, местностей, – имена, бывшие доселе только пустым и ничего не говорящим звуком, наполнились содержанием и получили жизнь. Многие факты, казавшиеся прежде сомнительными и непонятными, нашли для себя подтверждение и разъяснение. Пр. Исаия, напр., свидетельствует, что ассирийский царь Саргон послал своего полководца Тартана для завоевания Азота, и Азот был взят (гл. 20). Раскопками открыт дворец этого Саргона, а на одном из рельефов дворца мы видим самого царя, разговаривающим с полководцем. В кн. Царств сообщается, что иудейский царь Езекия уплатил царю ассирийскому Сеннахериму в городе Лахисе дань в 300 талантов серебра и 30 талантов золота (4Цар.18:14). В новооткрытом ниневийском дворце Сеннахерима мы видим теперь рельефное изображение ассирийского царя, восседающего на троне, в виду завоеванного города, и здесь же читаем надпись: «Сеннахерим, царь вселенной, царь Ассирии, сел на свой трон и осматривал добычу Лахисскую». Подобные иллюстрации к библейским свидетельствам и пояснения, доставлены раскопками в множестве. Естественно, вследствие этого, что, возникшая на почве месопотамских открытий новая наука ассириология, была встречена богословами и экзегетами с доверием. В ней увидели могучую союзницу, которую можно привлечь на защиту библейских сказаний. С течением времени доверие к ассириологии и надежды на нее возросли еще более. В 1872 г. англичанину Д. Смиту удалось найти отрывок вавилонского рассказа о потопе, сходного с библейским, а в скором времени тот же Смит отыскал и другие отрывки вавилонских сказаний о первобытных временах, совокупности которых он дал название «Халдейского Бытия». Это открытие произвело настоящую сенсацию. Почитатели Библии теперь окончательно убедились в том, что перед свидетельством клинописной литературы должно исчезнуть всякое сомнение. Повсюду повторяли евангельское изучение о камнях вопиющих. Говорили: давно похороненные, но теперь вырытые камни вопият против людей, нападающих на нашу святую истину; давно забытые империи древнего Востока, восстали из своих вековых могил во свидетельство достоверности словес Божиих.Указанное увлечение апологетическим значением месопотамских открытий скоро, однако же, сменилось разочарованием и опасениями. Обнаружилось, что ассиро-вавилонская литература может быть употреблена и в качестве оружия против авторитета Библии, против ее верований и сказаний. С полною ясностью это новое направление проявилось в последние два-три года. Наиболее ярким выразителем этого направления и популяризатором его идей явился немецкий ассириолог Фридрих Делич. 13 января 1903 г. Фр. Делич выступил с речью на тему «Вавилон и Библия». Речь эта была произнесена от имени немецкого Восточного общества в торжественном собрании, на котором присутствовал германский император Вильгельм. Речь удостоилась высочайшего одобрения, и 1-го февр. того же года Делич должен был повторить ее в императорском дворце в присутствии царственных особ и избранного общества. Такие исключительные обстоятельства придали речи Делича чрезвычайный интерес: сейчас же содержание ее было всюду передано по телеграфу, появились во всех газетах краткие и подробные отчеты о ней, а по выходе ее в свет в прекрасном, богато иллюстрированном издании, она быстро разошлась в тысячах экземпляров. Появление речи в печати вызвало обсуждение ее и породило тот горячий спор, который не прекращается и до настоящего времени. В 1903 г. Делич, только что возвратившийся из Вавилона, прочитал вторую речь о Библии и Вавилоне. Речь опять говорилась в присутствии германского императора и избранного общества, опять сделалась злобой дня и вызвала даже специальное письмо имп. Вильгельма.Одновременно с речами Делича и брошюрами его единомышленников, излагавшими рассматриваемый нами вопрос в популярной форме, появилось и ученое сочинение по тому же вопросу, составленное ассириологами Винклером и Циммерном. В этом сочинении, представляющем последнее слово науки по рассматриваемому нами вопросу, взгляды, кратко выраженные Деличем, являются уже в обстановке ученой и доводятся, можно сказать, до геркулесовых столбов.Сущность этих новых взглядов на отношение Библии к Вавилону сводится к следующему.Говорят, библейские верования и сказания настолько сходны с соответствующими им верованиями и сказаниями вавилонскими, что относительно этого сходства не может быть никаких сомнений. В вавилонской литературе есть указания на существование у обитателей Месопотамии веры в единого Бога; здесь найдены пространные сказания о сотворении мира и о потопе, сохранились следы существования сказаний о рае, грехопадении прародителей и о патриархах. Самые последние раскопки – раскопки Моргана в Сузах доставили нам сборник законов вавилонского царя Хаммураби, и этот сборник оказывается близким и по духу, и по букве к тому сборнику законов, который был дан еврейскому народу Моисеем. Сходство между Библией и Вавилоном касается, далее, религиозных обрядов и установлений, напр., жертв, праздников, понятий о грехе и праведности, представлений об ангелах и загробной жизни.Спрашивается: чем объяснить это сходство сказаний библейских с вавилонскими? Это сходство, отвечают названные ученые, может быть объяснено только тем, что библейские сказания и верования были заимствованы из Вавилона. Месопотамия, рассуждают они, в глубокой древности, задолго до начала исторической жизни еврейского народа, была страной высоко развитой культуры. Влияние этой культуры простиралось на всю переднюю Азию и, в частности, на землю Ханаанскую. Когда двенадцать колен Израиля вторглись в Ханаан, они вступили в страну, которая всецело была областью вавилонской культуры. Не только промышленность, но и торговля, и право, и науки Вавилона давали тон стране. Естественно, что, поселившись в земле Ханаанской, еврейский народ всецело подчинился влиянию Вавилона. Это подчинение выразилось в заимствовании вавилонских сказаний о первобытных временах, в усвоении вавилонских представлений о богах и перенесении этих представлений на Иегову, Бога Израилева, в принятии, наконец, вавилонских религиозных установлений и нравственных понятий.Таков в существенных чертах тот новый взгляд на отношение Библии к Вавилону, который получил преобладание в науке в настоящее время.В. Р-ский(Продолжение будет).Волнин А. Народные воззрения на святых и на церковные праздники с точки зрения христианского учения о почитании святых и праздников6 // Руководство для сельских пастырей. 1904. Т. 2. № 19. С. 32–42.Усвояя святым угодникам живую готовность помогать нам в наших нуждах и потребностях, русский народ представляет эту готовность их к нашей помощи в конкретной форме сочувствия известных святых тем нуждам и потребностям, которые испытали они сами в своей земной жизни, или в которых они неоднократно оказывали помощь нуждающимся. Подобное представление составилось в результате перенесения на отношения к нам святых наблюдаемых особенностей в характере взаимных человеческих отношений между людьми на земле, где, замечал наш народ, к тем или другим нашим нуждам и потребностям с большим сочувствием относится тот, кто сам испытал подобные нужды, или, кто специально посвятил себя делу удовлетворения их, нежели тот, кто ни сам не испытал их, ни трудился над устранением их. Так судить об отношениях к нам святых, по образу взаимных чисто человеческих отношений земных, не грешно, если при этом не соединять с этим представлением мысли, что тот или другой святой не может помочь нам в нужде, которой он не испытал, или о которой мы не знаем, помогал ли он в ней людям. Не грешно почитать ап. Петра покровителем рыбного промысла и молитвенником за рыбаков, если при этом не думать, что он только и может покровительствовать людям в занятиях рыбным промыслом, которым сам занимался, а в других делах помочь нам бессилен. Не грешно почитать священномученика Антипу утешителем и целителем зубной боли, если только не ограничивать его готовность помогать нам одним только этим видом подаяния нам помощи, как таким, в котором он явил людям свою любовь еще при жизни и особенно при смерти. Ничего нет противного духу христианской любви, допускать в святых живейшую готовность отзываться помощью нам преимущественно в тех нуждах и потребностях, на которых, испытанием ли их в своей жизни, путем ли служения ближним неоднократным удовлетворением этих нужд, созревала и развивалась их любовь к Богу и ближним. Но, подобно тому как в людях, живущих на земле, проявление любви к ближнему в какой-либо только одной привычной форме, – хотя бы, напр., подачею милостыни с отказом служить ему иными видами помощи, напр., заступлением в обидах, утешением в печали и т. д. означало бы в них недостаток и скудость самой любви, – так точно усвоение и святым угодникам только одного какого-либо вида помощи нам с полным отказом им в отзывчивости к другим нашим нуждам и потребностям означало бы, что мы поставляем пределы, для проявления ими своей любви к нам, которая на самом деле не тесно вмещается в их, расширенном благодатью Божию, сердце и готова служить нам разнообразными видами покровительства и благотворительности, главное же, мы поставляли бы в этом случае пределы для действия на нас через них самой благодати Божией, потому что святые суть верные слуги Божии (4Цар.2:15; ср. Пс.138:17; Ин.15:14) и не собою подают нам помощь, а волею и благодатью Божией, через них действующей. Но усвоение известному святому не исключительного, а преимущественного служения нам в одной какой-либо нашей нужде или потребности, не противоречит, повторяем, духу христианской любви, которую святые вмещают в себе.Эта вера народная в преимущественную помощь одного святого в одной нужде, а другого в другой, согласна и с учением свящ. Писания. Св. ап. Павел пишет: «Дары различны, но Дух один и тот же; и служения различны, а Господь один и тот же; и действия различны, а Бог один и тот же, производящий всё во всех. Но каждому дается проявление Духа на пользу. Одному дается Духом слово мудрости, другому слово знания, тем же Духом… иному дары исцелений, тем же Духом; иному чудотворения, иному пророчество, иному различение духов, иному разные языки, иному истолкование языков. Всё же сие производит один и тот же Дух, разделяя каждому особо, как Ему угодно» (1Кор.12:4–11). Из этих слов апостола мы ясно видим, что дары чудотворящей благодати разделяются св. Духом между верующими, а не всем даются все. Поэтому вера нашего народа в особенную помощь известного святого в той именно нужде, а не в другой, имеет свое основание в свящ. Писании.Эта вера подтверждается, наконец, и сказаниями о житиях святых, где много находится примеров того, что Господь один дар посылает через одного святого, а иной чрез другого, так что и Церковь наша, призывая благословение Божие на тот или другой труд, обращается при этом с молитвою к тем угодникам Божиим, о которых известно, как о покровителях того труда или занятия, церковное благословение которого испрашивается верующими. Например, в чине освящения новых сетей, она призывает, между прочим, в своих молитвах свв. рыбарей апостолов Петра, Фому, Нафанаила и др. Почему Господу благоугодно являть нам ту или другую помощь преимущественно чрез одного, а не другого святого, наш народ об этом не спрашивает, и допытываться этого значит выходить за пределы нашего разумения и поступать вопреки совету богопросвещенных мужей, из которых один, премудрый Иисус сын Сираха, говорит: «Чрез меру трудного для себя не ищи, и что свыше сил твоих, того не испытывай. Что заповедую тебе, о том размышляй; ибо не нужно тебе, что сокрыто» (Сир.3:21–22).Таковы добрые стороны народных верований в святых угодников и церковные праздники, вполне согласные, как видим, с духом христианского учения о почитании святых и праздников. Поскольку, однако, не всегда надежными путями и средствами руководился наш народ в установлении этих верований своих, поскольку своим, не вполне отрешившимся от воззрений и привычек язычества, сознанием он не всегда правильно пользовался и надежными средствами в этом деле, в его воззрения на святых и церковные праздники вкрались черты, которые нельзя признать христиански добрыми.Мы видели, что, устанавливая свои воззрения на некоторых святых и свое почитание церковных праздников, народ наш пользовался звуковым сближением в наименовании святых и праздников с названием своих нужд, потребностей и тех или других вообще явлений своей сельскохозяйственной жизни. Это невинное на первый взгляд средство не оказывается таковым при ближайшем рассмотрении и в некоторых случаях приводит наших простолюдинов к явно несообразным представлениям и понятиям о святых и праздниках нашей Церкви. Дело в том, что слово человеческое заключало в себе для наших предков какую-то творческую, властительную и чародейственную силу. Оно не могло, правда, иметь такого сильного значения по отношению к внешней природе, не могло заставить светить солнце, падать дождь; но зато оно всецело владело внутренним миром древнерусского человека и там проявляло свое чарующее влияние, создавая небывалые отношения и образы и заставляя наших предков основывать на них свои религиозно-нравственные убеждения.7 Нечто подобное и до сих пор замечается в еще существующей у наших простолюдинов вере в заговоры, в магическую силу известного слова или сочетание слов. Отсюда выходило, что, сближая наименование праздника или святого с тем или другим выражением родной речи, наш народ иногда приписывал благодетельную силу в существе дела не столько самому угоднику или празднику, сколько тому слову, с которым он по созвучию сближал наименование святого и праздника. В своих молитвах и просьбах, обращенных, напр., к Матери Божией в праздник Покрова ее, он усвоял покровительство над свадьбами не столько Матери Божией, которая, конечно, и не всякой свадьбе может дать свое благословение, сколько слову «покров», и ему приписывает как бы магическую силу покрыть фатою голову девицы, желающей замужества. Что это действительно так, подтверждается подобным же верованием народа, напр., в св. князя Бориса, как подателя барыша. Здесь явно русский человек прибыль в торговле усвояет чарующему влиянию созвучия, образуемого именем «Борис» и словом «барыш». Если бы в ведении торгового дела и в заключении браков он хотел подлинно сообразоваться с благоволением Божиим, снискать которое ему могут Матерь Божия и св. Борис, он поостерегся бы приписать им широкое покровительство над свадьбами и барышами, так как не на все свадьбы и барыши и не всегда может простираться покровительство святых.Мы видели также, что, устанавливая свои верования в святых и праздники церковные, наш народ пользовался совпадением праздничных дней и дней памяти святых с древнерусскими народными празднествами и вообще с разными явлениями и обстоятельствами сельскохозяйственного быта. Явившиеся в результате этого совпадения приметы и сельскохозяйственные наблюдения, и замечания, приуроченные к дням памяти святых и праздников, представляются, говоря вообще, явлением вполне естественным и почти неизбежным в быту наших предков, и отчасти современных нам простолюдинов, так как первые совсем не имели, а последние и до сих пор не выработали своего хозяйственного месяцеслова и отмечают сроки работ до сих пор по праздникам и дням памяти святых. Все, происшедшие отсюда, наблюдения и приметы, связанные с святыми и праздниками, настолько просты и невинны, что с первого взгляда не заключают в себе ничего предосудительного с христианской точки зрения на почитание святых и праздников. Однако, при ближайшем рассмотрении оказывается, что в некоторых случаях народ наш придает слишком большое значение этому чисто случайному совпадению церковных праздников и дней памяти святых с теми или другими обстоятельствами своей сельскохозяйственной жизни, так что некоторые из святых становятся в глазах его как бы исключительными покровителями известного рода сельскохозяйственных занятий, распорядителями тех или других явлений окружающей его природы. Вследствие этого, во-первых, народ наш о некоторых святых только и ограничивается одним представлением, взятым от покровительствуемого ими занятия или явления, ничего больше не зная о них, – напр. св. Герасима представляя, только как покровителя грачей, – св. Иродиона (8 апр.), только как ледолома, т. е. разрушителя льда; и, во-вторых, слишком упорно держится этого представления в распределении своих занятий: напр., до дня Ирины-рассадницы (16 апр.) иная сельская хозяйка не станет сеять капусту для рассады, хотя бы и благоприятствовала этому установившаяся теплая погода; до Егорьева дня иной крестьянин ни за что не выгонит свой скот на пастбище, хотя бы земля и поросла травою и пр. т. п. Очевидно, что это уже крайность, которая, думают,8 обязана своим происхождением главным образом разным апокрифическим сказаниям о влиянии святых на всё существующее в мире, начиная от сил благодетельных и до самых незначительных его явлений. Не следует забывать, что виновником всего является Бог-Творец и Промыслитель мира, а святые, как бы ни были они велики, не могут быть самостоятельными и независимыми распорядителями стихий и явлений природы, и обстоятельств человеческой жизни; они только слуги Божии, так что ни Илия пророк не управляет громами и молнией, ни св. Спиридон не содержит в своей власти солнечного света, ни св. Георгий Победоносец или св. Иоанн Креститель (Купала) не заправляют жизнью и природой, ростом посевов и прозябанием трав, независимо от Бога, и ни один святой вообще ничего не делает и ничему не покровительствует без воли Божией, а тем более не является виновником бедствий. А и это, хотя в редких случаях, допускает наш народ, напр., в отношении к преп. Кассиану, руководясь ненадежным сближением дней памяти святых с печальными явлениями в своей жизни и от совпадения празднования преп. Касьяну только в високосном году с наблюдаемыми бедствиями этих годов заключая к виновности этого святого в этих бедствиях. Если бы даже и правильно было народное наблюдение о бедственности високосных годов, разве можно виновником этого явления считать святого мужа, по любви своей к нам желающего нам одного только блага?Столько же, если не более, предосудительны с христианской точки зрения те народные верования в святых и церковные праздники, которые принесены в его мировоззрение и держатся в его жизни, выражаясь в разных обычаях, до сих пор, благодаря стремлению наших предков приурочить к дням праздничным и памяти святых свои старинные древне-языческие празднества, совпавшие с христианскими праздниками по времени. Мы разумеем здесь разные суеверные приметы и предзнаменования, чародейства, заговоры и гадания, разные игры и обряды, которыми обставлены русские Святки, Масленица, Семик, которыми сопровождаются наши важнейшие праздники, как Вербное воскресенье, Пасха, Пятидесятница и др. или дни памяти таких святых, как, напр., ап. Андрея, великом. Екатерины, или день Рождества св. Иоанна Предтечи и др. Во всех этих верованиях и обычаях, поскольку соединяются они с именем празднуемого святого или событием праздника, имена и понятия христианские непозволительно смешиваются с названиями и суевериями древнерусского язычества, святые выступают как распорядители, а праздники – как олицетворение грозных и благодетельных сил природы, а также радостных или печальных явлений народной жизни. Какой-либо предмет, освященный в церкви, вроде, напр., вербы, пасхального яйца или цветочного венка Троицына дня, – больше того – самое имя святого, делаются предметом забавы, или орудием, на котором молодые преимущественно люди гадают о своей судьбе, искушая Божественный Промысл, как бы некую противостоящую им силу, благоволение которой можно привлечь, укрывшись за имя святого, или обезопасив себя от ее гнева, освященным в церкви, или только чрез внесение в церковь, предметом. Правда, что мы исполняем многие народные обычаи в урочное праздничное время, не зная об их языческом происхождении и часто не соединяя с ними сознательно религиозного характера, – а смотрим на них, как на простую забаву или увеселение. Но и машинальное употребление в этом случае имени святого или наименования праздника, одно даже приурочение этих забав к праздничным дням и дням памяти святых без злоупотребления их именем, составляет грех и свидетельствует о том, что мы не научились еще почитать и проводить христианские праздники по-христиански, и не заботимся из истории их и из жизни святых почерпать для себя назидательные уроки.То обстоятельство, что наши предки знакомились с историей праздников и достоверными сказаниями о житии святых, не вполне отрешившись от своих языческих верований, послужило причиной того, что и этим надежным источником для веры в святых и церковные праздники они воспользовались односторонне и не совсем правильно. Так, верования в особенные действия и чудеса святых отличаются у нашего народа довольно утилитарным взглядом: по понятию его, почти все церковно-народные святые являются преимущественно покровителями и хранителями материального состояния людей; духовной помощи в борьбе с соблазнами и греховными привычками, для преуспеяния в добродетели, он ищет у них меньше, чем покровительства для достижения тех или других вещественных благ, – и именно эта особенность в народных воззрениях на святых и праздники весьма нередко составляет плод собственно народной фантазии. При этом, увлекаясь идеей покровительства святых в этом направлении, простолюдины наши иногда просят у святого помощи явно невозможной; напр., обращаются к священнику с просьбой отправить молебен св. Иоанну Воину (30 июля) «за победящего», т. е. за обидящего, о том, чтобы Господь наказал обидчика, напр., вора, какою-либо болезнью или другою бедою9. Ясно, что ни один из святых не может покровительствовать такому нехристианскому желанию, так как Господь научает нас в Евангелии (Мф.5:44) любить врагов своих и молиться за них об их вразумлении. Подобная вера в святого, как воображаемого покровителя явно неодобрительного дела, уже напоминает распространенное в древности, и теперь еще вполне не исчезнувшее верование нашего народа в колдунов и разного рода знахарей, к которым он обращался раньше за помощью в разных несчастных случаях и важных обстоятельствах жизни. Она есть, может быть, даже остаток или отголосок этого верования в служителей темной силы, к которым, конечно, весьма грешно, хотя бы и несознательно, приравнивать святых служителей любви и света.Мы имеем в святых угодниках Божиих превосходнейших и несравненных помощников себе в разных нуждах и потребностях. Но нам нужно помнить, а забывающим напоминать, что святые суть только слуги и друзья Божии (Ис.138:17; Ин.15:14), в которых прославляется Бог (2Фес.1:10–12), а не самостоятельные или самовластные распорядители нашей жизнью, – что они являются к нам с помощью по милости и соизволению Божию; но, как Бог помогает нам только в добрых намерениях и делах, так и они покровительствуют только добру, содействуя нам главным образом в достижении нами благ духовных и собирании сокровищ вечных, которые заключаются в добродетелях, а обогащению благами вещественными и земными способствуя лишь настолько, насколько это не вредит нашему спасению во Христе. Призывание их на помощь в делах сомнительного достоинства, а тем более употребление их имени в играх и гаданиях, или сопровождение празднования им легкомысленными забавами и увеселениями, только оскорбляет их, а через них и святость Божию. Любящее сердце святых широко открыто для помощи, только ищущим в своей земной жизни «царства Божия и Его правды» (Мф.6:33).А. ВолнинПреображенский В., свящ. Из дневника новорукоположенного сельского священника (1900 г.) // Руководство для сельских пастырей. 1904. Т. 2. № 19. С. 42–46.3-го сентября. – Дни юности моей протекли, и вот Господь сподобил меня принять сан священства. Но в силах ли я выполнить великое и святое дело, за которое взялся? Ведь, строго говоря, сколько бы пастырь ни трудился, он никогда не может сказать, что сделал все, что должен был сделать. И прежде всего, как я дерзну дать отчет Богу за всех вверенных мне словесных овец Христовых, когда не в состоянии ответить даже только за одного себя? Как управлю таким множеством душ человеческих, когда не в состоянии управить должным образом даже самим собою? На моей прямой обязанности лежит теперь научить незнающих, вразумить заблудших, подкрепить колеблющихся. Всех я должен буду постараться ввести в царствие небесное… Страшно воспринять на себя сан священника! Ужаснулся этого сана даже такой великий святитель, как Иоанн Златоуст, считая себя не приготовленным к этому служению; что же должен думать и чувствовать я, недостойный!.. Сила Божия в немощи совершается, говорит св. ап. Павел. Буду надеяться на милость Божию, которая – с дерзновением уповаю – не оставит меня и подкрепит на предстоящем трудном поприще. К этому служению я стремился с ранних детских лет, и, как выросший в деревне, близко знакомый с жизнью сельского люда, я мечтал о служении именно в звании сельского священника. Много приходилось мне еще в детстве видеть слез бедняков, которые не имели даже насущного хлеба; много приходилось видеть несчастных вдов, которые ничего не знали, кроме безысходной нужды и безысходного горя. И вот с той поры во мне зародилось непреклонное желание прийти в свое время к этим «униженным и оскорбленным» с посильною помощью и со словом ободрения и утешения в борьбе с жизненными невзгодами. – Но не одно только сострадание к бедным и несчастным побуждало меня стремиться к пастырскому званию; к этому влекло меня также горячее желание поработать на поприще просвещения темного деревенского люда светом Христова учения. Еще в детские годы меня, бывало, многие из прихожан неоднократно спрашивали о различных истинах православной веры, и я всегда с большим удовольствием, и даже не без некоторого, как говорится, сознания собственного достоинства, объяснял все, что только в силах был объяснить. Теперь и в этом отношении передо мною открывается необъятное поле. Вразуми же меня, Господи, и помоги явиться непостыдным делателем Твоим! С своей же стороны я даю обет посвятить все свои силы, все свое время на нелицемерное служение спасению, вверенного мне словесного стада.14-го сентября. – Сегодня ездил в деревню Д. с молебнами. Едва я с причтом въехал в деревню, как крестьяне тотчас же начали сгонять скот на площадь. Я спросил диакона и псаломщика, зачем это сгоняют скот на площадь. Они ответили, что в деревне Д. установился обычай – после водосвятного молебна, совершаемого торжественно в праздник Воздвижения, кропить скот. Около 15 лет тому назад, в августе и в начале сентября в этой деревне свирепствовал страшный мор скота. В своем бедственном положении крестьяне обратились с горячею молитвою к Богу, причем дали обещание ежегодно служить в праздник Воздвижения молебны в своей деревне, – и мор, милостию Божиею, прекратился. С тех пор каждый год в деревне Д. в праздник Воздвижения служатся малые частные молебны, а после торжественного святного молебна кропится святой водой домашний скот – коровы и лошади.Малые молебны крестьяне попросили нас отслужить в часовне. Народ собирался как-то вяло: оказалось, что многие, несмотря на такой большой праздник, отправились на поля на работу. Вдруг совершенно неожиданно полил сильный дождь. Работы, конечно, волею-неволею пришлось прекратить, и у часовни скоро потом собралась вся деревня. Я воспользовался этим случаем и повел беседу о том, что не следует работать в праздники. – «Вот, православные, – говорил я, между прочим, – Сам Бог вам не велит, как это вы воочию сегодня видите, работать в праздники. Сколько было прекрасных, ясных дней до настоящего праздника, в которые можно было поработать, а вам все еще мало, и многие не сочли нужным даже в такой праздник воздать благодарение Богу за великие Его к нам милости! Не работать, а сходить всем вам с утра в храм Божий следовало» и т. д.Затем я приступил к совершению частных малых молебнов, после которых была отслужена панихида. Водосвятный молебен отслужили на открытом воздухе, против часовни. Как только окончен был этот последний молебен, тотчас же крестьяне погнали скот мимо – сначала коров, а потом лошадей; я кропил их святою водой. Окропив весь скот, я вошел в часовню и начал беседу о поминовении усопших. «Хорошо вы сделали, – сказал я, – что помолились о своем здоровье, да не забыли и усопших своих родственников. Они очень нуждаются в наших молитвах. Ничего им более от нас не надо, кроме молитвы, а потому не забывайте молиться о них. Молитва за них полезна и вам: и усопшие помолятся за вас; сами же за себя они уже молиться не могут» и т. д. Затем повел речь о храме Божием и о необходимости посещения его. Кончил.– Спасибо, батюшка, что вы нас поучили сегодня, – сказали крестьяне.– Ходите в храм Божий как можно чаще, там я с вами буду беседовать всякий раз, – сказал я.Когда после беседы я стал выходить из часовни, один из крестьян заметил:– Учи, не учи, а все равно не научишь. – Я вернулся обратно.– Кого не научить? тебя? – обратился я к крестьянину, который это сказал.– Нет, батюшка, как не научить? – смущенно произнес он.– Может быть, – продолжал я, – тебя или кого другого, и не научу; но буду употреблять все силы к тому, чтобы поставить всех вас на путь истинный. Сказать же прямо: «не научить» нельзя. Св. Иоанн Златоуст спрашивает тех, которые говорят: «сколько ни учи, все равно не научишь»: «разве сердце ваше камень? разве тело ваше одежда?» Значит, тогда только нельзя научить человека, когда сердце его будет камнем и тело – одеждою. Ведь обращали же на путь истинный даже закоренелых злодеев, которые губили на свете множество душ человеческих и т. д… Ну, до свидания! Живите с Богом!– Спасибо, батюшка, спасибо, что нас поучили, – говорили крестьяне вслед мне.20 сентября. – Сегодня пришлось услышать рассказ про замечательный случай, бывший в моем приходе два года тому назад.Один крестьянин много лет не ходил на исповедь и других всячески склонял к тому же. Под конец дошло до того, что, когда он увидит из окна своей избы идущих на исповедь, бывало, то выходил на улицу и бранил их нехорошими словами. В одну из пятниц Великого поста в 1898 г. он, по обыкновению, вышел на улицу и начал бранить идущих на исповедь нехорошими словами, и вдруг – ослеп: у него провалились глаза, так что образовались глубокие глазные впадины. Несчастный сильно застонал и просил поскорее привезти священника, чтобы исповедаться. Боль была невыносимая. – Так покарал правосудный Господь дерзкого кощунника!.. Он прожил после этого еще два года и в 1900 году скончался в мире с Православною Церковью.Свящ. В. ПреображенскийПроповедь и цензура // Руководство для сельских пастырей. 1904. Т. 2. № 19. С. 46–48.В № 9 «Церк. Вестника» за текущий год в рубрике «Мнения и отзывы» напечатана весьма интересная заметка о церковной проповеди. Оживить это мертвое дело давно пора. Оживить именно так, чтобы все, и старый, и малый, и ученый, и неученый, и простец, и интеллигент, нашли в ней ответ на запросы своего духа. Конечно, при этом придется проповеднику говорить не только на общие современные, но и на злободневные в том или другом обществе, или месте, темы. Такая проповедь будет всем интересна и потому, очевидно, будет внимательно выслушана всеми присутствующими в храме, и весьма полезна если не для всех, то для многих.Имея это в виду, оставалось бы радоваться, что в среде духовенства находятся такие лица, которые стараются вести дело проповеди насколько можно ближе к современным требованиям общества, и посильно желают разрешить и уяснить те или иные запросы жизни. Но… и ныне, как дамоклов меч, висит над головой проповедника предварительная цензура проповедей, которая, если разобрать, в сущности является бесполезным и бесцельным обременением проповедников. Опыт показывает, что больше всего на пасомых влияет то живое, простое и задушевное слово священника, которое произносит он не по заранее составленной и процензированной тетрадке, а непосредственно, устно, под влиянием известной минуты и обстановки. Правда, в таком слове обыкновенно нет красноречия, нет той тщательности в подборе и отделке слов, и выражений, какая возможна в письменной работе, – нет, словом, того литературного блеска, который скользит лишь по душе, лаская слух. Но зато все так живо, просто, умилительно. Душа слушателя невольно идет навстречу и готова принять семя, как добрал пашня. В этом случае слово священника, конечно, ускользает от взоров цензуры. И что же? Приносит это слово вред? В том-то и дело, что ни один священник, ни при каких условиях не пожелает принести вред кому бы то ни было из ближних. Всякое его слово проникнуто единственным желанием принести посильную пользу. Быть может, он и огорчит кого-либо словом своим, но опять-таки только для пользы того человека.Многие из священников стремятся выработать в себе навык и писать проповеди так, как бы они говорили их устно, т. е. просто, наглядно. Всякая же написанная проповедь ведь подвергается цензуре. И вот что случается иногда. Цензору проповедь почему-либо не понравится, и нежданно-негаданно тетрадь, в коей написана проповедь, возвращается к автору от о. цензора с простой пометкой: «к произнесению поучения с церковной кафедры мною усматривается некоторое препятствие, о чем подробно будет изложено при представлении годового отчета по цензуре». В данном случае (надо заметить – не единичном) о. цензор даже не желает и указать товарищу-священнику, в чем, и какое препятствие он усматривает. Один из священников, говорящий ежегодно более 60 проповедей с церковной кафедры и сотрудничающий в некоторых духовных журналах, решился обеспокоить начальство жалобой на подобное бесцеремонное отношение цензора к его проповедям. Но результат от этого получился совсем нежелательный…Что же остается делать проповеднику? У многих пропадет всякое желание работать, если они будут при работе своей наталкиваться на непреодолимые препятствия, на какую-то китайскую стену. Останется, конечно, выход простой: писать проповедь по шаблону, уснащая ее текстами, общими местами, массою вопросительных и восклицательных знаков, и представлять таковую о. цензору: быть может, такая проповедь, построенная по всем правилам риторики и диалектики, будет по вкусу о. цензору и заслужит его одобрение. Но и тогда не удастся увидеть рецензии о. цензора, ибо он пишет заметки себе в книгу для годового отчета, о коем ни один проповедник не ведает, что там и как пишется. Как же угодить о. цензору, не зная предъявляемых им требований?Результат от такого порядка получается нежелательный для дела проповедничества. А это хуже всего. Но ведь и проповедники – такие же люди; они сами хорошо видят, что нужно проповедовать и как повлиять на своих прихожан; они сознают необходимость не только учить, но и «обличать кротким словом», чтобы выяснить и нагляднее показать мерзость жизненно-человеческих поступков и отношений.Не пора ли уничтожить эту предварительную цензуру проповедей, или, по крайней мере, передать ее в более сведущие руки? Стоит только обязать приходских священников посылать в конце года или в начале следующего свои проповеди в то учреждение, которое рассматривает отчеты оо. цензоров и по их отметкам делает свои заключения о проповедниках, нередко очень ошибочные. Это было бы много правильнее, точнее, да и проповедники избавлены были бы от многих нежелательных случайностей. (Церк. Вестн., 1904 г., № 14).№ 20. Мая 16-гоТроицкий Михаил, свящ. Участие церковно-приходских попечительств в устройстве и ремонте причтовых домов // Руководство для сельских пастырей. 1904. Т. 2. № 20. С. 49–63.Есть масса вопросов в церковно-приходской жизни, требующих, прежде окончательного своего решения, всестороннего обсуждения их многими лицами и по возможности из среды самого духовенства. Условия приходской жизни настолько разнообразны в различных приходах даже одной и той же епархии, что подгонять их под одну какую-либо мерку надо весьма осмотрительно, тем более осторожно должно поступать при выработке общих инструкций, правил и законоположений для приходов всей вообще Российской империи. Составителям новых «Уставов» необходимо прислушаться к голосам самого духовенства, ориентироваться в массе, быть может среди самых разноречивых взглядов, мнений, и убеждений, суметь выбрать наиболее основательные из них и так или иначе их примирить. То же должно сказать и относительно выработки нового «Положения о приходских попечительствах при православных церквах»: нужна соединенная серьезная работа нескольких искренно преданных делу и близко знакомых с приходскою жизнью людей, а отнюдь не кабинетный труд одного человека. Никогда не следует забывать мудрую русскую пословицу: «Ум хорошо, а два – лучше…» В настоящей своей заметке мы имеем, между прочим, в виду высказать свои личные соображения по поводу одного места статьи о. Брояковского: «О приходских попечительствах», напечатанной в № 23-м «Руководства для сельских пастырей» за 1903 г.В указанной статье своей о. Брояковский высказал много хороших и дельных мыслей. Сделаны в ней и довольно ценные указания относительно того, какие желательны были бы изменения и исправления в новом «Положении» о церковно-приходских попечительствах. Но с предложением о. Брояковского «исключить из правил (Положения) 1-й пункт § 8-го об исправлении старых и устройстве новых причтовых помещений», мы никак не можем согласиться. О. Брояковский находит, что этот пункт «Положения» послужил «немалым тормозом к прочной организации попечительств: некоторые приходские священники воспользовались в широкой степени предоставленным им правом», так что «на церковно-строительные нужды… шла большая часть попечительских средств, причем попечительства ставились в весьма затруднительное положение, а некоторые из них, за недостатком средств, должны были совершенно прекратить свое существование». – По нашему же мнению, исключение из «Положения» 1-го пункта § 8-го было бы громадной и трудно исправимой ошибкой.О. Брояковский совсем упускает из виду резкое различие условий жизни в разных приходах. Он говорит: «Как известно, в каждом селе есть общественный запасный капитал, дающий обществу ежегодно дохода в виде % % от 300 до 800 руб. Часть этих денег, идет на жалованье должностным лицам сельской администрации, а часть на содержание школы. Возможны и бывают остатки от этих денег»; и далее прибавляет: «бывают также остатки денег при складывании выкупных платежей и других мирских сборов» … Итак 300–800 руб. одних % % на запасный общественный капитал! Каков же должен быть самый капитал? И это – «в каждом селе», известном о. Брояковскому!.. Очевидно, здесь речь идет об очень богатом крае или, по крайней мере, о таком крае, где давно уже были приняты администрацией разумные меры к побуждению крестьян составлять исподволь запасные общественные капиталы. В наших же местах о таких «общественных запасных капиталах» что-то совсем не слыхать. Более того, – в наших селах даже зародышей общественных капиталов, хранящихся в банке, нет. «Жалованье должностным лицам сельской администрации» у нас уплачивается не из %% с общественного капитала, а всякий раз собирается, вместе с другими подушными окладами, по раскладке. Ни о каких остатках тут не может быть и речи, раз и раскладываемая-то сумма часто наколачивается с грехом пополам. Таким образом, почтенный о. Брояковский, оказывается, о малообеспеченности наших приходов совсем не знает, как не слыхивали и мы, что где-то есть такой благодатный край, в котором каждое сельское общество владеет крупным капиталом.Вот почему уже одному, кроме множества иных причин, выработка нового «Положения» о церковно-приходских попечительствах должна быть произведена крайне осмотрительно, и 1-го пункта § 8-го нельзя вычеркивать из него, а надо лишь так обусловить дело, чтобы этим пунктом, как и остальными, попечительства пользовались разумно, придерживаясь, где нужно, равномерности.В самом деле, если о. Брояковскому и известны случаи, когда на устройство причтовых домов затрачивалась такая значительная часть попечительских капиталов, что «некоторые» попечительства, «за недостатком средств», должны были совершенно прекратить свое существование, то это еще не может служить основанием к исключению указанного пункта. Ведь здесь дело идет о «некоторых» священниках, быть может даже и злоупотребивших предоставленным им правом, но злоупотребивших, как видно, не в личную свою пользу, а в пользу вообще и церкви, и причта, и всего прихода. Они ведь расходовали деньги вообще «на церковно-строительные нужды»; значит – и на ремонт храма, а не на одни только причтовые дома. Притом же, как бы хорошо священник ни устроил церковный дом, он, при переводе в другой приход, не возьмет его с собой. А чем лучше устроены причтовые дома, тем более чести приходу, тем больше найдется и хороших кандидатов на занятие вакантных мест в таком приходе. Да и кто же будет заботиться о ремонте причтовых помещений, как не сам причт с о. настоятелем во главе? К этому причты и церковные старосты обязываются (что вполне и естественно) и прямыми указами Св. Синода и всякого рода «инструкциями».Допустим далее, что пользование «в широкой степени» 1-м пунктом § 8-го граничит, со стороны некоторых священников, даже с прямым злоупотреблением предоставляемым им правом; следует ли из-за этого исключить этот пункт из нового «Положения»? – Нет и нет! Ведь злоупотреблений где не бывает? Всегда и везде они были, есть, и будут. И что же? На кого, или на что в данных случаях падает вина: на лиц ли, допустивших кривотолкование закона, или на самый закон? – Ясное дело, что виноват тот, кто любит изъяснять закон так, как лично для него, исполнителя, выгоднее.Охотники злоупотреблять своими правами всегда найдутся: «В семье не без урода» – истина старая. Поэтому, разве поручится кто-либо, что и в новом «Положении» не будет пунктов, допускающих возможность злоупотреблений? Весьма вероятно, что и теперь, в то время как в иных приходах священники стремятся употребить большинство попечительских средств на церковно-строительные нужды, на ремонт храма и причтовых домов, в других приходах, особенно там, где председателями попечительств состоят лица, враждебные Церкви и духовенству, и в числе членов есть скрытные либералы, сектанты, раскольники и т. п., интересы Церкви и причта явно игнорируются, и деятельность попечительства умышленно направляется в какую-либо иную сторону, напр., исключительно на благотворительные цели… Разве это не является односторонностью? Разве это не есть «пользование в широкой степени предоставленным правом» со стороны некоторых лиц, уже «не священников?» Разве это нельзя назвать злоупотреблением? – Не только можно, но и должно: уж равнять, так равнять всех одинаково; уж служить, так служить всем без пристрастия; уже не обижать, так не обижать никого, имеющего право на пособие…Мы категорически подаем свой слабый голос за то, что в делах попечительств и в заботах об увеличении их капиталов необходимо одинаково заинтересовать и приходское духовенство, и всех членов общины. Только при совместной дружной работе обеих сторон средства попечительства могут быть значительными, при апатии же к этому делу или причта, или прихожан оно будет идти всегда вяло.Не подлежит никакому сомнению, конечно, то, что более всего должен быть заинтересован в делах попечительства настоятель храма. Если он будет предан этому делу всей душой, то найдет множество случаев оживить его, поставить на твердую почву, привлечь к деятельному участию в нем прихожан. А чем заинтересовать как можно больше настоятеля храма? – Разумеется, дороги ему все отрасли деятельности попечительства: дороги заботы о храме и ризнице; близки попечения о церковных интересах; мила его сердцу благотворительность бедным, бесприютным, и потерпевшим внезапное разорение прихожанам; особенно приятна борьба со всякого рода грубыми пороками, растлевающими душу народную… Но… ведь и для школы, и для народа священник усердно работает из сознания нравственного долга, во имя высших духовных побуждений; однако, могут же и даже должны быть у него, как у семьянина, как у гражданина и, наконец, как у человека, свои личные, общежитейские требования и интересы. Не ослабнет ли энергия священника в заботах по приращению попечительских сумм, раз он знает прекрасно, что не может из них ни одной копейкой воспользоваться на ремонт причтовых помещений даже тогда, когда в этом настоит крайняя нужда? Может случиться (и даже часто бывает), что у него на доме крыша совсем ветхая, так что во время сильных дождей приходится в некоторых комнатах ставить тазы и перетаскивать с места на место одежду и разные другие вещи, так как всюду с потолка бегут потоки. Матушка настойчиво просит исправить помещение для коров, потому что прежнее и очень тесно, и очень жалко, так что скотина зимой от снегу мерзнет, а летом от дождя дрогнет. Диакон сердится, что у него крыши на сараях не перекрывают, – все сено сгнило; в окнах рамы рассыпаются, – починки требуют. Псаломщик ропщет, что не хотят ему дом проконопатить, – холод, жить невозможно; в бане печь разваливается, – топить опасно; у погребных дверей крюков нет, – двери просто приставляются… и т. под. И вот, настоятелю нужно как-то и свою семью успокоить, – и об удобствах причта позаботиться, – не дать неудовольствию перейти в озлобление. Что же делать? Как быть?На церковные средства ремонт этот часто бывает нельзя произвести потому, что дома – общественные. Да если они и церковные, то на ремонт свыше 50 руб. в год, считая в том числе и ремонт храма, сельские причты с церковными старостами должны просить «через благочинного, разрешения епархиального начальства» (Инстр. церк. стар., 34, в.). Не особенно много (150 р. и 300 р.) разрешено расходовать на тот же предмет и городским церквам. На ремонты притом, нужны средства иной раз более или менее значительные, а иной раз – очень пустые – 2–3–5 р., а то всего каких-нибудь 20–30–50 коп. Где же их брать тогда, когда нельзя позаимствовать ни от церкви, ни от попечительства? Из своего кармана расходовать мало найдется охотников; раз заплатил, два заплатил, три заплатил, – а потом не станет уже более расходоваться, кого ни возьмите. «В казенном доме живу, а за квартиру плачу», – скажет всякий. А станет ли кто обращаться в консисторию за разрешением израсходовать из церковных сумм иной раз всего 3–5–10 рублей? Думаем, что нет. Просить об этом – значит некоторым образом ронять себя в глазах начальства неуменьем раздобыть денег у прихожан и обременять его пустой перепиской…Но ведь и к прихожанам обращаться всякий раз – то за большой суммой, то за совершенно ничтожной – очень неудобно, так как знаешь прекрасно вперед, что, не имея никаких «запасных общественных капиталов», они должны каждую, хотя бы и маленькую, ассигновку раскладывать по душам. А сколько пререканий может иной раз вызвать у схода даже копеечная подушная раскладка там, где крестьяне никак не могут к сроку и с податями-то разделаться!.. Все это знает священник: видит, что и деньги на ремонт необходимы, что и взять их неоткуда, – и вспомнит он тогда, что при прежнем (т. е. при действующем пока) «Положении» он легко мог бы все эти пустые, в сущности, затраты произвести с согласия членов попечительства на счет попечительских сумм. Для прихожан это не только не было бы огорчением, но было бы, напротив, еще и приятно, так как они видели бы, что ремонт общественных зданий идет должным порядком, а общество совсем не беспокоят. Для попечительства это было бы тоже нетрудной повинностью: ему было бы дорого сознание, что оно не спит, а действует, приносит пользу обществу, между тем и затраты-то производит в сущности незначительные. К тому же затраты эти сравнительно легко и быстро возместятся, потому что священник постарается вновь привлечь каких-либо добровольных жертвователей и изыскать другой такой источник к увеличению сумм попечительских, из-за которого в иное время не захотел бы волноваться и кровь портить… И так, дело легко и просто устроится ко всеобщему удовольствию.Представим себе, напр., такой случай. Приезжает в приход новый священник. Храм находит в запустении: стены прокоптели, штукатурка осыпалась, краска всюду прогорела, утварь полиняла, ризница ветхая. Дома причтовые требуют значительного ремонта: обои в комнатах оборваны, двери покосились, крыльца разъезжаются и проч. Что тут делать? Новый настоятель хочет действовать, во что бы то ни стало все исправить: храм привесть в благолепный, а дома в приличный вид. Но как поступить? – В церкви денег нет, – у консистории, стало быть, нечего и спрашивать права расходования несуществующего капитала. Попечительство недавно еще только открыто, ведет дело вяло, годовые обороты его не выходят за пределы 2–3-х десятков рублей… «От специальных учреждений при благочиннических советах, подлежащих ведению консистории», на которые, по словам о. Брояковского, возложена «забота о причтовых помещениях», чего можно ожидать и требовать, если такие «специальные учреждения» даже и есть? Своих собственных средств в пособие они дать не могут, а исходатайствовать им для нас «подаяние» неоткуда. Ясное дело, что такого рода «учреждение» первым долгом заглянет в местные церковные, потом в попечительские приходо-расходные книги с полной готовностью дать благой совет о законном расходовании этих сумм. Но, убедившись, что расходовать-то почти нечего, оно, с горьким разочарованием, хотя и авторитетным начальническим тоном, посоветует изыскать местные средства, т. е. обратиться с поклоном к прихожанам. Следовательно, какая же получится польза от всей бумажной переписки «со специальным учреждением?» – Ровно никакой. Будет гораздо короче и ближе к делу, если священник с самого начала обратится с «просьбой» не к своему начальству, а к местному обществу – своему приходу… Так обыкновенно у нас и делают.Но что же могут дать наши прихожане? – В тех приходах, в которых по словам о Брояковского, «общественный запасный капитал дает обществу ежегодно дохода в виде %% от 300 до 800 рублей», где, следовательно, обыватели и не обременяются ежегодными раскладками на местные общественные нужды, вроде содержания сельской администрации, они могут дружно откликнуться на призыв священника к ремонту храма и причтовых домов. Тут голос пастыря, обратившегося к прихожанам с просьбой о деньгах, даже и в крупной ассигновке на производство новых строений, может сыграть большую роль; о мелких же ассигновках и говорить нечего: они без всяких раскладок могут возмещаться остатками от %% с общественных капиталов. Но каково положение тех священников, где прихожане совсем не имеют запасных капиталов, и каждую копейку на текущие общественные нужды должны собирать ежегодно по раскладке на платежные души? Быть может, раскладку сборов многие считают итак обременительной для себя, а тут еще духовенство будет постоянно обращаться с просьбами об ассигновках на такие-то, и такие-то нужды по постройке новых и ремонту существующих причтовых помещений. Во многих случаях, разумеется, общественники будут стараться удовлетворять просьбу причта: иной раз, из сознания необходимости произвести неотложный ремонт, иной – из желания уважить свое приходское духовенство, иной же – лишь из опасения оскорбить своего пастыря – настоятеля прихода. Но будут нередки и случаи отказа. Ведь почти в каждом приходе найдется несколько человек – «горланов», всегда старающихся на сходе поставить на своем, хотя подчас и очень нелепом, мнении. Подобные личности, вследствие своего слишком развязного упорства, нередко увлекают на свою сторону десятки нерешительных «голосов». В некоторых случаях достаточно присутствия на сходе двух-трех таких крикунов из числа лиц, враждебных духовенству, чтобы ходатайство причта потерпело полную неудачу: ведь раз крестьяне считают какой-либо налог для себя обременительным и знают, что имеют право не принять его, они всякий совет в пользу отказа находят неопровержимым аргументом.Кому не известно, что чуть ли не в половине приходов духовенство мается без причтовых домов и не имеет сколько-нибудь сносных, приличных сану и положению его, квартир. В некоторых из таких приходов крестьян невозможно, говорят, убедить добровольно построить дома причту: раз они узнали, что можно уклониться от раскладки на этот предмет, – сговорились упереться – и уперлись… И странно, и в то же время вполне естественно. В самом деле, кому охота все жертвовать и жертвовать? Жертвовать даже в то время, когда своя нужда заела? Разве и мы, интеллигентные лица, не строим недовольных мин, когда нам то и дело отовсюду предлагаются «подписные листы» для добровольных пожертвований на такие-то и такие-то благотворительные цели? Разве не стараемся и мы, увернуться под каким-либо предлогом от подписки в тех случаях, когда цели ее не сочувствуем, или идеей ее не можем достаточно проникнуться? – В лучшем случае, мы обыкновенно подписываем самую незначительную цифру, чтобы только подешевле отделаться; если же подписываем больше, то скрепя сердце… Можно ли после этого осуждать и упрямство крестьянина, не желающего «облагаться» сбором на такой предмет, заведению которого, хотя он и рад бы был, но на который из своего собственного кармана давать совсем не расположен, так как те деньги и самому ему пригодятся? – Как-никак, а «своя рубашка ближе к телу». И удивляться тут нечего: всяк себе добра желает – и притом так, как сам понимает его…Поэтому, самое лучшее – рассматриваемый вопрос решить в таком смысле, чтобы причты не были поставлены в необходимость часто обращаться к прихожанам с просьбами об ассигновках денег на церковно-строительные надобности. В распоряжении причта, старосты и представителей от прихода должна иметься особая – хотя и небольшая – денежная сумма, которую они могли бы расходовать на удовлетворение нужд храма и причтовых помещений по мере надобности. Тогда они будут сами и заботиться о том, чтобы сумма эта не иссякала, а время от времени пополнялись бы. А они сделают это, – стоит захотеть; раз захотят – и сделают. А захотят тогда, когда серьезно будут в этом заинтересованы.Откуда же будет пополняться эта сумма? Да от того же прихода, из карманов тех же общественников, которые на сходе закричат против обязательной раскладки. Как именно? – Очень просто: попечительства станут обращать особенное внимание на добровольные сборы – хлебом, деньгами, льном и проч.; обойдет выборное лицо время от времени по приходу и с подписным листом. Не станут упускать случая выставить в храмовые праздники у церковных ворот попечительскую кружку. Насбирается быть может та же сумма, какую желательно было выпросить у общества, а между тем достанется она легко и свободно, без всякого раздражения со стороны прихожан. Ведь иное дело – обязательная раскладка, и иное – добровольный сбор. Первая бывает иногда тяжела тем, что она одинаково ложится как на богатого, так и на бедного, как на сочувствующего делу, так и на противящегося ему; таким образом, она и в среде бедных, и в кружке недоброжелателей духовенства, порождает неудовольствие, заражающее понемногу всех. Добровольные же сборы – чем бы то ни было – и добровольные подписки имеют то преимущество перед подушной раскладкой, что они бедный и упрямый класс населения оставляют совершенно в покое, предоставляя им возможность, или совсем не жертвовать, или жертвовать на доброе дело лишь посильную лепту; недополученное с них покроется избытком от усердия богатых и ревнителей благолепия храма и благочиния церковно-приходской жизни.Разумеется, и общие для всех прихожан подушные расклады временами бывают необходимы, – воспрещать их никоим образом нельзя. Сами общественники видят иной раз необходимость построить новый храм, или капитальным образом ремонтировать существующий, построить новые причтовые дома, церковно-приходскую школу и проч. Сознают нужду в этом и находят полезным обложить все платежные силы равным сбором, раз нет запасного капитала на производство этих работ ни у общества, ни у попечительства, ни у церкви. Ввиду всего вышесказанного, и необходимо поставить деятельность церковно-приходских попечительств так, чтобы с просьбами об ассигновках из общественных сумм на церковно-строительные нужды причты с церковными старостами вынуждены бывали обращаться к сходу только в случаях, требующих на производство работ более или менее значительных сумм, а не каждый раз, когда надо, напр., исправить у причтового дома провалившуюся крышу, покрасить, выцветшие от времени окна, или просто купить новую банную колоду. Такие некрупные расходы причту должно быть дозволено производить, с согласия представителей от прихожан, из попечительских сумм… Вот тогда-то духовенство в росте попечительских сумм будет очень заинтересовано. А это – самое главное условие для успеха дела.Другую половину, т. е. прихожан, нужно заинтересовать расширением попечительской благотворительности. Можно надеяться, что добровольные пожертвования в пользу церковно-приходских попечительств заметно возрастут в каждом приходе, когда прихожане узнают, что в круг деятельности попечительств обязательно входит и благотворительность бедным и неимущим прихода – да еще на таких широких началах, как это многими теперь проектируется.Этот вид деятельности попечительств во многих местах оставался до последнего времени совершенно в тени, на него совсем не обращали внимания и не касались его – по той простой причине, что он как-то сначала не был замечен и не был призван к жизни.Кто виноват в этом, сказать трудно, – во всяком случае не одно духовенство. Где на благотворительность ничего не расходовалось, там на нее ничего и не собиралось. Прихожане знали, что они жертвуют на нужды храма, школы и причтовых домов, а не на благотворительные цели, о каковых никто не возбуждал даже вопроса, почему и расходование денег «на церковно-строительные нужды» не могло возбуждать в них неудовольствий и недоразумений.Да и теперь бросаться из одной крайности в другую не следует. Успех дела и в этом случае был бы очень и очень сомнительным.Ведь там, где за «учреждение больниц и богаделен» недостаточно обдуманно и толково, хотя и ревностно, возьмутся пылкие, но скоро остывающие при неудачах, деятели, не окончится ли дело опять-таки тем же, что попечительства эти воспользуются «в широкой степени предоставленным им правом», убьют на свое новорожденное детище «большую часть попечительских средств, причем попечительства» будут поставлены «в весьма затруднительное положение, а некоторые из них, за недостатком средств», могут и «совершенно прекратить свое существование». Неужели же и из-за этих «некоторых» попечительств опять «Устав» пересматривать и «благотворительность» из него вычеркивать? – Думаем, что нет.Впрочем, обсуждение вопроса о благотворительной деятельности попечительств не входит в задачу настоящей заметки; скажем лишь, что «учреждение больниц и богаделен» посильно далеко не для всех приходов, тогда как «вспомоществование беднейшим членам общины, призрение бесприютных и изувеченных» и «пособие потерпевшим от несчастных случаев… хотя и сложные и трудные, но зато в высшей степени симпатичные для народа задачи, решению которых (слово «всецело» выкинем) должно посвятить себя приходское попечительство». В последнем, т. е. в вопросах о призрении и пособии, мы с о. Брояковским вполне согласны. Согласны также и с проектом его, высказанным ниже в той же статье, о развитии филантропической деятельности попечительств, как согласны и с советом «обратить особенное внимание на благоустройство приходов в религиозно-нравственном отношении». Но при неумеренной погоне за многоразличными филантропическими целями может оказаться, что на долю церквей, школ и причтовых домов не будет оставаться и малых крох в кассах многих церковно-приходских попечительств. Это необходимо иметь в виду и постараться предотвратить заранее, иначе может произойти немало недоразумений…Если действительно признано будет необходимым ограничить права церковно-приходских попечительств в расходовании их же собственных сумм – известного рода рамками, то нельзя ли самим «Положением» указать, какую именно часть, или какой % попечительского капитала разрешается издержать в течение года на тот или иной предмет? Нельзя ли тогда прямо начертать, что попечительству предоставляется право: ¹/₃ капитала расходовать на ремонт храма и пополнение церковной ризницы, ¹/₃ на ремонт причтовых домов и церковных школ прихода и ¹/₃ на благотворительные цели в среде беднейших прихожан? – При значительном расширении благотворительной деятельности церковно-приходских попечительств, ¹/₃ попечительских капиталов может оказаться на этот предмет недостаточным. Тогда, в крайнем случае, можно употребить на благотворительные цели половину попечительских сумм, а другую половину расходовать на ремонт и храма, и причтовых домов, и церковных школ прихода. Нетрудно, в случае нужды, и особый тип приходо-расходной отчётности выработать, где бы расходы и остатки попечительских сумм значились под особыми рубриками, по отделам, в соответствующих графах…Ввиду всего, сказанного нами, будем надеяться, что новое «Положение», или, по-нынешнему, новый «Устав» – не упразднит статьи, простирающей деятельность попечительств на постройку новых и исправление старых причтовых помещений. Это – сколько в интересах причта, столько же и в интересах прихода.Свящ. Михаил ТроицкийГорский И. Подвиг. (Рассказ из быта сельского духовенства) // Руководство для сельских пастырей. 1904. Т. 2. № 20. С. 63–74.IIIБыло около 10 часов вечера, на улице становилось все тише и тише. У большого дома сельского старосты, который только недавно поселился на новом месте, у пруда в конце средней улицы, под окнами сидели и тихо беседовали трое крестьян. Посредине сидел здоровый, коренастый мужчина, лет 40, с маленькими глазами на широком скуластом лице – это сельский староста, Егор Степанов Зайцев; он был одет в новую суконную поддевку, плисовые шаровары и лакированные сапоги, а на его черноволосой голове красовался новенький картуз, чуть-чуть сдвинутый набекрень. По правую его руку сидел темноволосый полный мужчина, лет сорока пяти, в щегольской суконной поддевке; он состоял церковным старостой и доводился Зайцеву шурином; на его некрасивом, изрытом оспою, лице замечательны были татарского типа карие глаза, в которых можно было заметить порой насмешку или злобу, порой ласку и обворожительное добродушие. Впрочем, Терентий Иванович Чумаков – так звали церковного старосту – не имел обыкновения смотреть собеседнику прямо в глаза. Прихожане, хотя и не любили Чумакова, но относились к нему с видимым уважением и подобострастием. Налево, в почтительном отдалении от этой сельской аристократии, на самом кончике скамейки, сидел церковный сторож Софон, худощавый, вертлявый, пожилых лет мужичок, с глуповатым и бесхарактерным выражением круглого лица, в общем, похожего на печеное сморщившееся яблоко. Он заискивающе поглядывал на собеседников и старался внимательно слушать их. Видно было, что он боялся упустить те редкие моменты, когда и ему являлась возможность вставить в общий разговор свое суждение. Обыкновенно он, или поддакивал беседовавшим, или же выражал свое удивление их уму и сметке.– От кого же ты услыхал, что к нам скоро новый поп явится, – спрашивал Чумакова сельский староста.– Давеча утром мне «Тихоня» попался: вишь, он ездил почто-то к благочинному; он и сказывал мне. Если он врет, ну и я, значит, вру, – сиповатым, неприятным басом пробурчал Чумаков. Он кроткого, смиренного диакона называл не иначе, как «Тихоней».– Каков-то будет? – промолвил Егор Степанович: – что как еще хуже прежнего батьки?– Что же? – самодовольно улыбаясь, сказал Чумаков: – мы и такого не испугаемся! Помнишь, как того здорово ахнули? Ну, и этому то же будет! Уж на своем, значит, поставим, а попу воли не дадим: шалишь, приятель! Молись не ленись, коли охота, а в наши крестьянские дела не путайся! вот что!– Оно, конечно, так, – лениво, и позевывая, промолвил Зайцев.– Вот, Терентий Иванович, – прерывая молчание, затараторил скороговоркой Софон: – пока вы сидите в старостах, пота и мне, стало быть, жить можно, – только, значит, умей вашей милости угодить. Поди-ка вон в других, к примеру, приходах. Как плохо сторожам-то! то к попу забегут, то к старосте…– А ты не брянчи зря-то! ты, что ли не забегал к попу, бывало? – грубо осадил сторожа Чумаков.– Ей-Богу я, ей-Богу-с, всегда старался только вам угодить! вот лопни глаза! что мне поп-то! тьфу! – И Софон, давно соскочивший с места, бестолково жестикулировал, а при последнем слове даже плюнул в сторону несколько раз.– Молчи уж лучше, коза барабанная! – брезгливо, не глядя на сторожа, сказал Чумаков.А Софон, как прибитая хозяином собака, от страху поджимающая хвост, скорчил жалкую, приниженную мину и торопливо уселся на прежнем месте.– Чу! колокольцы, знать, звенят? – вслушиваясь проговорил Чумаков.– Кажись, так: должно, тройка в село катит, – отвечал Степан Егорович.– Так и есть. Эво в нашу сторону закатывает! – добавил он.Действительно, в начале улицы показалась тройка; веселый звон ее бубенчиков разливался по всему селу беспрерывно громкой трелью.– Ба! да уж это не новый ли наш батька едет? а то, кому же быть? – сказал Чумаков, с любопытством всматриваясь в приближающихся путников.Поравнявшись с домом сельского старосты, тройка стала.– Почтенные! где тут у вас духовенство-то живет? – чуть-чуть приподымая фуражку, обратился ямщик к церковному старосте и его собеседникам.– А вот тутотки, за прудом! поезжай по дороге мимо церкви! – скороговоркой выпалил Софон.– Ну, брат, какой батька-то ражий! – сказал Зайцев, когда тройка помчалась дальше.– А ты погоди хвалить, не пришлось бы в яму валить. Теперича еще ничего не видать, – наставительно и с насмешкой пробасил в полголоса Чумаков.Через полчаса во всем селе уже было известно, что приехал новый батюшка с матушкой, и что они остановились пока у дьякона. Ребята всех возрастов и много крестьян обоего пола, несмотря на поздний час, сбежались на Поповку, стараясь с любопытством посмотреть на приехавших. Зеваки ломились в сени о. дьякона; толкая друг друга, лезли к окнам; взбирались на заборчик палисадника.– Куда вы приперли-то? чего вам тут нужно? – сердито пробасил псаломщик, пробираясь в своем новом нанковом подряснике к дому о. дьякона: старик шел представиться о. настоятелю.– Эки бесстыжие! все кусты смяли, да и палисадник-то изломали! – ворчал он, подходя к крыльцу.– А тебе что за дело, старый ты хрыч! – злобно выкрикнул, явившийся сюда Чумаков. – Пора бы тебе и в заштат подавать, – продолжал он, прячась в толпе.– Так, так, церковная крыса! – язвительно заговорил псаломщик, узнавший Чумакова по голосу: – Тебе хочется, чтобы я в заштат ушел, а то ведь, пожалуй, помешаю тебе плутовать!С этими словами старик юркнул в двери дома. Толпа рассеялась. Чумаков злобно выругался, сжимая кулаки.– Вишь ты! не любо старому, что с места велят уходить! – говорили некоторые.IVНа другой день утром о. Григорий перебрался в церковный дом, служивший квартирой для священника. Это было деревянное одноэтажное небольшое здание, с трех сторон окруженное старым тенистым садом, а с четвертой, южной – скотным двором и разными службами. В доме было пять комнат, небольших по размеру, но очень уютных. Не успели новые батюшка с матушкой хорошенько осмотреться и устроиться в своем жилище, как к ним прибыл Чумаков.– Извините, батюшка, что я вашу милость побеспокоил! – говорил он, входя в залу и развязно подавая руку о. Григорию и его жене.– Садитесь, пожалуйста! – сказал хозяин, указывая на стул.– Надо, думаю, итти с новым батюшкой познакомиться! – ласково улыбаясь и усаживаясь, произнес Терентий Иванович. – Вы, чай, не знаете? а я ведь здешний церковный староста, – продолжая улыбаться, добавил он.– Очень приятно познакомиться! – сказал о. Григорий. – Соня! приготовь-ка нам чайку, – обратился он к жене. – Давно вы сидите в старостах?– Прошлый год на шестое трехлетие избран.– Жалованья за свою службу не получаете?– Нет. Мы ради Бога и спасения души служим, – важным тоном проговорил Терентий Иванович. – Да и честью этой мы очень дорожим, – добавил он.– Это хорошо, похвально, – сказал о. Григорий, – что вы не тяготитесь своей должностью.– Зачем тяготиться, помилуй Бог! – отвечал староста, складывая на груди руки и набожно взирая на иконы. – Оно, конечно, – начал он, немного помолчав, – бывают иногда неприятности, а потому иной раз подумаешь, оставить бы должность; а как рассудишь, значит, то и опять останешься служить, – сказал он, опуская руки и хватаясь ими за сиденье стула.– Какого же рода могут быть неприятности? – спросил о. Григорий.– Да разные, значит, – отвечал тот уклончиво. – Вот хоша бы, к примеру сказать, – продолжал он, – при прежнем батюшке много всяких грехов бывало. Почему-што – уж очень капризен он был: ни с того, ни с сего накинется, бывало, на тебя ругаться! Нехороший, можно сказать, он был человек.– А церковь много дохода в год получает? – спросил о. Григорий, не обращая внимания на последние слова старосты.– Нет, так себе; пожалуй, больше тысчонки в год не наберется.– Все-таки порядочно; наверно, этого хватает на все церковные нужды.– Где-ж, батюшка, хватать! Своих немало добавляем, а то бы, значит, и не оправдать всех расходов: почему-што – церковь большая, много ремонту, значит, требует.– Какие же тут особенно большие расходы?– Да мало ли найдется! Тот батюшка, бывало, много и лишних расходов выдумывал.– А это что же такое – лишние расходы?– Да вот, к примеру, лишнее совсем: найдет, бывало, батюшка старую завалящую икону в кладовой и велит ее подновить; а то велит новое облачение купить, а то печки надумает сызнова переложить; ну, и еще что другое от нечего делать выдумывает. Не берег он церковных сумм: такой уж транжира, прости Господи, был! – зло и неприятно улыбаясь, толковал Терентий Иванович, не глядя на хозяина.– Извините, я на минутку оставлю вас, – сказал о. Григорий, вставая. Ему просто-напросто надоел староста, старавшийся к месту и не к месту, так или иначе похаять прежнего священника.– Мне ваше село очень нравится! – сказал о. Григорий, скоро воротившись к гостю.– Да, наше село, можно сказать, первейшее во всем околотке! – хвастливо проговорил Терентий Иванович. – И народ здесь, скажу я вам, – продолжал он, – отменный: за требы платит хорошо. Вон прежний батюшка сколько доходу кажинный год получал! Все в банк клал. Поди, чай, тыщи накопил, почему-што – не в осуждение будь сказано, жаден до денег-то был. Страсть как жаден! – ехидно хихикая, повторил он последние слова.О. Григорий нахмурился и барабанил пальцами по столу. В это время в комнату вошла Софья Петровна с налитыми стаканами чая на подносе. И хозяин, и гость молчали. Терентий Иванович смекнул, наконец, что его разговор не нравится священнику.– Прошу покорно чайку покушать, – сказала Софья Петровна, обращаясь к старосте.Терентий Иванович сперва вздохнул, потом тихо встал и сделал пред иконами несколько поясных поклонов; затем медленно пододвинул свой стул к столу и важно уселся.– Желаю здравствовать, батюшка и матушка! – сказал он, раскланиваясь супругам, после того как, перекрестившись и откусив сахару, водрузил налитое чайное блюдце на всех пяти пальцах своей здоровенной правой руки.– Кушайте, пожалуйста! – пригласила Софья Петровна, выходя из комнаты.– Стало быть, вы завтра в первый раз изволите служить у нас обедню? – спросил староста, осторожно прихлебывая горячий чай, и при всяком глотке отдуваясь.– Нет, я служить не могу до тех пор, пока о. благочинный не приедет и не сдаст мне на руки церкви и ее имущества, – отвечал о. Григорий.– Вот оно что! – притворно удивляясь, проговорил староста, и, относя руку с блюдцем, он перестал даже пить.– Таково уж у нас положение! – сказал о. Григорий.– Так, так, – опять начиная процесс чаепития, промолвил староста. – Эфто, стало быть, и мне вроде учету будет? – спокойно спросил он, ставя стакан на допитое блюдце и внимательно смотря на хозяина.– Конечно, будет проверка и тех сумм, которые имеются по приходо-расходной книге, – отвечал о. Григорий.– А коли так, то мне, стало быть, надо с вами посоветоваться касательно одного дела, – сказал Чумаков, наливая в блюдце чаю.– Говорите. Чем могу служить?– Дело-то вот какое, – тихо, почти шепотом начал Чумаков, вместе со стулом подвигаясь ближе к о. Григорию и оглядываясь по сторонам. – Когда, значит, прежний священник сдавал о. благочинному церковь, то меня, как на грех, дома не было: уезжал в Москву за сапожным товаром, у меня ведь 30 человек сапожников работает; ключи от церковной конторки сдал я на руки своему помощнику. Прежний же священник, как был, значит, сердит на меня, то и желал ввалить меня в яму. И вот, значит, каким манером: он пожаловался на меня о. благочинному, будто бы-де я утаил 500 целковых церковных денег. О. благочинный при сдаче церкви, бают, сказал так: «Я-де знать ничего не знаю, а в церковном ящике должно быть денег, по показанию причта, 500 целковых». Помощник побежал тогда к моей супружнице; а та, конечно, дело бабье, испугалась, да со слезами к сельскому старосте (староста, стало быть, шурин мне доводится) и взяла у него из мирских сумм в долг до меня эти денежки-то. О. благочинный тогда же положил их в сберегательную кассу. Вот, дорогой батюшка, мне бы и желательно, значит, эти самые деньги-то обратно получить, почему-што они не церковные, и духом-то церковным от них не пахнет. Будьте отцом родным, батюшка, помогите! Ведь я, хоша и имею достаток, слава Богу, а все ж-таки этакими кусками кидаться не могу. Заступитесь, батюшка! – слезно молил Чумаков и, отодвинув свой стул, повалился в ноги о. Григорию.– Что вы делаете? Господь с вами! – говорил тот, подымая старосту. – Что могу сделать, то сделаю и без поклонов.– Ради Христа, помогите, батюшка! – утирая влажные от слез глаза большим клетчатым платком, умоляюще говорил Чумаков.Собеседники смолкли. О. Григорий встал и зашагал по комнате, а староста пытливо то и дело взглядывал на него, стараясь угадать, можно ли ему в этом деле рассчитывать на какой-нибудь успех.– Вот что! – заговорил о. Григорий, садясь опять против старосты и недоверчиво смотря на него: – Я позову сюда о. дьякона и псаломщика – без них ничего не могу вам сказать.– Ну к чему же пристало их звать? – встревоженно сказал Чумаков, – у меня и без них целое село свидетелей, что таких, значит, денег никогда и не бывало в церкви, – волнуясь, добавил он.– Во всяком случае, причт о таком деле должен быть осведомлен лучше, чем прихожане, – произнес о. Григорий, вставая и направляясь к двери.– Дело дрянь! – вполголоса сказал Чумаков, оставшись один. – И как это я ноне одурел: старого попа ругал, а этих подлецов и не задел в разговоре! а их-то бы и надо пред попом расписать! Эх, все планы мои рухнули! Тьфу ты, пропасть! – И Чумаков с досады сплюнул даже при этих словах.Скоро в залу явился вместе с о. Григорием о. дьякон и псаломщик. О. Григорий, усадив их, передал им просьбу старосты и просил их рассказать, как было дело.– А вы, батюшка, и поверили Терентию Ивановичу? Полноте! Кто ему поверит, тот трех дней не проживет! – насмешливо пробасил псаломщик, медленно поглаживая свою седую бороду и злобно посматривая на старосту.Чумаков побледнел, что-то хотел было сказать, но сдержался и ограничился только одной презрительной улыбкой.– Василий Прокофьич! прошу вас не оскорблять г. старосту! – строго заметил о. Григорий.– Да коли он того стоит! – невозмутимо продолжал старик, – Он ведь и на самом деле 500 рубликов совсем было прикарманил, да, значит, не удалось! нда-с! – прищелкивая языком, язвительно сказал псаломщик.Староста после этих слов еще больше побледнел и нервно закусил губы, но продолжал презрительно молчать.– Василий Прокофьич! перестаньте, пожалуйста! – прикрикнул на старика о. Григорий.– Знаем Фому, что в рогозинном ряду! – отступая к двери и махая рукой, вполголоса сказал псаломщик.– О. дьякон! расскажите, пожалуйста, вы, что знаете про эти 500 рублей! – обратился о. Григорий к дьякону, который скромно сидел в углу комнаты и от нечего делать рассматривал альбом с фотографическими карточками.– Относительно этих 500 рублей, – начал тот, положив альбом на подоконник, – мне известно вот что: в конце февраля настоящего года о. настоятель получил на имя причта от одного нам незнакомого московского купца, уроженца здешнего села, заказное письмо. В письме этом купец извещал нас, что в виду своей преклонной старости, он возымел желание пожертвовать в нашу церковь 500 рублей с тем условием, чтобы деньги эти были положены на вечный вклад, и проценты с них ежегодно делились бы пополам между церковью и причтом. При письме была приложена и расписка в получении 500 рублей, данная Терентием Ивановичем.– Батюшка! – вставая с места, дрожащим от злобы голосом закричал Чумаков, – Все это неправда! Одна сущая ложь! И письмо поддельное и расписка тоже! Я на суд подам!– Успокойтесь! не кричите! – проговорил о. Григорий, – докажите толком свою правду.– Чего тут доказывать! Все село за меня!– Еще бы не за тебя! Не только все село, а и вся округа на 40 верст кругом в твоих цапких лапах сидит! – сказал, не вытерпев, замолкнувший было псаломщик.– Батюшка! Бог свидетель! Я этих денег отродясь ни от кого не получал! – обращаясь к иконам и набожно крестясь, произнес староста, не обращая внимания на слова псаломщика.– Экий бесстыжий! Еще и богохульничает! – всплеснув руками, сказал псаломщик.– Нужно письмом снестись с этим жертвователем, – задумчиво проговорил о. Григорий.– Да уж он, царство ему небесное, помер недавно, – заметил о. дьякон.– А кабы не помер, меня бы и не оклеветали! – промолвил Чумаков.– Что и говорить! Нет, брат, кабы не украл 500 рублей-то, ничего бы и не было! – съязвил псаломщик.– Батюшка! Прошу вас быть свидетелем, как меня они поносят, – указывая рукой на дьякона и псаломщика, произнес злобным дрожащим голосом Чумаков и, поклонившись о. Григорию, быстро удалился.– Господи! неужели он способен на подобные вещи? – спросил о. Григорий оставшихся.– Верно, верно, батюшка! – в один голос сказали те.– Он с церковных денег и разбогател-то, – заговорил псаломщик, – а раньше бедно жил! Я помню: его кроме как «Терешкой» никто и не называл иначе, а теперь все величают Терентием Ивановичем. Этому Терентию Ивановичу на каторге бы место-то, а не здесь.– Эх, какая неприятная история! – задумчиво сказал о. Григорий, начиная шагать по комнате.– Больше мы вам не нужны, батюшка? – спросил дьякон, прерывая долгое молчание.– Виноват! Задержал вас! Идите домой! – очнувшись от раздумья, отвечал о. Григорий.И. Горский(Продолжение следует).И. М., диакон. Под тяжелым впечатлением // Руководство для сельских пастырей. 1904. Т. 2. № 20. С. 75–76.Не так давно мне пришлось беседовать с одним крестьянином. Говорили о жизни помещиков, купцов, крестьян и духовенства. Жизнь помещиков мой собеседник находил легкой, беззаботной; крестьянскую жизнь называл трудовой, иногда очень тяжелой и безвыходной; жизнь же духовенства считал самой легкой и обеспеченной в материальном отношении.«А вот, о. диакон, духовным жить легче всех: у них труда нет, а денег и хлеба всегда много», – так отзывался мой собеседник о нашем труде и нашем обеспечении. Конечно, я постарался изменить взгляд его на жизнь и труд духовенства в обратную сторону, но этот разговор заставил меня над очень и очень многим призадуматься.Что труд у духовенства огромный – это неопровержимый факт, а потому, об этом я совсем не буду говорить. А вот – что денег и хлеба у духовенства много, на этом стоит остановиться.Был у меня добрый знакомый, любимый всеми, знавшими его, священник, который прослужил на одном и том же месте 18 лет. Семейство его, кроме жены, состоит из 9 человек детей. Священник этот жил в хорошем приходе и слыл за богача, особенно среди крестьян. Но вот, к великому моему прискорбию, вдруг узнаю я, что он скоропостижно умер и… оставил свою семью в совершенно безвыходном положении: богатство оказалось созданием досужей фантазии людей, любящих считать деньги в чужом кармане… И что теперь делать бедной вдове? – До пенсии покойный не дослужил, дом стоит на общественной земле, и его общество, или потребует снести, или же придется продать преемнику за такую цену, какую он заблагорассудит сам предложить, – а с малыми детьми (самый старший сын в 4-м классе духовной семинарии) хоть по миру иди…И такая горькая участь грозит семье почти каждого из нас. Пенсия и эмеритура – вот на что обращены взоры всего духовенства. Вечные молитвы за любвеобильного Отца и Благодетеля нашего, ныне благополучно царствующего Государя! Но, ведь, чтобы получить пенсию, надо прослужить известное количество лет, а эмеритура только-что начинает еще свои операции (и то далеко не везде), вследствие чего, размер выдаваемого ею вспомоществования слишком не велик. Быть может, в недалеком будущем наше положение изменится к лучшему, но когда-то это будет? А пока что каждый из нас сам лично должен позаботиться о том, чтобы после его смерти жене и детям не пришлось очутиться в безвыходном положении. Прежде всего нужно стараться из своих скудных средств с первых же дней службы экономить про черный день (я молод и говорю молодым собратам). Когда подрастут дети, и наступит время для их обучения, тогда труднее будет что-либо отложить. И – кто знает – быть может, эти скудные сбережения отрут слезы и поставят на ноги наших сирот?..Очень возможно, что кто-либо заподозрит меня в скряжничестве и материализме; но я слишком далек от этого, и сам ровно никакого стяжания не имею, советую же под свежим впечатлением рассказанного выше прискорбного факта. – Чаще вспоминать про смерть обязан каждый христианин, заботиться же о детях должен каждый отец.Диакон И. М№ 21. Мая 23-гоР-ский В. По поводу новейших взглядов на отношение библейских верований и сказаний к вавилонским10 // Руководство для сельских пастырей. 1904. Т. 2. № 21. С. 77–83.Изложенный выше взгляд на отношение библейских верований и сказаний к вавилонским сторонниками его, направляется к тому, чтобы нанести «смертельный» удар нашему обычному воззрению на Библию и откровение. Раз библейские верования и сказания целиком заимствованы из Вавилона, ясно, что они уже не могут считаться ни достоверными, ни богооткровенными. Их нужно будет уже признать, возникшими на почве языческой мифологии, на почве тех наивных представлений о мире и человеке, которые свойственны первым ступеням культуры. В таком случае, Библия перестает уже быть откровенным словом Божиим, а превращается в сборник легенд, в книгу, подобную Одиссее, Илиаде и другим произведениям того же рода. Если так, то задача наша – отрешиться от мысли о каком-то особенном авторитете Библии, очистить свою религию от всего, что пристало к ней из Вавилона. А эти вавилонские наслоения пристали не только к тем сказаниям, которые содержатся в Ветхом Завете, но и к тем, которые составляют содержание Завета Нового. Названные ученые и всю историю евангельскую, а значит, и все христианство, хотят теперь считать только сколком с Вавилона.После всего сказанного, понятно, почему вопрос об отношении Библии к Вавилону взволновал так западное общество. Ясно, что это не отвлеченный вопрос, интересный только ученым специалистам, а вопрос, близкий каждому из нас, касающийся самого дорогого достояния нашего, – нашего религиозного миросозерцания.Насколько, однако же, прочно стоит изложенный выше взгляд, вызвавший столько шума и произведший такое смущение?Прежде всего, должно сказать, что та решительность и уверенность, с которой проводится новый взгляд на отношение Библии к Вавилону, не имеет для себя достаточных оснований. Несомненно, что ассириология, несмотря на все свои успехи, не перестала еще до настоящего времени быть областью, в которой много спорного и недоуменного. В последнее время много говорят о глубочайшей древности вавилонской литературы. Но при этом обыкновенно забывают, что нам-то известны вавилонские сказания в поздней форме главным образом в тех копиях, которые изготовлены были писцами для библиотеки царя Ассурбонипала IV-го, царствовавшего в VII в. до Р. Хр. Особенно важные в данном случае вавилонские рассказы о сотворении мира и о потопе, мы имеем именно в копии VII в., т. е. очень поздней. Отсюда, говорить о том, что эти рассказы существовали в своей настоящей форме и за две с половиной тысячи лет до Р. Хр., которые, будто бы, были заимствованы евреями, можно только с большой осторожностью. Сдерживать всякого исследователя вавилонских сказаний в его выводах должно и то обстоятельство, что чтение вавилонских письмен в настоящее время не стоит еще на полной высоте, и материал, представляемый клинообразными таблицами, далеко еще не разобран.Но пусть выводы ассириологии будут прочны. Пусть действительно в ассиро-вавилонской религии было много сходного с верованиями и воззрениями библейскими. Что же следовало бы из этого сходства? Отвергался ли бы этим, как утверждают названные ученые, богооткровенный характер ветхозаветной религии и Библии? Без сомнения, нет. Признание богооткровенного происхождения Израильской религии вовсе не заставляет утверждать, чтобы всякое положение этой религии было совершенно оригинальным, чуждым другим религиозным системам и вообще не достижимым на естественном пути развития. Душа человека, говорил один церковный учитель, по природе христианка. Поэтому и в религиях языческих могут существовать установления, сходные по смыслу с установлениями религии истинной. Жертвенный культ, посты, молитвы, праздники, жречество – все это в той или иной форме было и в язычестве, возникши на почве врожденных человеческому духу религиозных потребностей. Но в Израиле все это было очищено от языческих примесей, получило новый смысл, соответствующий целям избрания Израиля, и божественное утверждение. Заповеди – «не убий», «не укради» и пр. были известны и другим, кроме евреев, народам. Но мы называем их богооткровенными потому, что на Синае они были подтверждены голосом Самого Бога.Таким образом, называя те или иные верования и установления, о которых говорится в Библии, богооткровенными и богоучрежденными, мы вовсе не хотим сказать, чтобы ничего подобного у других народов не было. Мы этим признаем только, что Израиль имел нарочитое Божественное повеление о хранении этих установлений, и для него они имели особый смысл. Значит, выдвигаемый сторонниками рассматриваемого нами взгляда факт существования у вавилонян подобных библейским верований и обрядов, сам по себе нисколько не противоречит и не может противоречить нашей вере в откровенный характер библейской религии. Сущность дела не в том, есть ли сходство между библейской религией и вавилонской, а в том, как далеко сходство это простирается, как велико между двумя религиями различие. А различие это бесконечно велико. Как бы мы ни сближали библейское учение с вавилонскими воззрениями, все-таки между ними остается целая непроходимая бездна. Пусть укажут нам в вавилонской религии такое возвышенное и глубокое учение о едином Боге, какое есть в Библии. Пусть представят нам в вавилонской религии явление, которое могло бы быть поставлено на одном уровне с библейским пророчеством. Пусть найдут в вавилонской религии следы такой стройной и полной глубокого смысла системы, какую мы имеем в библейском учении. Бесспорно, ничего подобного в вавилонской литературе указать нельзя. Противники Библии в состоянии указать в Вавилоне только слабые проблески единобожия, о которых догадываются по нескольким именам и отдельным случайным и спорным выражениям. Но эти проблески не могут быть и сравниваемы с идеей единобожия, проникающей ветхозаветную религию от начала и до конца, засвидетельствованной многочисленными и ясными изречениями библейской письменности. Сторонники нового взгляда могут далее привести несколько молитв и выражений, которые свидетельствуют о существовании у вавилонян высокого сознания нравственных требований. Но нельзя забывать, что эти молитвы положительно тонут в массе суеверий, заклинаний и разного рода нелепых предписаний, и в целом мораль вавилонской религии неизмеримо ниже морали библейской. Вообще, сколько бы мы ни возвышали отдельные верования вавилонян, в целом вавилонская религия все-таки будет бесконечно ниже религии ветхозаветной, и последняя остается явлением чрезвычайным, понятным только при допущении божественного вмешательства в историю Израиля. Но если так, то сходство библейских воззрений с вавилонскими в отдельных пунктах имеет мало значения и отнюдь не является «смертельным ударом» для авторитета Библии, как утверждают это защитники нового взгляда.При признании различия библейской и вавилонской религии по существу, по-видимому, уже трудно объяснить заимствованиями и сходство между ними в частностях. Трудно вообще понять, как из заимствованных в Вавилоне отдельных верований и сказаний могло составиться нечто целое и новое в Библии.Но при этом остается еще вопрос: имеем ли мы несомненные исторические данные для того, чтобы вместе с названными учеными сходные частные пункты в религиозных воззрениях библейских и вавилонских объяснять именно заимствованием первым из последних?По-видимому, на основании опубликованного доселе материала, нужно ответить на этот вопрос отрицательно.Прежде всего, вместо признания зависимости библейских воззрений от вавилонских возможно еще предположение, что те и другие воззрения имеют для себя общий источник, происходя из того предания, которое идет от первых времен человека. У нас ведь нет доказательств противного – доказательств того, что народы Ассирии и Вавилонии сами изобрели свои сказания о сотворении мира и о потопе, а не получили их по преданию. А по многим другим соображениям именно так и было. Ведь сказания, сходные с вавилонскими, существовали и у народов, которые не имели, как евреи, связи с вавилонянами. Чем объяснить этот несомненный и общеизвестный факт? Проще всего – именно тем, что в основе сходных сказаний лежит общее зерно, общее предание, которое каждый народ, а в том числе и вавилоняне, перерабатывали по-своему. Вопрос, значит, будет только в том, какая переработка стоит ближе к первоначальному преданию, у кого сохранилось это предание в большей чистоте.Названные выше ученые, не разделяя только что высказанных соображений, настаивают именно на заимствовании евреями своих сказаний и верований из Вавилона. Но неопровержимых фактов, оправдывающих такую настойчивость, доселе не существует. В последнее время усиленно говорят о том, что Палестина в период переселения сюда евреев из Египта, находилась всецело под влиянием вавилонской культуры. Главным доказательством этого являются открытые в 1887 г. в местечке Телль-Амарне донесения палестинских наместников египетскому царю Аменофису. Так как эти донесения из Палестины писаны по-вавилонски, то отсюда и заключают, что в Палестине все подчинялось вавилонскому влиянию. Однако же не должно забывать того, что Телль-Амарнские донесения представляют собою документы дипломатического характера. Ведение таких документов на вавилонском языке еще не свидетельствует о господстве вавилонской культуры, подобно тому, как в наше время употребление для дипломатических сношений французского языка не доказывает повседневного преобладания ныне французской культуры.С другой стороны, если даже мы признаем факт широкого влияния Вавилона в Палестине, то все же нельзя сомневаться, что в области религиозной это влияние не могло быть значительным.Замечательно, в самом деле, что при всей своей склонности к идолопоклонству, евреи в древнейший период своей истории не почитали ни одного из богов вавилонских. Разного рода заклинания и волшебство, связанные в Вавилоне с культом богов, также не только не нашли доступа в еврейскую религию, а напротив, положительно были запрещены и наказывались смертью. Да и вообще, мысль о всецелом поглощении древних евреев вавилонской культурой опровергается всей историей избранного народа. Приходивший в соприкосновение с различными народами, Израиль, в конце концов, всё-таки сохранил свою особенную физиономию и вошел в состав греко-римского мира с религией, не только отличавшейся от «других», но и превосходившей их.Из сказанного следует, что исторические данные не дают нам права слишком преувеличивать влияние Вавилона на евреев и всё содержание Библии без разбора выводить из Вавилона.В этом ещё больше можно убедиться, если сравнить вавилонские сказания о первобытных временах с библейскими.Остановимся прежде всего на вавилонском сказании о сотворении мира.В. Р-ский(Окончание следует).Горский И. Подвиг11. (Рассказ из быта сельского духовенства) // Руководство для сельских пастырей. 1904. Т. 2. № 21. С. 83–95.VКогда о. благочинный приезжал сдавать церковь и ее имущество новому настоятелю, Чумаков отказался от своей должности, хорошо зная, что все равно его бы уволили. На его место избрали Семена Лукича. Это произошло в последних числах июня.– Ну, баба, а меня ведь церковным старостой заделали! – торжествующим тенорком говорил Семен Лукич жене, входя в свою избу после выборов.– Ой-ли! – радостно отозвалась та, выглядывая из дверей кухни.– Я те правду говорю! Неужели врать стану? – сказал муж, сняв праздничную поддевку и оправляя на себе кумачовую рубаху.– Вот и слава те Господи! Ну, теперь и водку пить брось: она не к лицу будет церковному старосте.– А я на радостях думал малу толику выпить! – садясь под образами на лавку и лукаво улыбаясь, пропищал тоненьким голоском Семен Лукич.– Што ты! Христос с тобой! О водке ли теперича думать! – наставительным тоном произнесла его жена Авдотья, уходя за перегородку, отделявшую кухню от чистой избы, – Ишь ты, что выдумал! Экий бесстыдник! Право слово, бесстыдник! – кричала она оттуда.– Да куда ты убежала-то? Выдь-ка сюда! Ишь, орет-то: поди на том конце села твое хайло-то слыхать! – прикрикнул Семен Лукич, недовольный наставлениями супруги.– Ну, а ты что верещишь-то, словно поросенок! – выходя в чистую, спокойно сказала Авдотья, высокая, худощавая женщина с энергичным лицом и умными карими глазами.– Что за шум, а драки нету! – говорил Чумаков, неожиданно появляясь в дверях. – Доброе здоровье! Семен Лукич! Овдотья Лексевна! – сказал он затем, предварительно перекрестившись несколько раз пред иконами и раскланиваясь с хозяевами.– Милости просим! – отвечали те в один голос.– А я иду мимо – слышу: оченно шумят тут; дай, думаю, зайду, полюбопытствую.– Мы, значит, промеж себя толковали, – сказал Семен Лукич. – Баба! – обратился он к жене, – поди ставь самовар!– Проздравляю тебя, Семен Лукич, с новым, значит, чином! – полунасмешливо произнес Терентий Иванович, усаживаясь в переднем углу.– Уж есть с чем и поздравлять! – притворно отвечал тот.– А ты уж, братец мой, не хитри! Ведь по глазам вижу, что рад-радехонек своей должности! – заметил Чумаков.– Ну, вот ты и соврал! Чему тут радоваться? Только, значит, лишнюю обузу взвалили на шею! – разводя руками, сказал Семен Лукич.– Верно, друг, верно! Еще не раз проклянешь эту должность! Сидеть, брат, в старостах – хорошего мало, а грехов кучу наживешь! К примеру, возьму себя: я ли уж не старался послужить церкви Божией? Я ли на церковные дела не потратил уймы своих денег? И вот все, братец мой, нипочем: вместо благодарности получил я стыд да срам! Один только Господь правосудный знает, какой крест выпал на мою долю! – взирая на иконы и набожно крестясь, скорбным голосом промолвил расчувствовавшийся Терентий Иванович и медленно, точно напоказ, вытер платком навернувшиеся слезы.В это время Авдотья готовила стол для чаепития. Собеседники смолкли и машинально следили за действиями хозяйки.– Овдотья! – сказал Семен Лукич, когда жена принесла на стол шипящий самовар, – достань-ка графинчик с богородской травкой, надоть угостить дорогого гостя водочкой.– Гостя-то угощай, а сам не моги угощаться: опять, сохрани Бог, загуляешь! – заметила жена, строго взглянув на мужа.– А я один-то и в рот не возьму вашей водки! – сказал, улыбаясь, Чумаков.– Ну, а ты молчи, глупая баба! Не рассуждай много-то! Что велят, то, значит, и делай! – сердито прикрикнул Семен Лукич на жену.– Эх! Только на грех принесло эту краснорожую рябую форму! – ворчала Авдотья, выйдя в сени.Скоро на столе появились водка и рубленая капуста с хлебом на закуску. Авдотья куда-то ушла.– Ну-ка, давай, брат, дернем перед чайком-то! – приглашал хозяин гостя, налив водки два стаканчика. Взяв по одному из них в левые руки, собеседники сперва набожно перекрестились, потом чокнулись, медленно, морщась, выпили, крякнули, сплюнули на пол и закусили. Все это было проделано серьезно и торжественно, как нечто крайне важное.– А теперь нужно и по-другому выпить, чтобы, значит, не хромать! – предложил, подмигивая, Семен Лукич. При этом опять повторилась точь-в-точь та же церемония выпивки, что и в первый раз.– Сеня! Скажи по совести: ты за попа или нет? – спросил ласково Чумаков, прожевывая капусту.– Что мне поп-то! Чай я с ним ребят не крестил! – отвечал Семен Лукич, разливая чай.– Кто же знает! Можа он тебе и по сердцу пришелся! – пытливо глядя на Семена Лукича, сказал Чумаков.– Нет, брат, я попа терпеть не могу! Уж очинно горд он: никакой компании с ним не разведешь!– Мотри же, с попом не якшайся, а то в дураки попадешь! – произнес Терентий Иванович, железными щипчиками раздробляя сахар на крохотные кусочки, – С попом поведешься, добра не видать! – продолжал он, принимаясь за чаепитие.– Кому же лучше знать об эфтом, как не тебе! Сколько лет сидел в старостах-то, всего, поди, насмотрелся! – медленно отпивая чай, заметил хозяин.– Вот она и вещия-то в том, что попы наши – сущие иуды, – злобно сказал Чумаков, нервно перебирая кусочки сахара.– Должно, они тебе здорово насолили, коли так говоришь, – заметил, усмехаясь Семен Лукич.– Да разве один я так думаю? Все так говорят! Посуди, брат, сам: сребролюбие – смертный грех; через него Иуда попал к сатане в самое пекло. Стало быть, и наши попы – сущие иуды – сребролюбцы. Ты припомни всех батек, што знал. Ни одного не встретишь, штоб за требы денег не брали. Спаситель велел задаром раздавать дары Св. Духа, наши же попы – иуды за все дерут: и с живого, и с мертвого…– Ну, не все ж попы – сребролюбцы, есть и настоящинские…– Да полно тебе! – перебивая Семена Лукича, сказал Чумаков, – знаю, брат, я эфтих твоих настоящих-то! Поди, намекаешь ты на городского попа Василья?– Вот про него я и хотел сказать.– Ну, так знай: он больно дьявольски хитер! Сперва хочет за святого прослыть, а потом уж с излихвой за все годы разом выручит большущие деньги! Знаем этих бессребреников-то! – сказал Чумаков, – ведь стоит только прослыть святым-то, тогда денежки рекой потекут… хе-хе-хе! – злобно рассмеялся он.– Ну, а ежели денег попу не брать за требы, то жить-то чем же? Ребят-то учить на што?– А, по-моему, коли не хошь быть нищим Христа ради, не ходи, значит, и в попы.– Эфто ты верно сказал, – согласился Семен Лукич.– Вот по эфтому-то самому, што попы-те у нас не настоящие Христовы пастыри, а иуды – сребролюбцы и волки в овечьей шкуре, их слушать нельзя, нельзя им и верить, вот оно што!– Да, оно конечно, – задумчиво сказал Семен Лукич.– Мотри же, брат! Попа к церковным деньгам на шаг не подпускай, о всех доходах никогда не говори: блюди, брат, Божье добро, и Господь воздаст тебе за это.– Спасибо, Терентий Иванович, за наставление! Попу воли не дам!И долго собеседники толковали на эту тему. Водка развязала язык: посыпались обильные ругательства и проклятия по адресу духовенства. Подружившиеся приятели как бы желали перещеголять друг друга в этом отношении.– Семен! Пьяница ты проклятый! Как эфто у тебя язык-то повертывается такие слова говорить про своих духовных отцов! – сказала грозным голосом Авдотья, входя в избу.– Я, я… ничего… – струсил Семен Лукич, боявшийся своей жены.– Эх, Сенюха, Сенюха! – сказал Чумаков, – бабы боишься, а еще с попом хочешь воевать!– Дунька, вон! – заорал Семен Лукич, топнув ногою.– Што? Я вон? А? Клюки хочешь попробовать? – закричала в свою очередь Авдотья.И здоровая Авдотья начала наступать, грозно тряся железной клюкой. Семен Лукич обратился в постыдное бегство. Чумаков, воспользовавшись суматохой, ушел домой.VIНаступило 5 июня – день преп. Сергия Радонежского, храмовой праздник в Богородском. Лишь только взошло красное солнышко, с высокой колокольни Богородского храма раздался удар большого колокола. Его могучий звук, постепенно уменьшаясь в силе, долго колебался в воздухе и затем незаметно как бы рассеялся. Через несколько мгновений он повторился с новой мощью – и опять, медленно, гармонично волнуясь, утих. Наконец, он прогудел в третий раз – и снова тихо-тихо по-прежнему замер. Затем полились могучие звуки один за другим, и понеслись они по полям и лугам к дальнему темному лесу. Дотоле тихое, пустынное село мало-помалу пробудилось. На улице первым появился пастух и начал сгонять скот, выпускавшийся хозяйками со дворов; завизжали, захлопали калитки; заколыхались колодезные журавли. Утро было прекрасное! На небе – ни облачка. Тихий восточный ветер еле-еле шевелил верхушками ив и берез. Солнышко нежными, ласковыми, теплыми лучами разливало свой свет на церковь, село и окрестность. Росистая трава искрилась изумрудными огнями. Высоко-высоко в воздухе заливались жаворонки, а в роскошной листве громадных лип и берез, что толпою окружали храм, сотни хоров разных пернатых наперерыв друг перед другом воспевали Создателю утреннюю хвалебную песнь. А колокол все гудел и гудел… Но вот благовест кончился, и начался торжественно-веселый трезвон: то была встреча о. настоятелю, который в это время показался с крыльца своего дома и легкой поступью направился к церкви.– Боже мой! Как хорошо нынешнее утро! – думал о. Григорий, с наслаждением вдыхая чистый воздух, – Как жаль тех, которые день меняют на ночь! Каких чистых радостей они лишаются, засыпая пред рассветом!Трезвон умолк. Из села по направлению к храму потянулись небольшими группами прихожане, одетые по-праздничному. И долго в двери церкви, как будто пчелы в громадный улей, не спеша и чинно входили новые и новые толпы богомольцев.Между тем, в селе там и сям задымились трубы: хозяйки принялись за стряпню. На лужайку близ пруда откуда-то понаехали мелкие торговцы с возами, около которых к концу заутрени было раскинуто до полудюжины палаток с красным и прочими товарами. Тут были: и ситец, и сельди, и баранки, и пряники, и орехи, и конфеты, и подсолнечники, и всевозможные дешевые сласти. Скоро у палаток засновали ребята: для них стоять в церкви до конца богослужения оказалось делом, очевидно, довольно таки трудным.– Ах, ты, свиненок эдакий! – закричал один торговец, хватая за шиворот белоголового мальчугана лет 10, – Я те задам, пряники воровать!– Дяденьке! Пусти, Христа ради! Ей-Богу, больше не буду! – пищал тот, тщетно вырываясь.– Вот тебе! Вот тебе! – таская за волосы маленького вора, приговаривал озлобленный мужик.– Еще, еще, Сидорыч, прибавь ему, шельме! – говорил другой торговец, – Ох, уж эта, окаянная орава! Как она завсегда надоедает! – добавил он.– По-го-ди! Я у жо тя-те ска-жу-у-у Он те взду-у-ует! – плаксиво говорил мальчуган, горько всхлипывая и грозя торговцу своим худеньким кулачком, после того, как ему, наконец, удалось вырваться на волю.– Слава те, Господи! Насилу-то заутреня кончилась! – сказал торговец, выдравший мальчика за волосы, увидав пеструю народную толпу, показавшуюся в воротах церковной ограды.Народ беспрерывной толпой потянулся по берегу пруда, направляясь в село. При этом получалась громадных размеров живописнейшая лента, красивыми изгибами движущаяся кругом пруда по дороге. И тогда, как один конец этой живой ленты тихо отступал от церковной ограды, другой, разветвляясь на три части, исчезал в селе.Много прихожан в ожидании литургии расположилось кругом храма и у церковной сторожки.– Служит-то хорошо! Нет слов похаять! Только, братцы мои, долго больно! – говорил сельский староста, беседуя с несколькими мужичками около паперти.– Что правда, то правда! – сказал один крестьянин.– Ну, уж ежели он завсегда будет служить так долго, то и народ отохотит ходить в храм Божий, – продолжал Егор Степанович.– Знамо дело, отохотит: потому народ стал больно уж слаб, к долгому, значит, стоянью не способен! – заметил седой старичок, сидевший на ступеньках паперти.– О чем тут толкуете! – спросил Чумаков, подходя к своему шурину и подавая ему руку.– Да вот баем: уж больно долго служит поп-то молодой, – сказал седой старичок; снимая с головы что-то, похожее не то на шляпу, не то на шапку.– Что и говорить про попа! Мямля какая-то! – с сердцем проговорил Чумаков, – Не такого бы нам надо! – продолжал он, уходя к сторожке.У сторожки шел спор: два мужика что-то горячо доказывали друг другу.– Нет, врешь, – говорил один, – священник по службе очень хорош! Уж не знаю, в другом чем каков-будет, а по службе – молодец.– Понимаешь ты што! – презрительно возражал другой: нашел что хвалить! Арапка какая-то, а не поп! Тянет… конца-края нет!– А ты полно молоть-то не дело! Сам не знаешь, какая, значит, хорошая служба-то бывает!– Что и баять – не знаю! Священник должен читать и петь тихим голосом, чуть слышно, умиленно, по-ангельски, значит, а не так, как эфтот, словно перевозчик, блажмя орет.– Мели, Емеля, коли твоя неделя! – насмешливо сказал противник.При этих словах слушающие расхохотались, потому что того мужика и на самом деле звали Емельяном.– Кабы священник чуть слышно читал в церкви, то мы бы должны были тогда болванами стоять, потому што ничего не услыхали бы, – добавил шутник серьезно, когда кончился смех.– Дурак ты, больше нет тебе и названья! – обругался озлобленный Емельян и ушел.В это время к сторожке подошел Василий Прокофьич.– Софон! – кричал он в открытое окно.– Чаво тебе? – отозвался тот.– Батюшка велит благовестить к водосвятию.– Сичас иду.– Скорее там поворачивайся!– Успеешь! Что орешь-то, старый! – зыкнул Чумаков на Прокофьича, высовывая голову из окошка.– Не с тобой разговаривают! – огрызнулся старик, усаживаясь на завалинке.VIIЧерез полчаса в храме начался водосвятный молебен, который обыкновенно бывает всегда в храмовые праздники. Молящихся собралась такая масса, что многим пришлось стоять на паперти и в ограде, против открытых окон.– Передай празднику! – говорил один крестьянин, стоявший у церковной конторки, стуча по плечу находящегося впереди, только что купленной пятачковой свечой.Обернувшийся на этот стук крестьянин поклонился, принимая свечу и, в свою очередь, постучал ею по плечу следующего, впереди стоящего, с теми же словами: «передай празднику». Через две-три минуты свеча таким путем была доставлена к «празднику», т. е. к праздничной иконе преп. Сергия, лежавшей на аналое позади правого клироса. Пред ликом преп. Сергия стоял большой посеребренный подсвечник; на нем пылало целое море огней: то горели свечи набожных богомольцев. С самого начала богослужения и до конца почти литургии сгоравшие свечи заменялись все новыми и новыми; над головами молящихся то и дело мелькали то поднимающиеся, то опускающиеся отдельные свечи, а иной раз и целые их пучки, медленно, но верно, достигавшие цели.Храм был благолепный и обширный; три его алтаря, расположенные в один ряд, имели высокий, блиставший золотом общий иконостас. Служба шла в южном приделе, откуда еле-еле был слышен среди богомольцев слабый голос о. дьякона. На обоих клиросах певчие пели так нестройно, хотя и громко, что положительно нельзя было разобрать ни одного слова. Зато отчетливо и ясно разносились по всей церкви возгласы о. Григория. А как прекрасно было его серьезное, вдохновленное молитвою лицо! В нем, как в зеркале, отражались наполнявшие душу о. Григория чувства: сознания своего недостоинства, христианского смирения, радостного умиления и священного трепета… – «Иже общия и согласныя даровавый нам молитвы», – читал о. Григорий тайную молитву пред малым входом в начале литургии, – «Иже и двема, или трем согласующимся о Имени Твоем, прошения подати обещавый: Сам и ныне раб Твоих прошения к полезному исполни, подая нам в настоящем веце познание Твоея истины, и в будущем живот вечный даруя». – После этой молитвы он на мгновение как бы замер; только карие глаза, полные слез и поднятые кверху, горели великой верой и страстной мольбой! И по мере того, как литургия приближалась к совершению самого таинства евхаристии, о. Григорий еще усерднее, еще напряженнее молился, читая положенные в служебнике тайные священнические молитвы; когда же он произносил слова: «Твоя от Твоих Тебе приносяще о всех и за вся», подняв крестообразно сложенными руками св. Дары и начертывая ими над развернутым антиминсом знамение креста, то звучный, приятный баритон его дрогнул, а по щекам заструились горячие слезы. В звуках его голоса вылилась и горячая мольба за всех живших и живущих людей, соединенная с глубочайшей благодарностью к Творцу, за приносимую бескровную Жертву, на вечные времена совершенную на Голгофе, и твердая уверенность в исполнении просимого. Народ заколыхался, творя крестное знамение и полагая земные поклоны: точно электрический ток пробежал по храму и напомнил предстоящим о величайшем и священнейшем деле. В это время на колокольне последовал ряд ударов в большой колокол, извещавший всех прихожан, оставшихся дома, о совершении священнейшего и страшного таинства. На о. дьякона служба нового настоятеля всегда производила потрясающее действие; но никогда еще, за целый месяц служения с о. Григорием, он не испытывал такой духовной радости, какую испытывал в этот день. С этих пор он всей душой полюбил своего настоятеля. В конце службы о. Григорий вышел говорить проповедь без тетрадки – импровизацией. Говорил просто и ясно на тему о том, что мы, сотворенные по образу и подобию Божию, должны в своей жизни уподобляться Господу. Между прочим, он, перечислив пороки, препятствующие самоусовершенствованию христианина, особенно подробно остановился на пьянстве, которое доводит человека до скотоподобия.– Да он, братцы, еретик! Право слово, еретик! – толковал, низкого роста коренастый старик с большим сизым носом и волчьей физиономией, выходя из церкви вместе с Чумаковым и Зайцевым.– А кто его знает? Можа и еретик, – сказал Егор Степанович.Чумаков, слушая разговаривающих, как-то лукаво-загадочно улыбался.– Да как же не еретик! – хриплым басом продолжал старик: – бает, не в теле-де нашем образ Божий, а в душе… ха-ха-ха; Бог-де ни глаз, ни брады, ничего прочаго телеснаго не имеет-де! Вот те и на! А как же, к примеру, взять, святыя-то иконы? На них Господь пишется и с глазами, и с брадой, и со всем, значит, обличьем, это раз! Стало, он сущий еретик! Таперича и насчет, значит, вина сказать: он тоже еретик. Еще св. царь и Богоотец пророк Давид сказал: «вино веселит сердце человека», а поп бает, что водку грех пить, да еще тутотки и св. отца нашего Сергия к чему-то приплетает! Кабы вино грех было пить, то и Спаситель-то наш разве благословил бы его пить в Кане Галилейской? А Он, батюшка, не только, значит, благословил гостей употреблять его во здравие, а и ощо, стало быть, прибавил винца-то бедненьким, ибо сказано: «претвори воду в вино». Вот оно што!.. Еретика нам прислали! Право слово, еретика!И старик при этом сокрушенно покачал головою. Он имел свои причины сердиться на нового священника. Состоя в продолжение нескольких лет помощником старосты при Чумакове, и привыкши торговать свечами за церковной конторкой, он теперь, по настоянию о. Григория, удален был от своей должности.И. Горский(Продолжение следует).П. Добрый пример // Руководство для сельских пастырей. 1904. Т. 2. № 21. С. 95–100.Летом 1903 года, подъезжая к захолустному селу Ж-му, В-ской губ., я был приятно поражен весело высматривавшей своей свежей объездной церковью и новой почти оградой. Последний раз в этом селе я был 9 лет тому назад, в год поступления на приход моего доброго знакомого новорукоположенного священника о. П., и вынес тогда довольно безотрадное впечатление. – «Не знаю, – говорил о. П., – за что и приняться, что устраивать. Вот видите, каков у меня дом?.. А церковь?..» Действительно, дом был очень ветхий, с низенькими маленькими комнатками; сквозь щели в некрашеных полах свободно можно было просовывать пальцы. Штукатурка на церкви совершенно почти осыпалась как внутри, так и снаружи; утварь церковная – самая убогая. Теперь все это было неузнаваемо. Рассказ о. П. о том, как ему удалось благоукрасить собственно церковь, является довольно поучительным, и потому – полагаю – читатели, в особенности сельские священники, не посетуют на меня, если я сообщу его в кратких словах: без сомнения, многим из них приходится бывать в таком же положении, как и о. П.Увидевши, по приезде в с. Ж., в каком плачевном состоянии была церковь, – начал свой рассказ о. П., – я решил все свои заботы и старания употребить на то, чтобы произвести в ней самый основательный, да к тому же – и настоятельно необходимый ремонт. Своими мыслями по этому поводу я стал часто делиться с некоторыми прихожанами, причем очень скоро мне удалось, благодарение Богу, приобрести немало единомышленников. «Только вот, батюшка, – говорили они: – откуда средства-то на это найти? Все крестьяне здесь очень бедные, сразу не соберешь денег, сколько нужно. Понемногу, конечно, всяк бы согласился дать». – «Пошлем-ка, – советовали другие, – от себя сборщиков по православным людям…»Во время одной из таких бесед с прихожанами, я, к немалому удивлению своему, узнал, что и на самом-таки деле очень бедные крестьяне Ж. и прилегающих к нему деревень умудряются сносить в ж-ий кабак до 500 рублей в месяц, особенно в после праздничное время. Первою мыслью моею было – немедленно же разразиться громами обличения против бедняков, которые на храм Божий и лепты не собрали, а на водке пропивают целые сотни рублей ежемесячно. Но потом несколько пораздумал: ведь для действенности обличительного слова надо иметь авторитет, и приобрести уважение прихожан своею деятельностью, которой я не мог еще пока заявить себя. Поэтому вопроса о пьянстве я касался в своих проповедях хотя и часто, но осторожно и сдержанно, а в то же время, при всяком удобном случае заводил речь о неотложной необходимости произвести капитальный ремонт церкви. Дело было в день Введения во храм Пресв. Богородицы. Народу в церкви собралось очень много. Сделавши отпуст, я попросил прихожан не расходиться по домам, а обождать меня несколько минут около сторожки.– Давно мы, братие, думаем с вами, как бы обновить и украсить наш храм, – обратился я потом к прихожанам, по выходе из церкви, – сразу, разумеется, такого большого дела не сделать, а в несколько лет всегда можно, если только вы согласитесь хоть на самые малые пожертвования. Так что же – согласны будете на самые малые пожертвования?– Как не согласиться? – послышались голоса, – рады мы всем сердцем послужить в этом деле, да денег-то где достать?– В нашем приходе, – сказал я, – числится до 600 душ. Так вот что я вам предлагаю: согласны ли вы каждый месяц жертвовать в церковную кружку по пятачку с души, а кто может – и более?– Можем, можем, батюшка! Что и говорить об этом…– Послушайте, – начал было я, – не в укор и не в обиду будь сказано, ведь сколько вот расходуется у вас иногда на вино! Шутка ли сказать – по 400, по 500 руб. в месяц, особенно после праздников!..Я хотел было продолжать речь на эту тему, но слушатели меня тотчас же перебили:– Ну, так что же выйдет, если мы будем жертвовать в месяц по пятачку?– А вот что выйдет: если каждый из вас обязательно, слышите ли? обязательно, будет взносить по пятачку в месяц, то, значит, со всех 600 человек сколько в месяц поступит в церковную кружку?– 30 рублей, – сообразили и сказали некоторые.– А ведь и порядочно, слава Те, Господи, – заметили при этом многие.– Хорошо. Теперь сосчитайте-ка, сколько таким образом вы пожертвуете на храм Божий в продолжение года?На этот вопрос не сразу ответили, но, названная затем некоторыми сумма – 360 руб. удивила некоторых, особенно женщин, которые всю свою жизнь имеют дело только с копейками да пятачками.– Дай Бог, – продолжал я, – накоплять нам такую сумму каждый год!.. Но я возьму круглую годовую цифру – 300 руб. – Предположим, что мы будем копить четыре года. Сколько, значит, всего накопим мы за это время?Скорое вычисление для большинства оказалось не под силу: слишком уж большая сумма получалась, необычная для крестьянских карманов.– Тыщу получим, – послышались голоса.– Нет больше, – заметили другие: – тыщу с двумя сотнями!..– И это еще не все деньги, – продолжал я, пользуясь возбужденным настроением прихожан, на лицах которых заметно было удовольствие по поводу представлявшейся возможности счастливого разрешения важного для всех вопроса, – И еще за это время прибавим к своим деньгам сотню-другую со стороны.– Как еще? Откуда, батюшка?– Года на два пошлем двух опытных степенных сборщиков по матушке-России. Благодетели всегда найдутся на такое доброе дело… И вот у нас через четыре года, Бог даст, накопится тысячи полторы. Тогда и приступим к украшению нашего храма во славу Божию.Предложенный мною способ пожертвований был принят прихожанами, и я решил приступить к нему с января месяца, так как нужно было привести в известность об этом жителей нескольких приписных к приходу деревень. В последнем случае много помогла мне рождественская «Слава».Начало сборов, в день Нового Года, я решил обставить возможно большею торжественностью. Одна свободная церковная кружка была окрашена в белый цвет – «символ будущей белизны нашей церкви», как я объяснил это прихожанам в проповеди после Евангелия, и предназначена была для сбора пожертвований. По окончании проповеди подошел ко мне крестьянин-сборщик с кружкой. Я опустил в нее свое денежное пожертвование и благословил сборщика идти в народ. Таким образом с кружкой ходили в церкви в каждый воскресный и праздничный день.Те прихожане, которые не были в церкви, напр., в первое воскресенье месяца, приходили в другое и тогда жертвовали свои деньги и т. д.; некоторые приносили ко мне на дом собственные, или переданные через них другими, пожертвования. Бывало, приходит в конце месяца бедная вдова и приносит пятак, или два, с извинением:– Прости, батюшка: не могла уплатить денег-то, пока дочка не выплела и не продала кружев…На мое замечание, что жертвовать для нее, может быть, очень трудно, она возражает:– Бери, бери, батюшка: это на храм Божий… Что мы – скареды что ли какие: пятачка будто жалко на Божье дело, а на разные «басы» (украшения) да на платья у моей дочки иной раз рубли летят…Между прочим, о. П. показал мне книгу, в которой он в течение четырех лет вел запись поступавших сумм от жертвователей-прихожан. Месячные итоги колебались между 20 и 25 рублями; бывало и меньше – 15 руб. и даже 10. Это последнее обстоятельство объясняется тем, что многие из прихожан в известные месяцы не приносили денег, зато в последующие жертвовали вдвойне, «уплачивали старый долг», как говорили они священнику. Средняя ежегодная цифра доходила до 250 руб. – По окончании каждого месяца, а также и года, о. П. делал прихожанам своего рода доклады, о поступивших за истекшее время суммах.Двое ж-х крестьян, посланных за сбором и отправлявшихся раз до пяти в продолжение четырех лет, собрали с своей стороны рублей около 200.Так через четыре года была накоплена сумма около тысячи двухсот рублей, которая и употреблена была на ремонт церкви и возобновление полукаменной ограды, а также на приобретение некоторой утвари церковной. – На седьмой год служения в Ж. о. П. причту назначено было достаточное жалованье. «При настоящих условиях, – закончил свой рассказ о. П., – я готов навсегда остаться в Ж.: слишком уж крепка теперь у меня нравственная связь с ж-ми пасомыми, чтобы порывать ее».Лепотой и чистотой веселит теперь ж-ий храм взоры и сердца, собирающихся в нем на церковные службы сельчан. Ярко выделяется он белизной своей на темно-синем фоне недалекого от него леса, среди невзрачных, потемневших от времени и покосившихся набок крестьянских избушек села Ж.П.№ 22. Мая 30-гоР-ский В. По поводу новейших взглядов на отношение библейских верований и сказаний к вавилонским12 // Руководство для сельских пастырей. 1904. Т. 2. № 22. С. 101–108.Вавилонское сказание о сотворении мира открыто в 1872 г. англичанином Смитом. Оно сохранилось на семи глиняных плитках, причем некоторые части вавилонского рассказа в настоящее время, или совсем не могут быть разобраны, или же читаются только предположительно. Существенное содержание рассказа таково. Сначала в нем описывается первобытный хаос, который представляется в виде двух начал мужеского Апсу́ (бездна, океан) и женского Мумму́-Тиамат. От этой изначальной пары произошли поколения богов Лахму и Лахаму, Аншар и Кишар, Ану и Эа. Но праматерь богов Мумму́-Тиамат относится с ненавистью к своему рождению и составляет план истребления богов. Она создает 11 видов страшных чудовищ для борьбы с богами, и во главе их поставляет лютого Кингу. Узнав о замыслах своей прабабки, боги начинают приготовляться к защите. Они собираются на торжественное сборище – попировать и посоветоваться. Здесь они толпятся, толкают друг друга, садятся за пир, насыщаются яствами, упиваются сладким вином, и в восторге веселого похмелья в один голос провозглашают своим бойцом и отмстителем Мардуха. Ему передают все права и преимущества богов. Далее подробно описывается снаряжение Мардуха в бой, его сражение с Мумму́-Тиамат и победа над ней. Дело окончилось тем, что Мардух вонзил копье в пасть Тиамат, распорол ее утробу, проколол сердце и стал ногою на ее истерзанное тело. Истреблены были и чудовища, помогавшие Тиамат. После этого Мардух рассек тело Тиамат пополам и из одной половины сделал небесную твердь: он запер ее засовом и приставил стражу, которой настрого приказал не выпускать вод, хранившихся над нею. Затем Мардух занялся устройством мира. Отчетливого представления об этой его деятельности составить нельзя, так как плитки, на которых она описывается, сильно повреждены. Приблизительно здесь говорится следующее: Мардух измерил небесные пространства и повернул их лицом к лицу океана. Он также измерил океан Апсу́ и утвердил на нем землю. Затем он создал небесные станции для великих богов и поставил при них звезды. Он установил год и разделил его на 12 месяцев; создал луну, приказав светить земле. Упоминается далее о создании живых тварей, причем это приписывается уже всем богам. О сотворении человека ясно не говорится. Заканчивается рассказ гимном в честь Мардуха. В других вариациях вавилонского мифа Мардуху приписывается создание насыпей, городов, храмов и зданий.Сопоставьте теперь изложенный вавилонский рассказ с известным всем нам библейским повествованием о шестидневном творении. Согласитесь, что различие между вавилонским мифом и первою главой Библии столь велико, что на первый взгляд они, по-видимому, не имеют ничего общего. Там все дико и странно, там необузданная варварская поэзия; здесь, в Библии, торжественное, возвышенное спокойствие трезвой прозы. Вавилонский миф, очевидно, представляет собой не космогонию только, а теогонию, т. е. описание происхождения богов. Мардух и другие боги вавилонские, при этом, не творцы мира, а продукты творения, сами происшедшие из хаоса. Самое представление о создании мира в вавилонском сказании, иное, сравнительно с библейским. Идеи чистого творения, творения из ничего, вавилонский миф не знает. Мир по нему происходит из вечной самобытной материи, а не создается из ничего. В основе процесса создания мира, при этом, лежит борьба между богами, и все вавилонское повествование запечатлено печатью грубого многобожия. Характерная черта библейского представления о творении, шестидневность, в вавилонском мифе также отсутствует.Изо всего этого следует, что библейское повествование переносит нас на совершенно иную почву, в совершенно иной мир. Говорить при таком положении дела о том, что в первой главе Библии мы имеем только обработку вавилонского мифа, это значит злоупотреблять принятыми понятиями и терминами.В библейском повествовании о творении, как известно, упоминается и об установлении субботы. По решительному заявлению Делича, и в этом случае мы имеем дело с чистым заимствованием из Вавилона: «Не может быть сомнения, – говорит он, – что покоем субботнего или воскресного дня мы в конце концов обязаны древнему культурному народу на Евфрате и Тигре». Однако, и здесь категорически утверждается то, что, – самое большое, – может быть высказано в качестве предположения. В действительности вавилонские субботы, о которых мы знаем по найденному Смитом отрывку календаря, суть нечто существенно отличное от суббот древнееврейских. Сомнительно, во-первых, чтобы эти субботы были в каждом месяце, так как найденный отрывок календаря относится к вставному месяцу Элулу, – к такому месяцу, который добавлялся к двенадцати только через несколько лет. Затем, по всем признакам, вавилонские субботние дни сообразовались с течением лунного месяца, и потому не всегда были разделены семидневным периодом. Предписания о покое в эти дни, по-видимому, не простирались на всех людей и на все дела. Эти предписания, наконец, показывают, что вавилонские субботы были днями поста и считались за dies atri. Все это такие черты, которые не благоприятствуют признанию генетической связи еврейского праздника с вавилонским. А если припомнить при этом многочисленные доказательства изначального существования почитания седьмого дня в человеческом роде, то внешнее сходство рассматриваемых установлений справедливее всего будет объяснить их общей основой, а не зависимостью одного от другого.Библейские сказания о пребывании первых людей в раю и о грехопадении, считаются названными выше исследователями, также заимствованными из Вавилона. Однако же, эти исследователи сознаются, что собственно сказаний о рае и грехопадении доселе в вавилонской литературе не найдено. Есть только косвенные указания на существование таких сказаний, – указания, добавим, очень спорные и сбивчивые.В частности, по поводу библейского рассказа о грехопадении Делич торжественно говорит: «Могу ли я поднять покрывало? указать на древний цилиндр: в середине, дерево с свешивающимися плодами, направо, мужчина, налево женщина, оба с руками, протянутыми к плодам; за женщиной змей». Может ли не быть связи между этим древневавилонским изображением и библейским рассказом (о грехопадении)? Речь, как видите, ведется в тоне, не допускающем сомнений. Между тем, упоминаемое Деличем изображение, далеко не так ясно. Оно давно известно и много раз было предметом обсуждений. И вот, целый ряд ученых с решительностью утверждает, что это изображение не имеет ничего общего с библейским рассказом о грехопадении. Находят, что в изображенных на цилиндре фигурах нужно видеть двух мужчин, а не мужчину и женщину; длинная одежда их и головные покрывала не соответствуют представлению о райской жизни. Положение змея на картине не гармонирует с его речью в истории грехопадения. Ввиду этого, можно думать, что на картине изображен какой-нибудь бог, и кланяющийся ему человек, а дерево помещено как символ жизни и бессмертия. Во всяком случае, библейская история грехопадения столь сложна, имеет такой глубокий смысл, что содержание ее никоим образом не может быть исчерпано указанной неясной картиной, и ссылаться в доказательство заимствования истории грехопадения из Вавилона на эту картину – положительно невозможно.В Вавилоне находят теперь оригинал и для библейского рассказа о потопе. «Весь рассказ о потопе, – говорит Делич, – точь-в-точь, как он записан был в Вавилоне, перешел в Ханаан, а отсюда, в обработанном виде попал в Библию». Не думайте, однако, чтобы и в этом случае дело было так ясно и просто, как представляют противники Библии, и, чтобы в заимствовании из Вавилона не было никакого сомнения. Параллель библейскому рассказу о потопе находят в вавилонской поэме об Издубаре или Гилгамеше. Это – большое произведение, состоящее из 12 песен и заключающее около 3-х тысяч строк. По своему содержанию оно представляет описание подвигов Издубара, царя города Эреха. Эти подвиги, рассказывается в поэме, снискали Издубару благосклонное внимание богини Истар, и она предложила герою стать ее мужем, обещая за это господство над миром. Но Издубар не только с гордостью отверг предложение богини, а и осыпал ее целым градом упреков. Тогда, оскорбленная богиня решилась жестоко отмстить Издубару. Сначала она насылает на город Издубара страшного быка, затем отнимает у героя его любимого друга, поразив его мгновенной смертью, и, наконец, насылает проказу и на самого Издубара. И вот, скорбный и терзаемый болью герой, идет искать успокоения и совета у одного человека, имя которого Пир-Напиштим или Хасисадра. Путь к этому человеку лежит через множество препятствий. Издубар постепенно преодолел все эти препятствия и, наконец, увидел мудреца, к которому он стремился. Попросив у него совета, Издубар осведомился также о том, как славный мудрец попал в столь далекую страну и в сонм богов.В ответ на это мудрец рассказывает герою историю потопа, от которого он был спасен богом Эа. «Ты знаешь, – говорил он, – город Суриппак, что у Евфрата, – город древний. Там богам пришло на ум послать водное потопление. Великие боги совещались всем сонмом: родитель их, бог Ану, их советник, суровый бог Бэл, их дух истребитель, бог Ниниб, воевода их, бог Нергал, владыка преисподней. Но владыка премудрости, бог Эа, сидел с ними и объявил об их намерении «камышевым Хатом». Тогда Хасисадра, по повелению Эа, стал строить корабль, осмолил его, нагрузил имуществом и взял «живую тварь всякого рода»; всю семью, домочадцев, а также ремесленников. Начался, наконец, потоп. «Сами боги, – описывает это начало Хасисадра, – сами боги на небесах объяты страхом; они прячутся у бога Ану; как псы в своей конуре, так боги жмутся у небесной решетки. Истар громко вопиет от горести… Боги заплакали вместе с нею. Они сидели горестные, понурые, неподвижные, уста их крепко были сомкнуты». Когда затем через семь дней корабль остановился на горе Низар, Хасисадра выпустил из корабля голубя, ласточку, и ворона и, узнав, что потоп прекратился, вышел из корабля. Тотчас он принес жертву, на которую «боги слетелись, как рой мух». Между богами начались пререкания: все порицали Бэла за его жестокость и безрассудство в деле устроения потопа, а Бэл напал на Эа за то, что он спас людей. В конце концов происходит примирение, и спасенный Хасисадра получает бессмертие. Таков рассказ клинообразных надписей о потопе. В нем есть черты сходства с рассказом библейским о том же. Но неужели можно сказать вместе с Деличем, что библейский рассказ представляет точную запись вавилонского? В вавилонском рассказе от начала до конца следы грубого политеизма. Потоп представляется делом безрассудства и жестокости Бэла, а спасение людей капризом Эа. Библейский рассказ, конечно хорошо всем известный, имеет строго монотеистический характер и полон указаний на глубокий смысл события. Много различий между двумя повествованиями и в отдельных пунктах. Так, по Библии, от потопа спасается только Ной и три его сына с женами, по клинообразным надписям – семья Хасисадры, а потом домочадцы его и ремесленники. Размеры ковчега, продолжительность потопа, судьба спасенных – все это в Библии представлено иначе, чем в вавилонском рассказе. Все это показывает, что ни о каком заимствовании в данном случае говорить нельзя. Если мы добавим к этому, что рассказы о потопе есть почти у всех народов, то ясно будет, что все эти рассказы, а в том числе и вавилонский, представляют собою вариации одного первоначального предания о потопе, а не произошли один из другого. Превосходство библейского рассказа при этом будет состоять в том, что в нем предание воспроизведено в чистом виде, а в других рассказах оно осложнено позднейшими измышлениями и получило легендарную окраску.Обобщая все сказанное по поводу новейшего взгляда на отношение Библии к Вавилону, получаем следующее. 1) Сходство между библейским учением и вавилонской религией нисколько не умаляет значения Библии и не идет против ее авторитета: богооткровенность того или иного библейского верования, богоучрежденность того или иного ветхозаветного установления не означает непременно, чтобы это верование и установление было совершенно новым и никому неизвестным. 2) Сходство между библейским учением и вавилонскими воззрениями усматривается только в частностях, в существе же между ними бесконечное различие. 3) Сходные черты между Библией и Вавилоном о первобытных временах произошли не вследствие заимствования, а вследствие того, что и у евреев, и у вавилонян сохранялось первоначальное предание об этих временах, причем в чистоте это предание сохранилось только в Библии.В. Р-скийБрояковский С., свящ. Из дневника заведующего церковно-приходской школой // Руководство для сельских пастырей. 1904. Т. 2. № 22. С. 108–115.7-го января. – Если каждому человеку полезно вести дневник, то тем более – занимающему известное общественное положение. Небесполезно записывать факты из школьной жизни и заведующему школою.Школьное дело, врученное приходскому духовенству, есть сравнительно дело новое и заметно в последнее время идет все вперед и вперед. Теперь церковные школы совсем уже не то, что были они лет 10–15 назад: материальная и учебно-воспитательная стороны школьной жизни заметно улучшаются.Но если оглянуться назад, то немало каждый заведующий увидит промахов, ошибок, и, быть может, даже вредных нововведений, к которым он прибегал иногда, якобы для улучшения дела. А для того, чтобы это не повторялось впредь, необходимо вести дневник. Каждому заведующему школою дневник укажет, на что уже было обращено внимание, а на что еще следует обратить. А так как, и улучшения, и ошибки в церковно-школьном учебно-воспитательном деле представляют существенный интерес для всех деятелей на ниве народного просвещения в духе православной веры и церковности, то весьма полезно время от времени передавать их гласности.***Вчера, совершая вечернее богослужение, я невольно был свидетелем следующего отрадного факта.Два ученика школы проходили мимо храма. Приблизившись к вратам его, один из учеников снял шапку и набожно три раза перекрестился; так как другой, вероятно, не намерен был этого сделать, то первый толкнул его локтем в бок, и тогда и второй снял шапку и перекрестился.Итак, вот вам благотворное влияние церковной школы, той школы, которая главное внимание свое обращает на воспитание в духе веры и благочестия. Без сомнения, такой питомец школы и в жизни будет благонамеренно настроенным христианином и добрым членом общества. О, если бы побольше было таких прихожан! тогда не было бы смут и волнений в приходской среде, не было бы отпадений и совращений в раскол и сектантство!..Столь отрадный факт я счел нужным не оставить без внимания и решил на другой же день сообщить о нем ученикам своей школы, сделав надлежащее разъяснение, как нужно относиться к святыне вообще и к храмам Божиим в частности.10 января. – Сегодня вынужден был сделать строгий выговор учителю своей школы по следующему поводу.При школе с давних пор существует хор певчих, который довольно стройно поет в храме и во время совершения разных треб. Это много способствует благолепию службы Божией и очень нравится прихожанам, которые нередко просят учителя (он же и регент) пропеть с певчими свадьбу или же похороны.Умер довольно состоятельный прихожанин, и были приглашены певчие. Отпели «благообразно и по чину». После похорон родственники усопшего пригласили певчих на поминальный обед. Радушный хозяин, желая «ублаготворить» певчих, угостил их, как говорится, «на славу». Но что хуже всего – напились допьяна не только взрослые, а даже и дети-школьники. Это уже такое безобразие, которого я никак не мог оставить без внимания… Какое может быть после этого уважение к школе со стороны народа, если питомцы ее станут поступать нисколько не лучше остальных?..Необходимо поставить себе правилом, чтобы школа была образцом для верных «в слове, в житии, в любви, в духе, в вере, в чистоте» (1Тим.4:12). Столь прискорбные факты, как указанный выше, отнюдь не должны иметь места среди учеников церковно-приходской школы. Если пьянство есть самый постыдный и отвратительный порок, который не терпим во всяком человеке, то тем более нельзя равнодушно относиться к тем из «малых сих», которые пьют вино. Тяжкая ответственность падет за это и на родителей, и на воспитателей, и на учителей, если все общими усилиями не восстанут против исконной нашей язвы народной.Постараюсь учредить школьное общество трезвости, авось оно повлияет и на взрослых.12 января. – Один из учеников старшей группы, Т-ой – страшный лентяй; не только не учится, но совершенно, как говорится, отбился от рук, не обращает ни малейшего внимания на постоянные замечания учителя и действует развращающим образом на всю школу. Подобного рода ученики встречаются в каждом учебном заведении, и много нужно иметь педагогического такта, чтобы исправить их; в большинстве же случаев дело оканчивается увольнением. Но так бывает в тех учебных заведениях, в которых дело несколько иначе поставлено, чем в церковно-приходских школах. Там имеют широкое применение и заключение в карцер, и уменьшение балла по поведению, и др. исправительные дисциплинарные меры, причем и сами родители заботятся о том, чтобы их дети не заслужили подобного рода взысканий; там существует особого рода педагогический совет, который ведает проступки учащихся и т. п. Совсем иное дело в церковной школе. Здесь не только не существует специального педагогического совета, но и родители детей часто являются в школу с заявлениями, что учебно-воспитательное дело в ней должно быть поставлено не сообразно с целями и задачами школы, а так, как хотелось бы тому или иному из них. Поэтому и меры, направленные к благоустройству школы и улучшению ее порядков, всею своею тяжестью ложатся главным образом на заведующего школою, который в своем лице совмещает и заведующего, и законоучителя, и инспектора.Все неудовольствия и заявления родителей касательно школьных порядков он должен выслушивать и по возможности отстаивать их с твердою и несокрушимою энергией.Задавшись целью поставить свою школу надлежащим образом, я и вознамерился именно поступать так, а не иначе. Быть может, на первое время дело не обойдется без неприятностей, как это сплошь и рядом бывает, но зато со временем, надеюсь, можно будет достигнуть хороших результатов. И вот, желая поддержать авторитет учителя и поступая по слову Писания: измите злаго от вас самих, я на поведение Т-го решил обратить самое серьезное внимание и употребить все меры к его исправлению; а если это не поможет, то придется, разумеется, удалить его из школы.В первый же день заявления учителя, я на уроке Закона Божия обратился ко всем ученикам с такими словами. «Сегодня я получил, очень огорчившее меня известие, что один из вас не только не хочет учиться, но не слушается своего учителя и даже говорит ему дерзости. Как ваш законоучитель и отец духовный, я должен научить вас Закону Божию, то есть научить тому, как нужно угодить Богу для получения спасения. Но как может угодить Богу, как может получить спасение и помилование от Бога тот, кто не исполняет заповедей Его, кто не творит святой воли Его? Пятая заповедь закона Божия требует от нас, чтобы мы почитали родителей и повиновались им, а также пастырям и учителям, старшим возрастом, воспитателям и благодетелям, начальникам и господам. Но все ли вы так поступаете?.. К сожалению, нет. Один из вас совсем забыл о пятой заповеди закона Божия: он не только не повинуется своему воспитателю и не почитает его, но еще и огорчает своим дурным поведением, непослушанием и грубостью. Но, если бы он знал, как это прогневляет Бога, и какое наказание ждет его и на земле, и на небе, то так не поступал бы. Если бы он знал, что кто не исполняет пятой заповеди, тот на земле не будет долго жить, а на небе будет вечно мучиться за свое непослушание, то перестал бы творить этот грех и давно исправился бы.У одного, всем известного жителя города Рима, был сын лет пяти, которого он очень любил и воспитывал без всякой строгости. Мальчик, которому во всем потворствовали, не почитал старших, привык произносить скверные слова родителям своим и даже – страшно сказать – дерзал хулить Самого Господа Бога! И отец не запрещал ему произносить хульных и скверных слов и не научил его почитать и уважать старших. Какая же судьба постигла этого дерзкого и непослушного ребенка? Во время моровой язвы мальчик разболелся к смерти, и когда отец держал его у себя на коленях, то, по рассказам тут находившихся лиц, пришли бесы взять окаянную душу мальчика. Увидев злых духов, мальчик затрепетал, закрыл глаза и с страшным криком: «Отец! отними меня у них!» – спрятал лицо в одежду отца, стараясь как бы укрыть себя. Отец спросил у трепещущего малютки: «Что ты видишь?» Мальчик отвечал: «Пришли черные люди, хотят меня взять!» Сказавши это, он стал произносить скверные и богохульные слова, к которым привык с детства, и вскоре скончался.Видите, какая участь постигает тех дерзких и непослушных детей, которые не уважают и не почитают старших? Как же после этого не уважать вам своих учителей и воспитателей! Как не бояться наказания Божьего! Нужно всегда помнить об этом, и в доказательство того, что все вы обещаете исправиться, пусть поднимутся те, кто непочтительно относится к учителю и оскорбляет его своим строптивым поведением и непослушанием».С большим вниманием дети выслушали все это, а рассказ о дерзком отроке произвел на них неотразимое впечатление, так что, когда я произнес заключительные слова, после краткого молчания взор всех обратился на Т-го, который покраснел как мак, и с потупленными глазами поднялся с места.– Это ты, Т-ой, такой грубиян? – спросил я.– Да, – чуть слышно ответил он.– После всего того, что я только что сказал, рассуди сам и ответ: хорошо ли ты поступал?– Нет.– Вы слышали, дети, – обратился я снова ко всем ученикам, – как Бог наказал того дерзкого отрока, который не почитал своих родителей и не уважал старших? Если же Он терпит дерзости ваши, то только потому, что ожидает вашего исправления… Обещаешь ли ты, Т-ий, исправиться?– Обещаю, – ответил Т-ой.Сделав еще несколько наставлений, как лично Т-му, так и всем вообще ученикам, я, в ожидании, что-то выйдет из этого опыта увещания нарушителя школьной дисциплины, приступил к уроку Закона Божия.19 января. – Мое наставление не прошло бесследно. В самом непродолжительном времени Т-ой сделался неузнаваемым. У него явилась охота к занятиям, а по поведению он стал не только не хуже других, но даже несколько лучше. Объяснить такую перемену к лучшему в дурном ученике следует только тем, что на него было своевременно обращено внимание всей школы. По убеждению моему и учителя, если только Т-ой будет находиться под особым надзором, то из него должен выйти довольно порядочный ученик, и он больше не будет притчею во языцех и соблазном для целой школы.Дай-то Бог!20 января. – Ежедневно, пришедши в школу, я имею обыкновение наводить справки об учениках не бывших в классе, причем стараюсь разузнать настоящую причину неявки. Принимая во внимание, что аккуратное посещение учениками школы имеет весьма важное значение в деле правильной постановки учебно-воспитательной части в ней, я все меры употребляю к тому, чтобы дети не пропускали напрасно уроков. Сегодня в числе неявившихся оказался, между прочим, ученик старшей группы С.– Где С.? – спрашиваю.– А он дома остался, – отвечают товарищи.– Что же он делает?– Ему зубы «заговаривают».Из дальнейших расспросов я узнал, что С. болен зубами, и родители нашли нужным обратиться к помощи знахарки.Удивительное дело! Почти тысяча лет прошла с тех пор, как наша матушка – Русь приняла христианство, а и до сих пор, сколько еще самых грубых предрассудков и суеверий держится среди простого народа! И вот что страшно. Наряду с врачами, к которым народ начинает обращаться довольно часто, он все-таки не забывает и знахарей, в особенности в таких случаях, когда нужно «заговаривать» зубы, кровь, прогнать испуг, «снять дурной глаз» и т. п. Чтобы подорвать в народе всякий кредит к знахарям и ворожеям, нужно побольше заняться просвещением его. «Ученье свет, а не ученье тьма», говорит народная мудрость. Света, побольше света, – но только света «истинного, просвещающего всякого человека, грядущего в мир». Школа должна раскрывать глаза темному люду и дать ему возможность смотреть на вещи правильно. Огромную пользу в данном случае могут принести школьные воскресные чтения, на которых всегда в достаточной степени можно разъяснить всю несообразность веры в разного рода заговоры. С другой стороны, на этих чтениях можно предлагать ученикам жития тех святых, к которым следовало бы обращаться – и в некоторых местах обращается народ – в болезнях и других «злых обстоятельствах». Вот факт. Отец хотел свезти сына-школьника к знахарю, чтоб тот «выгнал» из него лихорадку. Мальчик возразил отцу, что учитель читал им в школе о великом грехе верить в заговоры, и что лучше всего, помолившись Богу, поехать к врачу. Отец внял заявлению сына и свез его в сельскую лечебницу, где мальчика и излечили через некоторое время от болезни.Думаю, что после надлежащего выговора и убеждения ученика С. в том, как вредно и грешно пред Богом прибегать за помощью к знахарям и ворожеям, не только сам С., но и его товарищи того не будут делать.Свящ. С. Брояковский(Продолжение следует).Горский И. Подвиг.13 (Рассказ из быта сельского духовенства) // Руководство для сельских пастырей. 1904. Т. 2. № 22. С. 116–123.– Дорогая Соня! Сил моих не хватает ходить по приходу! – говорил о. Григорий на другой день, сидя за утренним чаем, – Не поверишь, как вчера я измучился нравственно! – взволнованно продолжал он.– Да расскажи, пожалуйста, что собственно так волнует тебя? – с участием спросила Софья Петровна.– Во-первых, – начал о. Григорий, – вчера все село было похоже на сплошной громадный кабак: на улицах, на дворах, в избах, в сенях – везде пьяные, пьяные и пьяные. Одни из них спят, где только пришлось; другие, пошатываясь, бродят, как отравленные мухи; иные ругаются, или дерут во всю осипшую глотку сквернейшие песни, прерываемые отборнейшею бранью; а лишь кто завидит из таких, священника, то стремительно бросается под благословение, причем наклоняясь теряет равновесие и падает; конечно, не забудет и так или иначе выругаться. Каково же при всем этом ходить с иконою и молиться! Пойдет ли тут молитва на ум, когда среди молебна позади тебя неожиданно раздается ругань, разбуженного молебным пением пьяницы, и окружающие начнут уговаривать его, а иной раз и угощать пинками, – пьяный же спросонья еще сильнее прежнего орет! Или, представь себе такую возмутительную картину: читается молебное евангелие, на время чтения которого священник, обратившись лицом к молящимся, должен покрывать их преклоненные главы епитрахилью. И вот, какой-нибудь пьяный вдруг пошатнется в мою сторону, и, делая усилия принять прежнее положение, теряет равновесие и падает на спину; при этом, конечно, его вздернутые кверху ноги возбуждают невольный смех среди окружающих. Разве это не омерзительно?– Во-вторых, – немного помолчав, начал опять о. Григорий, – чуть ли не в каждом доме повторялась приблизительно такая возмутительная история: молебен кончился, хозяин подходит ко мне, и, почесывая в затылке, с лукавой улыбкой спрашивает: «Батюшка! Сколько тебе за работу-то?», «Сколько дашь», – ответишь ему. – «Гривенничка довольно будет?» – «С ума что ли ты спятил! – вдруг закричит на хозяина псаломщик, – раньше полтину давал, а теперь гривенник!» – «А ты, Прокофьич, не будь завидущ-то!» – укоризненно заметит тот и торопливо сунет в мою руку гривенник. И сколько раз просил я псаломщика молчать в таких случаях, – нет! не унимается! – «По миру, – говорит, – вы нас с дьяконом пустите!» Дьякон, хотя и ничего мне не говорил, но видимо пригорюнился. Жалко мне их, а, как, и чем горю помочь, ума не приложу! Все-таки, скорее соглашусь быть нищим, чем позволю унизить свой сан гнусным попрошайничаньем! – решительно сказал о. Григорий, вставая из-за стола и начиная ходить по комнате.И оба супруга замолчали, погрузившись в невеселые думы.– Что ж ты намерен теперь делать? – прервала долгое молчание Софья Петровна.– Что делать? – заговорил о. Григорий, садясь против жены. – Прежде всего позову сельского старосту и попрошу его объявить всем домохозяевам, что я до тех пор не буду ходить по приходу, пока они не уберут с моих глаз всех пьяных; потом и причту сделаю серьезное внушение, чтобы они не в свое дело относительно платы не вмешивались.– Смотри, Гриша, не рискованно ли твое решение? Хорошенько подумай! – сказала жена. – В особенности же подумай о плате.– Все это давно уж мной обдумано и твердо решено, – ответил о. Григорий.– Смотри! Если крестьяне сократят свою плату за молебен, то и годовой доход сократиться может. Прежний священник, как я слышала, получал в год 600 рублей. Кажется, не много; а ты, допустив добровольную плату, доведешь доход до половины: и вправду, и себя, и причт нищими сделаешь. Против пьянства борись, как хочешь, но касательно платы оставь все по-прежнему.– Дорогая Соня! – нервно заговорил о. Григорий: – Господь сказал: «туне приясте, туне дадите»; как же я могу просить за священнодействие плату, когда, по Евангелию, не должен брать и добровольной-то копейки? – в отчаянии закончил он.– Милый! Ты знаешь, я тебя так люблю, что не побоюсь и нищенской сумы ради тебя! Но мне невыразимо жаль тебя. Делай, что хочешь. Я бедности и горя не боюсь, – нежно закончила Софья Петровна, с безграничной любовью глядя на своего мужа.IXРешение о. Григория не ходить по приходу, если не уберут пьяных, произвело в селе страшное волнение: по глубокому убеждению крестьян, не служить праздничного молебна, значит – навлечь на свой дом Божие проклятие. Особенно сильно волновались по этому поводу бабы; они на чем свет стоит ругали мужиков, а эти, в свою очередь, не знали, как назвать священника.– Слышали, Терентий Иванович, што выдумал батька-то наш? – скороговоркой спрашивал на ходу прежнего церковного старосту сторож Софон, трусивший по средней улице.– Нет, а што? – с любопытством спросил Чумаков, только что проснувшийся после ночной попойки, а теперь идущий к своему шурину опохмеляться.– Да бает: коли пьяных не уберете, то и с молебнами не пойду, – протараторил тот, останавливаясь.– Неужели?– Вот лопни мои глаза, правда!– Кому же он сказал так?– Твоему шурину – Егору Степановичу, за которым я давеча бегал. Он и теперича у попа.При этих словах сторожа лукавое лицо Чумакова расцвело неподдельной радостью. В его голове быстро созрел план, как можно таким случаем воспользоваться, чтобы отомстить за себя ненавистному причту. «Ну-с, теперича мы тебя, голубушка, со всей твоей братией здорово проучим! – думал он, – узнаете, как должно уважать и почитать нашего брата».– А ты куда бежишь? – спросил он сторожа.– Егор Степанович попросил меня народ на сходку нарядить. Эти две улицы почти объехал; в ту теперича побегу, – говорил Софон, показывая рукой на восточную улицу, в которой быстро и скрылся.В ожидании шурина Терентий Иванович присел на скамеечку у его дома. Вскоре явился и Зайцев, который, подходя к Чумакову, загадочно улыбался.– Ты что это ухмыляешься? – спросил тот.– Любо больно! – сказал Зайцев, садясь рядом к Чумакову, и продолжая загадочно улыбаться. – Большая теперича у нас в селе кутерьма выйдет! – продолжал он.– Какая же? – притворяясь ничего не слыхавшим, спросил Терентий Иванович.– А вот какая: поп сказал мне: до тех пор, говорит, не выйду в приход, пока пьяных не уберете.– Вон ощо что выдумал! – протянул Чумаков.– Н-да-с, – подтвердил Егор Степанович.– Ну, так что же? В нашей науке не бывал, так побывает! – ехидно заметил Чумаков.– А что ты с ним сделаешь? – спросил Зайцев.– А вот что! – начал Терентий Иванович, стуча кулаком по коленке, – Перво-наперво уберем, значит, пьяных, а потом, – чуть слышно и злобно хихикая, продолжал он, – согласимся всем миром попу не платить за молебны ни монеточки! Так што ли? – хлопнув весело по плечу шурина, спросил Чумаков.– Ай да, Тереша! Очень ловко! Лучше эфтого вовеки не придумаешь! Ну, и мозголов же ты, братец мой! Этак попу-то мы ловко хвост прищемим! Чем мне тебя за эфто угощать-то прикажешь? – с восторгом произнес Зайцев.– Опохмели, пожалуйста! Голова на треск трещит, – сказал Чумаков, довольный своей выдумкой.– Пойдем, дружище, пойдем! И мне нужно опохмелиться. Сходка-то, наверно, нескоро соберется.И приятели вошли в дом.***Часа через полтора, около дома Зайцева мало-помалу собрались все сельские сходчики, которые в ожидании старосты расположились небольшими группами на лужайке и оживленно обсуждали решение священника. Когда к крестьянам вышли Егор Степанович с Терентием Ивановичем, все быстро встали и почтительно раскланялись. Зайцев медленно и важно надел на себя медный начальнический знак и многозначительно, с сознанием собственного достоинства, обвел глазами сходчиков, образовавших тем временем около него громадный круг.– Православные! – громко начал он, – священник велел передать вам, что он не пойдет по приходу, если вы не уберете с его глаз всех пьяных. Что на это скажете?– Ну и пущай его не ходит! Не нуждаемся! – заорал кто-то.– Ты, что ли, пьяная твоя харя, не нуждаешься? Поди, самому и за молебен-то нечем заплатить! – возражал ему другой.– А ему-то что до пьяных за дело? – покрывая всех, сиповатым басом спрашивал третий.Затем поднялся такой невообразимый гам, что совершенно невозможно было понять, кто и что говорил. Староста вышел из круга и сел у дома на скамеечке рядом с Терентием Ивановичем. Сходчики разбились на группы. Все орали, стараясь друг друга перекричать. Когда главные горланы несколько поутомились, да к тому же многие из них успели уже и охрипнуть, тогда староста поднялся и снова подошел к мужикам.– Ну, што же, православные? На чем усоветовались? – обратился он к сходу.– Не надоть ходить! Пусть не ходит! – раздалось с одной стороны.– Нас не застращаешь! Придет, коли жрать нечего будет! – орал кто-то с другой.– Дайте мне сказать, – попросил староста.– Говори! Говори! – закричали кругом, – тише, ребята, тише! Дайте старосте слово молвить! – уговаривали друг друга сельчане.– Вот что, братцы, – заговорил староста, когда наступила тишина, – давайте пьяных, значит, уберем, потешим батьку, пусть он служит молебны; только, чур, за службу не давать ему ни единой полушки! Согласны, аль нет?Опять поднялось страшное галденье: одни соглашались со старостой, другие нет. В конце концов, мнение старосты восторжествовало; при этом постановлено было ослушников мирской воли штрафовать двумя ведрами водки. Следить за аккуратным исполнением решения схода было поручено сторожу Софону, которому Чумаков обещал за это от себя рубль денег.– Надо проучить еретика! Посмотрим, по нраву ли придется ему такая штука? – говорил прежний помощник церковного старосты, подходя к Чумакову.– Да уж мое почтение! Узнаешь наших! – отвечал тот, потирая от удовольствия руки и злорадно улыбаясь.Когда причт явился в село, пьяных действительно не было. По порядку начали служить у того крестьянина, который вчера у сторожки так горячо заступался за нового священника. Это был трезвый, богомольный и правдивый мужик.После молебна о. Григорий, по обыкновению, поздравил с праздником хозяина и хозяйку.– Премного благодарны, батюшка! Много лет тебе священствовать! – кланяясь, и сконфуженно переминаясь с ноги на ногу, говорили те. О. Григорий, не получая платы, и не спрашивая ее, спокойно пошел к выходу. Хозяин стремительно бросился отворять дверь.– Не ушибитесь головкой-то, батюшка: у нас в дверях-то очинно низко, – говорил он, виновато улыбаясь.– А за труды-то что же не платишь? – спросил псаломщик.– Надо бы, Прокофьич, надо бы, – проводив священника, говорил заминаясь крестьянин.– Надо бы, а не платишь! – горячился псаломщик.– Да вишь – озорники-то наши, пьяницы эдакие, штрафовать хотят тех, коли кто за молебен заплатит! Спроси вон хоть Софона. Правду говорю. – И мужик указал на церковного сторожа, который стоял, прижавшись к печке.– Правда, правда! – подтвердил тот скороговоркой.– А коли так, то я ходить не буду! – с сердцем пробасил старик, из всей силы хлопнув при выходе дверью.Он ушел к одному своему приятелю, у которого и пропьянствовал целый день.В следующем доме о. Григорию не только не дали денег, но еще грубостей наговорили.– Отец духовный! За труды-то ваши нужно бы заплатить, да, думаю, товару-то на молебен немного пошло! – С такими ядовитыми словами провожал хозяин священника.До самого вечера служил о. Григорий молебны, переходя из дома в дом, и нигде не получил и одной копейки.– Что, о. дьякон, призадумался? – спросил о. Григорий о. дьякона, возвращаясь с ним домой.– Да как же, батюшка, и не призадуматься! – печально отвечал тот, – должишки у меня есть; думал, что выхожу по приходу, расплачусь хоть немного, а теперь вижу, что дело дрянь выходит! И о. дьякон при этих словах тяжело вздохнул и поник головою.И. Горский(Продолжение следует).Пожертвование сельской матушки в пользу Красного креста // Руководство для сельских пастырей. 1904. Т. 2. № 22. С. 123–124.В «Царицынском вестнике» мы нашли следующие строки под заглавием «Летучие заметки».Вчера сижу у г. царицынского воинского начальника, разговариваю по своему делу, вдруг, входит писарь с докладом, что пришел священник.– Проси, – сказал полковник.Вошел батюшка, и на любезное приглашение воинского начальника: «Садитесь, батюшка, чем могу служить?» Священник ответил:– Да вот, полковник, жена собрала кое-что, привез к вам, прошу вашего распоряжения отправить для воинов.Полковник поблагодарил, немедленно принял пожертвование и выдал расписку в получении «кое-чего».А это «кое-что» оказалось: 245 пар теплых шерстяных чулок, 65 овчинных полушубков, несколько сот платков, рукавиц и теплых варежек. Жертва немалая.В свою очередь и я представился священнику, спрашиваю:– Потрудились над этим, батюшка?– Нет, мой труд какой же! Это все жена! Кой-что от себя, а то все мужички ей принесли от доброго сердца.Это была лепта О. И. Добронравовой, жены настоятеля Покровской церкви села Заплавного, Царев уезда, Астрах. губернии, в пользу воинов. Это сочувствие к русскому воинству произвело на меня самое отрадное впечатление. Честь и похвала вам, русские женщины, безвестные труженицы, скромные жертвовательницы!Некрасов! – автор «Русских женщин!»Ты правду нам про их сердцаПисал: их неизменчивХарактер добрый – без конца!А сердце! сердце – золотое, –Помочь всегда-всегда не прочь! –Весьма было бы желательно, чтобы и многие другие последовали сему примеру, добавим мы от себя в надежде, что наше желание будет услышано. (Астр. еп. вед., 1904 г., № 6).№ 23, Июня 6-гоГлаголев М. Добрый пастырь Японской церкви // Руководство для сельских пастырей. 1904. Т. 2. № 23. С. 125–132.Война России с Японией извлекла на свет Божий многое, чем прежде мало интересовались, что было до сих пор, так сказать, под спудом. Так, заговорили, между прочим, и о нашем знаменитом японском миссионере преосв. Николае, который, впрочем, и без того представляет собою слишком яркое явление духовной пастырской жизни. Это – поистине добрый пастырь Христова стада среди современных условий жизни, это – радость и твердая опора современных представителей Церкви против частых нападок людей отрицательной настроенности.Лучшее изображение личности преосв. Николая, как деятеля на ниве Христовой, можно найти в миссионерском дневнике («На Дальний Восток», «Богосл. Вестн.», 1895 г., кн. 10–12 и 1896 г.) архимандрита, ныне епископа, Сергия, ректора С.-Петербургской духовной академии, лично миссионерствовавшего 13 лет тому назад в Японии под непосредственным руководством преос. Николая. В 1857 г., в Японии, тогда только что открытой для посещения и пребывания в ней иностранцев, в городе Хакодате, на о. Ессо, было основано русское консульство. Консул пожелал себе священника с академическим образованием: Св. Синод, признав за удобное в то же время начать и христианскую православную проповедь в Японии, сделал предложение в С.-Петербургскую духовную академию, приглашая желающих. Вызвалось несколько человек, выговаривавших себе, впрочем, право женитьбы. Никогда не задумывался до сих пор студент Касаткин о далекой стране, о миссионерской деятельности, о полном самоотвержении во имя Христа. Вызов молнией блеснул в его сердце, и он решил, что едет в Японию – и едет не иначе, как в монашеском чине. Твердо решившись, он весь отдался в своих мыслях и мечтах будущей деятельности. «Когда я ехал туда, – говорил впоследствии преос. Николай, – я стремился к Японии, как к невесте, воображая ее, ожидавшей моего приезда, как и я стремился к ней». Первою заботою иеромонаха Николая было выучиться японскому языку, изучить быт, литературу и историю народа, среди которого он определил себя на деятельность. И юный миссионер принялся с таким рвением за это дело, что его учителя утомлялись заниматься с ним, вследствие чего, ему приходилось брать вместо одного, двух и трех лиц. После этого вполне понятно, как уважение японцев – и христиан, и язычников, к личности преос. Николая, так и то, что он считается в Японии одним из лучших знатоков японской литературы. – Восемь лет проведены были в таком неустанном труде, причем о. Николай не пропускал ни одного мало-мальски заметного явления общественной японской жизни, чтобы не познакомиться с ним: ходил слушать лекции заезжих лекторов, так распространенных в Японии, заводил самые разнообразные знакомства; со всеми беседовал, и особенно со жрецами, о вере и религиозной жизни японцев. Среди-то этих бесед и брошено было им первое семя православия в далекой Японии, и неожиданно даже для самого о. Николая, оно стало быстро расти, зреть и приносить плоды. К 1869 г. было уже 12 человек крещено, 12 оглашено, а 13 изъявили готовность слушать проповедь.Время было приступить к систематической проповеди. О. Николай просил Св. Синод основать в Японии православную миссию, назначив ему миссионеров-помощников и определенное содержание на организацию школ и проповеди. В 1870 г. миссия была учреждена. С этих пор о. Николай весь отдался делу прочной постановки проповеди православия в Японии. Для этого он с особенным рвением занялся переводческой и школьной деятельностью. Между прочим, им были учреждены следующие школы: 1) семинария с шестиклассным курсом из общеобразовательных и богословских наук, для подготовки пастырей и проповедников из среды природных японцев-детей; 2) катехизаторская школа с годичным курсом богословских предметов, для подготовки собственно проповедников из среды японцев (в возрасте от 18 до 60 лет), изъявивших готовность отдаться делу проповеди христианства; 3) причетническая школа для образования причетников-регентов, во вновь открывающиеся общины и, наконец, 4) женская школа с шестигодичным курсом, для христианского воспитания женщин, из которых многие потом, соединив свою судьбу с тем или иным проповедником, или кандидатом священства, явились неутомимыми помощницами своих мужей, ревностно занимаясь христианским назиданием женщин и детей в округе. Много трудов потребовала для себя школьная деятельность. И поразительно в этой деятельности было особенно то, что о. Николай все делал почти один, при помощи, можно сказать, только своих же собственных учеников. В то же время ему предстояла масса трудов по управлению общинами, катехизаторами и священно-церковнослужителями, а также трудов по прямой, непосредственной проповеди, которая сводилась тогда главным образом к устройству публичных собраний и лекций в более или менее значительных центрах Японии; а равно к участию в подобных организациях, устраивавшихся другими.Но особенно осложнилось дело со времени дарования Японской церкви епископа в лице Николая, что было настоятельнейшею необходимостью, так как за отдаленностью Японии от самого близкого к ней православного епископа – Камчатского, наша православная тамошняя Церковь оставалась почти без священников и без религиозно-церковного утешения, которое так дорого юным новообращенным христианам. В Японии тогда было уже довольно значительное количество православных, причем они были разбросаны по всей Японии, иные же не жили жизнью оседлою по самому роду своих занятий: инженеры, подрядчики, рабочие и т. п. Обо всех их нужно было позаботиться: нужно было посетить оседлых, посмотреть на месте, как они живут, убедиться, насколько усердны катехизаторы, священники и пр. И преосв. Николай спешил навстречу всякой нужде, повинуясь велению Христова долга. Не было жертвы, которой бы не принес он для любимых своих чад; нельзя указать снисхождения, которого бы он не сделал не только по отношению к слабым, но и ко всем и всегда, когда того требовало большее совершенство юной Японской Церкви, возвышение любви.Первое замечательное явление в этом отношении – соборы Японской Церкви. Японская Церковь, как новая, во всем дышит духом апостольским, во всем устрояется по образцу первохристианской Церкви. Отсюда, то важное значение правил апостольских и постановлений Вселенской Церкви, которое выделяется в жизни Японской Церкви; отсюда, далее, и соборное начало в ее управлении. Каждый год в Японской Церкви бывает собор церковный под председательством ее епископа. До 1887 г. эти соборы состояли из священнослужителей и проповедников всей Японской Церкви, а после, за неудобством, широко раскинувшейся Церкви, собираться в полном составе своих пастырей и учителей в одно место – на севере ее, собор, происходящий по-прежнему каждый год, бывает теперь в двух местах: один год – для севера, в Токио, другой год – для юга, в Оосаки, в южной части главного острова Японии. На соборе обсуждаются и решаются общим голосом все дела церковные, не исключая избрания, перемещения, и увольнения пастырей и проповедников, что выдвигается самими общинами посредством прошений и окончательно решается только в священническом собрании собора под председательством епископа. Но особенно замечательно и особенно характеризует преосв. Николая, как доброго Христова пастыря апостольского типа, то, что даже годичный отчет о своей собственной пастырской деятельности он представляет вниманию и обсуждению собора, с чего обычно и начинаются соборные дела.То же начало соборности, братства, строго проводится преосв. Николаем и в организации приходской жизни. В каждой общине существует приходской совет, в котором участвуют священнослужители, проповедник прихода, и выборные в небольшом числе из прихожан. Приходской совет управляет всем религиозно-нравственным строем общины, ее экономическими и благотворительными делами. Он собирается, большею частью, каждое воскресенье. Раз в месяц, после первого воскресного или праздничного дня, православные данной общины собираются для взаимных бесед, для назидания, для обсуждения своих общинных дел; слово свободно предоставляется всем без различия, чему способствует и самая обстановка подобных симбонукваев – братских собраний; участники приносят с собой угощение и предлагают его всем тут же, среди дел и обсуждения различных вопросов. В некоторых общинах на симбонукваи собираются вместе и мужчины, и женщины, в других же женщины устраивают свои самостоятельные собрания – фузинкваи, женские дружеские собрания. Обстановка и общий характер их тот же, что и симбонукваев. В некоторых общинах женщины широко организовали общественно-христианскую благотворительность: собираются всевозможные пожертвования – до старых платьев включительно, все это приводится в должный порядок и к большим праздникам – Рождества, Пасхи – раздается особенно нуждающимся, иногда не только христианам, но и язычникам.Так как в Японии в последнее время правительственные школы поставлены очень хорошо, то преосв. Николаю не приходится почти совсем заботиться о начальном образовании детей своей паствы; для наставления же детей в вере и жизни христианской всюду учреждены им так называемые воскресные школы, в которые дети собираются после богослужения каждый воскресный и праздничный день.Как все это просто, и вместе с тем, как все это дышит первохристианским духом братства, взаимной попечительности и любви! Между прочим, как сельские, так отчасти и городские наши пастыри, многое могли бы перенести из практики Японской церкви и приложить к своей приходской жизни. Приходские советы японской общины близки к нашим церковно-приходским попечительствам. Но в то время, как наши церковно-приходские попечительства в общем лишены жизненности и не имеют существенного религиозно-воспитательного значения в современном приходе, приходские советы Японской церкви этим именно и сильны. В чем же весь секрет? – В том, что наши попечительства не отличаются, так сказать, надлежащей гласностью в своем кругу, мало заинтересовывают свой приход, мало опираются на его внимание, мало имеют связи с его действительными желаниями и нуждами. В Японской церкви эта причина устранена тем, что, помимо приходских советов, там существуют еще симбонукваи и фузинкваи – эти братские, или дружеские собрания. Как бы хорошо было и в наших приходах учреждать подобные же братства и дружества! Скажут, быть может, что многие наши приходы состоят из разбросанных и удаленных друг от друга деревень, не имеют соответствующих помещений для собраний. Но, думаем, в Японской церкви, при случайности образования прихода из новообращаемых христиан, эти неудобства существуют вдвойне. Дело не в этом, а в том, чтобы, поощряя подобные собрания прихожан по отдельным деревням, или вообще теми или иными группами, более удобными по местным условиям, руководить этими собраниями, быть душою их, прививая к ним всякое доброе занятие: беседу ли, причем, думается, следовало бы дать полную свободу интересу прихожан; чтение ли, чего особенно жаждет наш народ, особенно на евангельские темы и из житий святых; обсуждение ли общественно-христианских нужд прихода и т. п. Конечно, священнику, у которого приход состоит иногда из целого десятка, разбросанных на большом пространстве деревень, невозможно все это делать самому. Да это и не нужно. Здесь главным образом важна инициатива священника и дальнейшее общее руководство делом, забота о нем; самое же чтение, напр., можно поручать учителям школ, или просто кому-либо из интересующихся прихожан; изредка, разумеется, он и сам лично поруководит собранием. – По нашему мнению, все это создало бы громадную нравственную популярность пастыря и доверие к нему со стороны прихода, что особенно важно в приходах с сектантским и вообще сепаратистическим настроением. Указанные отдельные кружки, преследующие христиански-просветительную и воспитательную деятельность, имея смысл сами по себе, кроме того, создали бы почву и для плодотворной деятельности церковно-приходских попечительств.Само собою понятно, что достигнуть всего этого сразу нельзя, что много от священника потребуется труда и пастырской ревности. Но ведь пастыри, венчаясь при рукоположении, вступили в союз со Христом и мучениками, именно добре страдавшими, обещались быть верными Христу даже до крове, свято сохраняя и неусыпно возгревая, данный им залог благодати. В ободрение им нельзя не привести здесь глубоко-знаменательных слов преосв. Николая Японского о пастырском делании: «сердце тут нужно, способность проникнуться нуждами ближнего, или ближних, почувствовать скорби и радости ближних точно свои, – и в то же время хладнокровное размышление, как устранить скорби и упрочить радости, – и решимость поступить, в указанном сердцем и умом направлении, и твердость и авторитетность сделать поступок правилом для других и пр., и пр., и пр., смотря по обстоятельствам». (Из письма преосв. Николая к Сергию, епис. Ямбургскому. «Богосл. Вестн., 1896 г. IX, стр. 376).М. ГлаголевГорский И. Подвиг.14 (Рассказ из быта сельского духовенства) // Руководство для сельских пастырей. 1904. Т. 2. № 23. С. 132–144.Был воскресный день в половине июля. Погода стояла холодная и дождливая, скорее похожая на осеннюю, чем на летнюю. Большинство богородских мужичков сидело в трактире. Кто побогаче, те водку и чай пили; бедняки так сидели, занимаясь пустыми разговорами и с завистью посматривая на угощающихся. В обширной низкой комнате с маленькими окошечками стоял густой чад – смесь табачного дыма, винных испарений и пара, подымавшегося от кипевшего котла. Потолок, стены, пол, столы, табуреты и все прочее покрыто было толстым слоем липкой вонючей грязи. Воздух был спертый и испорченный до того, что у свежего человека, вошедшего с улицы, легкие сначала совсем отказывались дышать, у непривычных кружилась голова. Пьяные озверелые физиономии, дикое пение, беспрерывный гвалт, и говор, беспрестанно уснащаемый площадною бранью, время от времени кулачные схватки, сиплый и отвратительный хохот, неумолкаемый звон кабацкой посуды и пр., и пр. – все это, вместе взятое, напоминало сущий ад.Позади буфета имелась небольшая комнатка, отделявшаяся от общей тоненькой перегородкой. В этой комнате, оклеенной дешевыми обоями желтого цвета, за единственным кривоногим столом, уставленным пивными бутылками, сидели: Чумаков, Зайцев, Семен Лукич и сам трактирщик, молодой, безбородый и безусый мужик лет 35. У него было продолговатое бледное лицо, сильно подавшееся своей нижней частью вперед, так что длинный грушевидный нос приходился чуть ли не в перпендикулярном положении по отношению к площади узкого высокого лба; бесцветные мутные глаза сошлись у самого переносья. Его звали Прохором Ивановичем. О нахальстве, плутнях и жадности Прохора Ивановича в народе ходили самые возмутительные рассказы.«А уж и молодец же наш Прохор Иванович! Кого хошь обошьет! Не гляди, что мокрым теленком выглядывает!» – говорили про него.– Наконец, у меня, братцы, терпение лопается! На чем же мы, стало быть, порешим? – спрашивал Чумаков собеседников, выпив стакан пива и стукнув им о поднос.– Вот за ним дело! – сказал недовольным тоном Зайцев, кивая головой в сторону трактирщика.– Какого шута! Вы с меня оченно много дерете! – спокойно заметил тот, откупоривая новую бутылку пива.– Три ведра-то много? Ведь и мы все по три даем! – закричал на него рассердившийся Зайцев.– А ты, брат, потише! Неравно, кто услышит, – тихо проговорил осторожный Чумаков, толкая локтем шурина.– Кто тут нас услышит? Вон орут как, индо стены дрожат! – сказал Семен Лукич.– Ну, что же? Не даешь трех ведер? – опять обратился Зайцев к Прохору Ивановичу.– Да за что мне столько давать-то? Мне до попа никакого дела нет! Что вы в самом деле пристали ко мне?– Эка жадёга проклятая! – сквозь зубы презрительно процедил сельский староста.– Взаправду ты не даешь? – раздраженно спросил Терентий Иванович. При этом он так многозначительно посмотрел на трактирщика, что тот видимо струсил.– Вот что! Разве только ради Терентия Ивановича, уж так и быть, два ведра обирайте!– Слава Богу! – насмешливо проговорил Егор Степанович, – Давай хоть два-то ведра! С тебя, скупердяй, больше и не сдерешь!Все гости трактирщика переглянулись между собою и улыбнулись; потом, молча выпив бутылку пива, они вышли в общую комнату.– Егор! Орудуй поскорее, пока не поздно! – сказал Чумаков Зайцеву, уходя из трактира.– Не сумневайся, свое дело знаю, – отвечал тот, усаживаясь за трактирный стол.XIIВ этот день, часам к девяти вечера, сельский староста собрал сходку со всего прихода. Пришло до 200 домохозяев. Чумаков, заранее подпоивши главных горланов-мироедов, сам на сход не пришел. Конечно, дело и без него было решено так, как ему хотелось. Сходчики, по предложению богородского сельского старосты, постановили: не давать причту денег ни за какие требы; в случае же, если причт откажется служить бесплатно, то жаловаться на него архиерею за вымогательство. Правда, сперва очень многие упорно не соглашались на такое решение, но первое, а затем непосредственно вслед за ним и второе ведро водки многих поколебало. Между тем, мироеды не дремали: они убедительно всем доказывали, что «попу-де платить не за что, потому что он получает из казны жалованье; кроме того, имеет землю».Третье и последующие ведра водки подействовали на сходчиков всего убедительнее: мирская совесть была залита… И только человек 15 трезвенников, отказавшихся и от дарового чая с баранками, заявили, что они не согласны с обществом. Когда они уходили со сходки, их провожали отборнейшею бранью. После этого сходчики повалили к трактиру, где, по обещанию старосты, готовилось новое угощение в количестве еще 5 ведер водки. Невозможно описать ту отвратительную пьяную оргию, которая всю ночь до рассвета продолжалась в трактире и около него…Трезвенники, не согласившиеся с постановлением схода, выбрали из своей среды двух ходоков и отправили их за 25 верст к земскому начальнику с жалобой на весь сход. К сожалению, земского начальника дома не оказалось: он только что уехал в уездный город.– Эка незадача! – говорили ходоки, выходя из канцелярии земского начальника, – 25 верст задаром пороли!– Кум! Да какими судьбами попал ты сюда? – спросил одного из них здоровый, коренастый работник.– По делу, кум!– По какому делу?Ходоки, друг друга перебивая, рассказали работнику всю историю.– Эх, братцы, братцы! – сказал, вздохнув, тот, – Напрасно и шли! Барин наш в эти дела боится вмешиваться!– Как так? – в один голос спросили ходоки.– Да так, – отвечал работник, – своя-то рубаха, чай, ближе к телу! Барин-то помнит хорошо, как в запрошлое лето его подожгли вот такие же мироеды, про каких вы мне баяли: дом, скот, сено, хлеб – все тогда у него пригорело. А за што? Одного мироеда на трое суток под арест посадил! Барин-то и по дорогам с пистолетом ездит: у него такой махонький, с шестью пульками. А почему, значит? Потому самому, што иной раз где-нибудь в лесу с кольями его, пожалуй, подстерегают! Иди-ка-те, братцы, домой! Да уж и не жалуйтесь! Что делать? С волками жить, по-волчьи выть!Работник простился с ходоками. Понуривши головы, тихо поплелись мужички в ближайшую деревню, с устали чайку попить и закусить.Богородчане, опасаясь мироедов, на первых порах твердо держались данного обещанья: за похороны, свадьбы, крестины и прочие требы о. Григорию не платили. Потом, некоторые, жалея своего батюшку, начали платить ему, – но платили, сколько кому вздумается: крестьяне воображали, что священник и причт в средствах не могут нуждаться, потому что получают жалованье. Этот ложный слух был распространен в народе Чумаковым. Правда, на долю причта казенного жалованья полагалось в год около 120 рублей; Чумаков же увеличивал эту цифру в несколько раз.– Мы народ темный! – рассуждали по этому поводу крестьяне, – можа, поп-то и тыщу получает – почем мы знаем?Нечего и говорить, что положение причта день ото дня становилось все более и более критическим: буквально нечем было жить! О. Григорий с супругой только тем и содержались, что мало-помалу распродавали городскому еврею и другим ростовщикам почти за бесценок свои вещи, имевшие какую-либо ценность.XIIIВ последних числах июля, в воскресенье, к о. Григорию приехал с визитом соседний священник села Овсянникова о. Николай. Это был седенький, худощавый старичок, с умным лицом и правдивыми серыми глазами. Ему было лет под 60. Более 20 лет он вдовел и жил совершенно одиноким: сам и стряпал, и корову доил, и в доме убирал, и прочие дела справлял по хозяйству.– Услыхал я, брате, что в селе Богородском герой появился! Дай, думаю, познакомлюсь с ним! – говорил о. Николай, входя к о. Григорию в кабинет. – Честь имею рекомендоваться: Николай Гурьев Световидов! – приветливо улыбаясь и протягивая руку хозяину, продолжал старик.– Григорий Иванов Шестаков! – отвечал тот, здороваясь.– Вы и есть герой-то? – удерживая руку о. Григория в своей, весело спросил о. Николай.– Что же геройского проявил я? – сказал тот смеясь.– Помилуйте! Разве это не геройство, когда один-одинешенек ополчился чуть не против целой волости, ея же веселие, как и всей Руси, пити, и не может наш народ без того быти, скажем словами князя Владимира? – полушутя, полусерьезно произнес о. Николай, приглаживая руками жиденькие волосы на своей седой голове.В это время в комнату вошла Софья Петровна. Отрекомендовав ее гостю, о. Григорий извинился, что до сих пор не имел возможности побывать у него с женой, хотя и очень желал с ним познакомиться.– Верю, отец, верю! Нашему брату и на самом деле некогда разъезжать по гостям, – сказал на это о. Николай, – я вот тридцать лет служу в Овсянникове, – продолжал он, – и за все это время имел случай побывать на родине только дважды, да и то по телеграммам вызывали: один раз ездил мать хоронить, другой раз – брата.– А ваш приход велик? – спросил о. Григорий.– Средний: мужеского пола около 700 душ, но дела, как видите, порядочно. Хорошо еще, что землю бросил обрабатывать, а то бы и совсем измучился.– Удивительное дело! – сказал о. Григорий, – и чиновники и учителя имеют каникулы, отпуски, а нам, грешным, не видеть отдыха: будь всегда на посту несменяемым часовым!– Что правда, то правда! – согласился о. Николай, – А ведь иной раз так все надоест, такая тоска нападет, что совсем одуреешь!– Что же делать? Такова наша должность, приходится поневоле мириться с этим! – заметил о. Григорий, барабаня по столу пальцами.– И мирятся, конечно, только как мирятся-то? Возьмем пример. Засадить вот такого, как вы, молодого человека в какой-нибудь медвежий угол. Крестьяне его не понимают, да и понять не в состоянии. Ему будет противно глядеть на их грубость, упрямство, невежество. А тут еще и отдыха-то от треб нет: сиди, как привязанный к приходу. Мало-помалу человек тупеет – и кончает сплошь и рядом беспробудным пьянством, а то и еще более чем худшим: ведь болото-то все засасывает! Для иллюстрации я расскажу вам историю, которая произошла в нашем краю тому назад лет 20.Был у меня очень хороший товарищ, человек с богатыми способностями, прекрасно кончивший курс духовной академии. И вот он вздумал поработать на пользу темного народа. Владыка с удовольствием посвятил его в священники в богатый Воскресенский приход, – это отсюда верстах в 15 будет. Молодой батюшка часто бывал у меня. Прошел год. Однажды, летним вечером под воскресенье вдруг является он ко мне. На бате, как говорится, лица нет. – «Что случилось?» – спрашиваю. «Уезжаю, дорогой Николай Гурьич», – отвечает он. «Куда? Зачем?» – «На юг, в учителя». – «В учителя?! Да вы, – говорю, – в уме ли, голубчик? Что это вас заставляет бежать из священства?» – «Да что, – говорит, – просто-напросто все надоело, опостылело, да порядочно-таки и устал: сил моих не хватает! Когда шел в священники, то думал, что от меня главным образом требуется одно – просвещать темный народ, перевоспитывать его в духе истинного православия и улучшать его благосостояние; теперь же вижу, что этого делать почти некогда; от меня обстоятельства требуют другого: и день и ночь исправлять требы. Требы отнимают у меня в год две трети времени, остальное берет школа. Требы измучили, меня, иссушили. Пойдешь по приходу с молебнами, точно на каторжную работу отправляешься: одно и то же, одно и то же, торопливо… какая-то бессмысленная болтовня получается!.. Не спешить ведь нельзя, иначе с молебном полгода проходишь; сокращать молебна тоже нельзя: мужик плату убавит. Да что говорить! Вам это все хорошо известно! Вот скоро и опять ход по приходу, и опять тысячи раз нужно повторять одни и те же слова, одни и те же действия подряд две недели с утра до вечера. Всякое религиозное чувство тут притупится! К тому же, и несчастный сбор содержания невыносим! Нет уж, полно! Нужно удирать туда, где дело не сушит тебя, и где дают хоть немного отдохнуть и встряхнуться!..» И что же вы думали? – Расстригся и уехал на юг в сельские учителя!.. Вот до чего доводят иных наши бесканикулярные занятия! – закончил о. Николай.– Печальную историю вы рассказали! Как необдуманно поступил ваш товарищ, поступая в священники! – угрюмо сказал о. Григорий.– А я думал, вы его пожалеете? – заметил о. Николай.– Что же его жалеть, – горячо заговорил о. Григорий, – когда он, как говорится, не спросившись броду, сунулся в воду! Мне не его жаль, а бедных прихожан: что они могли подумать, видя в пастыре такого вертушку! Сколько религиозно-нравственного ущерба причинил им такой жалкий духовный отец!.. Вот кого мне жаль!– Эх, отец, отец! Все мы люди, все человеки, – вздохнув сказал гость, – а мне, – продолжал он, – очень жалко этого неудачника-пастыря! Каким добрым, милым, справедливым и образованным был он священником! Если бы вы его хоть раз увидели, то наверно полюбили бы!.. Что же – вы хотите, чтобы пастыри были такими же самоотверженными, как сами апостолы? Ведь этого и требовать-то невозможно!– Невозможное для человека, возможно для Бога! Конечно, пастырство – подвиг. Так и нужно на него смотреть, – заметил о. Григорий.– Да много ли таких-то, кто, поступая в священники, считает это служение подвижничеством? Обыкновенно смотрят на место священника, как на более или менее доходную профессию.– Вот это-то и нехорошо! – печально сказал о. Григорий.– Прошу покорно чай кушать! – сказала Софья Петровна, появляясь в дверях кабинета.За чаем разговор перешел на другие темы. О. Николай в высшей степени заинтересовался молодыми супругами. Чем-то новым и свежим веяло от их взглядов на жизнь и людей. Как далеки они были от мелких узких расчетов повседневного житья-бытья! «Слава Богу! – думал гость, уезжая поздно ночью домой, – Мир грешный еще долго просуществует, когда в нем встречаются пока такие добрые и светлые личности!»XIVНаступила ненастная осень. Богородский дьякон уехал в губернский город искать другого места и в конце сентября распрощался с Богородским. Вдовец-псаломщик беспробудно пьянствовал на средства Чумакова, с которым давным-давно уже успел помириться. Лукавый мужик всячески старался вооружать старика против о. Григория – и, конечно, легко, при помощи водки и денег, достигал этого. Чуть не ежедневно пьяный псаломщик подходил к дому о. Григория, ломился с бранью в его двери, а однажды даже перебил все стекла в его кабинете. Вместо стекол пришлось о. Григорию вставить где дощечку, где картон.О. Григорий похудел и побледнел, но духом не падал; напротив, он казался теперь решительнее и энергичнее, чем прежде; постигшая нужда еще тверже закалила его мужественную душу. Похудела до неузнаваемости и Софья Петровна; ее милое доброе лицо казалось каким-то запуганным и страдальческим; ей, непривыкшей к физическому труду, приходилось исполнять в доме все черные работы, так как держать прислугу не было средств. Где уж тут было о прислуге думать, когда самим зачастую, кроме черного хлеба и чая, нечем было питаться! Однажды, в начале октября, к дому о. Григория подкатила тройка. Из тарантаса вышел прилично одетый мужчина с красивым добродушным лицом и серыми умными глазами. Он был среднего роста и крепкого телосложения; на вид ему можно было дать не более 45 лет. Софья Петровна в это время что-то делала у крыльца. Взглянув на приезжего, она быстро подбежала к нему и повисла на его шее. Это был ее отец – Петр Николаевич Сокольский, вдовец – врач, практиковавший в губернском городе, где все его любили и уважали. Он приехал навестить молодую чету, от которой более двух месяцев не получал никакого известия.– Дорогая Соня! Да неужели это ты?! – изумленно спрашивал Петр Николаевич, обнимая нежно любимую дочь, – Куда же девался твой здоровый румянец? Где же твои пухлые щечки? Боже мой! Да ты просто неузнаваема стала!Как ни любила Софья Петровна отца, но не очень обрадовалась его приезду. У нее мучительно ныло сердце при мысли, что совершенно нечем угостить дорогого гостя, что нельзя скрыть от него той нищеты, до которой они дошли, и которая так бросалась в глаза с первого же взгляда. Когда она собирала чай, слезы одна за другой так и капали на скатерть. «Господи! – в сотый раз повторяла она про себя, – Что мне делать? что я подам закусить?»Опасения Софьи Петровны сбылись… Гость скоро понял, что молодые хозяева терпят страшную нищету. Окончательно же он убедился в этом, когда в зал, лишь только все уселись за чайный стол, тихо вошла сгорбленная подслеповатая старушка с добрым морщинистым лицом. Она держала в обеих руках какую-то посудину, прикрытую холщевой тряпкой. Поставив посудину на стол, старушка истово помолилась на иконы; потом приняла от о. Григория благословение и сказала: «Будьте здоровы, родимые! Вижу – гость к тебе, батюшка, приехал, – обратилась она к о. Григорию, – дай, думаю, гостинчиков вам снесу, а то, поди, нечем гостя-то угощать».Присутствующие молча поклонились старушке, а она, сняв тряпку, прикрывавшую посудину, тихо выложила из последней пяток яиц, несколько ржаных лепешек, и ржаную же с творогом «преснуху».– Простите, родимые, – беря под мышку пустую миску, сказала она и помолившись снова, тихо удалилась.Всем сделалось в высшей степени неловко. Софья Петровна, нечаянно встретив взгляд отца, не выдержала и убежала в свою спальню, где, уткнув голову в подушки, нервно разрыдалась. О. Григорий, встав из-за стола и обернувшись к окну, стоял и молчал.– Вот что, Григорий Иванович, – заговорил суровым тоном врач, барабаня по столу пальцами, – отпусти, пожалуйста, Соню ко мне навсегда: у вас, я вижу, творится что-то неладное.У Петра Николаевича явилось подозрение, что его зять пьянствует, через что и дошел до такой нищеты.– Что же, если Соня согласна, держать я не буду! – глухим, сдавленным голосом произнес о. Григорий и быстро вышел из комнаты на улицу.Минут через десять пришла Софья Петровна; глаза ее были красны от слез. Отец быстрыми шагами ходил к задумчивости по залу.– Соня! – останавливаясь и смотря в глаза дочери, заговорил он, – Ты согласна ехать ко мне?– Погостить, папа?– Хочешь – гости, хочешь – и совсем жить переселяйся.– Как же это от Гриши-то я уеду? На кого же я его оставлю? – изумленно спросила Софья Петровна.– Григорий Иванович сам виноват: коли не умеет жить хорошо, пусть один живет! – с сердцем произнес Петр Николаевич.– Что ты, папа! Господь с тобою! В чем же по-твоему виноват мой дорогой Гриша? Я вижу, ты насчет его очень, очень ошибаешься!И Софья Петровна рассказала отцу все, что с ними произошло за несколько месяцев их супружеской жизни.– Прости меня, Григорий Иванович, что я худо про тебя подумал! – такими словами встретил Петр Николаевич о. Григория, который, успокоившись на свежем воздухе, возвратился в комнату.– Бог простит, папа! – отвечал тот, – ты предо мной вовсе не виноват.На другой день Петр Николаевич, сунув при прощании в руку дочери сторублевую бумажку, уехал. Он просил молодых супругов всегда писать о своих нуждах.И. Горский(Продолжение следует).В. Д., свящ. Наблюдения и заметки сельского священника // Руководство для сельских пастырей. 1904. Т. 2. № 23. С. 144–145.Странное дело, в наших епархиальных женских училищах преподается музыка, а между тем, не разучиваются с ученицами духовные пьесы на рояле. Воспитанницы обыкновенно играют только польки, вальсы и другие танцы, а попросите сыграть что-либо из церковных песнопений, они не могут, потому что церковных песнопений учительницы музыки с ними совсем не разучивали. Правда, ученицы слишком обременены помимо уроков еще и послеобеденными занятиями – то рукодельем, то спевками, то рисованием, то уроками музыки и т. п., так что им решительно некогда погулять, подышать свежим воздухом, особенно тем, которые состоят в хоре; последних даже не всегда отпускают домой на Рождественские и Пасхальные каникулы. Да и вообще нужно сказать, что в наших учебных заведениях не обращается должного внимания на физическое развитие учащихся. Обыкновенно учащие и начальствующие внимание обращают главным образом на то, чтобы во всех классах пройдены были положенные программы, а каково учащимся проходить эти программы, до этого как будто им и дела нет. Одна начальница прогимназии как-то на днях говорила, что если бы ей задавали выучивать то, что задается ученицам, она не справилась бы с уроками… Бедные дети!.. Конечно, винить учащих тут не приходится: ведь с них требуется, чтобы пройдены были программы. А выхода поискать было бы нелишнее.Недавно пришлось слышать от одного знакомого, что священник их «на Страстной неделе» совершает службу по 8 часов в день, так что физически невозможно выстоять все время, и поневоле приходишь на службу не к началу. Но причем же тут священник? Ведь по уставу положено служить так долго, – как же быть?.. Бывали случаи, что на Страстной неделе даже в церквах, где служба продолжается не по 8 часов, а меньше, некоторые из молящихся падали в обморок. По моему слабому разумению, можно бы в обыкновенных приходских церквах не все в таких случаях вычитывать. Хорошо было бы также около стен в церквах устраивать, или ставить, для немощных и престарелых скамьи, наподобие того, как в монастырях устраиваются для монахов особые стасиды с сиденьями.Хотя уже несколько раз были и подтверждались указы о том, чтобы священники не давали при крещении трудных имен, тем не менее некоторые и по сию пору продолжают давать такие, напр., имена, как Варипсав, Евелпист и т. п… Беда наша, что указов издается масса, но не всегда исполняются эти указы, да и некому следить за их исполнением. Многие из священников, не окончивших курса в духовной семинарии, даже не знают законоположения, что назначение имени крещаемому предоставлено родителям, а не самому священнику. – Жаль, что у нас нет особого полного и всестороннего руководства для нашей пастырской деятельности, т. е. особой инструкции, какие выработаны в других ведомствах. Тогда не требовалось бы издавать массы указов и всевозможных разъяснений к ним; меньше, без сомнения, и с нашей стороны допускалось бы ошибок и отступлений от наших прямых обязанностей.Свящ. В. Д.Из очередных вопросов // Руководство для сельских пастырей. 1904. Т. 2. № 23. С. 146–148.Принос в храм и покупка для треб на дому нецерковных базарных свеч, усилиями духовенства мало-помалу начинают исчезать, по крайней мере во многих уже приходах этой покупки и приноса не замечается. Однако единичные случаи упорно держатся, и бороться с ними священнику очень трудно по той простой причине, что с пути этой борьбы не устранены еще все препятствия. Об одном из этих препятствий мы и намерены теперь говорить.«Еще в Ветхом Завете от всех, приносимых в жертву Богу, даров требовалось, чтобы они были безусловно чисты и не имели какого-либо порока (Лев.22:21–22); на приносящих же в жертву Богу нечистое, запрещенное законом, изречено осуждение Божие (Мал.1:14)»15. Вот чем главным образом мы должны были убеждать прихожан приносить в церковь чистые церковные свечи, а не базарные, нечистые. В таком направлении должны были быть все наши проповеди на эту тему; в таком духе составлены и разосланы по церквам образцовые, примерные поучения на этот случай. И уже за этим главным аргументом должны были следовать другие, побочные: выгоды для церкви, от покупки прихожанами церковных свеч, назначение выручки от этих свеч и прочее.Все это так должно было быть, но на деле это происходит несколько иначе. В действительности мы вынуждены начинать свои убеждения с конца, с второстепенного, а иногда им только и ограничиваться, о главном же упоминать только вскользь. Но это сведение вопроса с религиозно-этических высот на почву прихода-расхода, коммерческих выкладок, для простого народа не понятно, и главное – соблазнительно. Длинные рассуждения о том, что выручка от продажи свеч идет на певческие хоры, обновление церкви и церковной утвари, воспитание будущих пастырей, на разные комитеты и учреждения, бессильны, в сравнении с ясной и определенной формулой: «Богу угодно» или «Богу не угодно». И тем не менее, мы этой формулы произнести не решаемся, не можем, и начинаем, присланные нам поучения, с конца. И вот почему. Укажем пока на одну из причин, которой собственно и посвящается наша заметка.Если говорить о чистоте, приносимых в жертву Богу даров, то ни в каком случае нельзя ограничиваться одними свечами, потому что в умах слушателей тотчас же возникает вопрос, почему же только одни свечи должны быть чисты, а, например, масло лампадное, ладан, вино могут быть самого сомнительного качества. Да и в приводимых в доказательство библейских словах идет речь о чистоте всех приносимых Богу даров, а не о каких-нибудь определенных; поэтому только о чистоте всех даров и можно заводить с народом речь, иначе наше исключительное внимание и пристрастие к свече будет ему непонятно, или же зародит в нем недоверие к искренности наших слов. Говоря о чистоте, приносимых в церковь даров, и ограничивая эту чистоту одними свечами, мы становимся в фальшивое положение, впадаем в противоречие, на которое нам при случае и указывают, и из которого мы без натяжек не можем выпутываться. Этим и пользуются продавцы базарных свеч.Покупает у такого торговца прихожанин для церкви лампадное масло. «Купи, кстати, и фунтик свеч, – предлагает продавец, – свечи, смотри, самые настоящие, и красная нить имеется». «Нам этого нельзя: батюшка запретил, – отнекивается прихожанин, – да и нечистые они у тебя, Богу не угодные», – повторяет он, слышанные от священника слова. «Заладил поповы речи – нечистые, Богу неугодные; а масло-то это, как ты думаешь, чистое?» – «А Бог его знает; должно быть чистое, потому батюшка ничего, принимает, да и ктитор наш, кажись, у тебя берет», – «Ктитор точно у меня берет, батюшка ваш молчит – это верно; только насчет чистоты ты у меня спроси, какая она есть. Какая чистота в нем, в масле-то этом! Известно, масло дешевое, откуда ему чистому-то быть. Тут, может, не одно, а двадцать сортов понамешано, и жир разный туда жиды понапихают. Вот оно что. Батюшка твой сам это знает, а молчит, потому что ему не чистота надобна, а торговать своему свечному заводу нужно дать. Кабы чистота, не покупал бы, а давал бы свое чистое… Так не возьмешь ли, милый, свеч фунтик?» – «Оно как будто так выходит, – соглашается прихожанин, – только свеч не возьму, Бог с ними, батюшка не примет. Ну их!» Это сцена с натуры. Разговор приведен почти буквально. Как после этого решиться убеждать прихожан, да еще из Писания, в необходимости для одних даров (свеч) чистоты, когда другие, заведомо нечистые, сам позволяешь покупать и приносить в церковь? Для того, чтобы мы могли с чистой совестью говорить в своих поучениях о необходимости чистоты даров, приносимых в церковь, чтобы в требованиях этой чистоты мы могли быть последовательными, необходимо, чтобы у нас была возможность предлагать все, приносимые и употребляемые в церкви в настоящее время дары, действительно в чистом виде, а не одни только свечи. Во многих епархиях уже заведена, кроме свеч, продажа оливкового масла, ладана, вина, а в некоторых епархиях устроены даже склады церковной утвари. (Киш. еп. в., 1904, № 10).№ 24. Июня 13-гоБ-в К. Взгляд св. Иоанна Златоуста на пастыря Церкви, как на руководителя и душепопечителя своих пасомых // Руководство для сельских пастырей. 1904. Т. 2. № 24. С. 149–160.Кроме обязанностей священнодействия, или деятельности тайносовершительной, на священника возлагаются еще обязанности в собственном и тесном смысле пастырские, требуется от него деятельность, имеющая место главным образом вне храма. Пастырь есть не только совершитель богослужения, требоисправитель и церковный оратор, он еще и духовный руководитель своих пасомых, их воспитатель и душепопечитель.Пастырское служение очень высокое и требует самого тщательного отношения к нему. Величие пастырства открывается, по мнению св. Иоанна Златоуста, из того, что пастырь является руководителем и блюстителем словесного стада Христова, которое Божественный Учитель купил ценою Своей пречистой Крови и крестных страданий, – а также из того, что это служение является выражением и доказательством, с одной стороны, любви пастыря к своему Владыке, а с другой – знаком доверия и высочайшей награды от Спасителя самому пастырю. Когда св. ап. Петр, на вопрос Спасителя: любиши ли Мя? отвечал, что любит, то Господь сказал ему: паси овцы Моя, и тем дал понять, как самому ап. Петру, так и всем вообще пастырям Церкви, что пасение овец (словесного стада) весьма важно в очах Божиих16. И действительно, пасти людей, т. е. учить их от самого раннего возраста и до кончины истинам христианской веры и нравственности – притом учить не словом только, а делами и жизнью, так, чтобы сделать их достойными членами Божественной Главы, народом избранным, причастниками вечной и блаженной жизни, – это такая обязанность, которую не всякий может выполнить удовлетворительно, а только избранные. Насколько пастырское служение трудно, можно видеть из того, что св. Златоуст называет его беспрерывным мученическим подвигом. «Добрый пастырь, каковым он должен быть по заповеди Христовой, – говорит св. отец, – подвизается не менее тысячи мучеников. Мученик умер за Христа однажды, а пастырь, если он таков, каким быть должен, тысячекратно умирает за стадо. Ему каждый день можно умирать… Поэтому, и Христос, вверяя стадо Свое первоверховному из апостолов, предварительно спрашивал: любиши ли Мя? чтобы ты уразумел, что попечение о стаде Христовом поставляется преимущественным признаком любви к Самому Христу; потому что для этого нужна мужественная душа17.Чтобы лучше выяснить трудность и величие пастырского служения, св. Златоуст сравнивает это служение с обыкновенным пасением бессловесного стада, и обязанности пастыря Церкви с обязанностями обыкновенного пастуха. У того и другого стада, а равно у пастырей этих стад есть внешние враги. На обыкновенные стада, напр., могут нападать (и действительно нападают) хищные звери и злые люди, и причинять им вред, или похищая, или разгоняя овец. Пастуху бывает иногда трудно защищать свое стадо от подобных нападений; в худшем случае он может лишиться какого-нибудь животного, а сам поплатиться или собственным здоровьем, или же целостью какого-либо члена своего тела, но в том и другом случае он сохранит, по крайней мере, свою душу. Не то бывает с пастырем Церкви. И прежде всего, у пастыря Церкви гораздо опаснее внешние враги. «Он сражается, – говорит св. Златоуст, – не с волками, страшится не разбойников, но с кем он воюет? с кем у него брань? – Послушай, что говорит бл. Павел: несть наша брань к крови и плоти, но к началом, и ко властем, и к миродержателем тмы века сего, к духовом злобы поднебесным (Еф.6:12)»18. Итак, пастырю предстоит сражаться с исконным врагом рода человеческого – диаволом, который яко лев, рыкая, ходит, иский кого поглотити. И такие хождения не прекращаются ни на одну минуту, а потому пастырь всегда должен опасаться его и быть наготове. Кроме внешних врагов, у пастыря Церкви множество врагов внутренних, так сказать, домашних, гнездящихся в душах вверенных ему людей. К таким врагам относятся все так называемые болезни душевныя – многочисленные и многоразличные пороки. Правда, заболевают иногда и овцы бессловесного стада, и пастуху приходится их тогда лечить; но это лечение далеко не так трудно и сложно, как лечение болезней душевных, внутренних, и требует далеко не таких усилий, знания и опытности, каких требует лечение пороков людских. Болезнь внешняя (физическая) открыта, и скорее поддается диагнозу, чем болезни внутренние (душевные), с какими обыкновенно приходится иметь дело пастырям Церкви. Пастух, когда заболеет стадо, может запереть его и не выпускать, может даже дать какого-нибудь лекарства и заставить употребить его; вообще, при лечении овец бессловесного стада можно применять в той или другой степени насилие и принуждение, по своему усмотрению. Не таково положение дела в отношении к больным людям. И, во-первых, пастырю Церкви бывает трудно найти подходящее для болезни лекарство, потому что болезни душевные скрыты и трудно поддаются распознаванию. Но – допустим – болезнь определена верно, и лекарство найдено; однако, этим еще далеко не устранены все трудности предстоящего лечения. Ведь пастырь не может насильно заставить подчиниться своему духовному лечению и принять предписанные лекарства, – он может убеждать, побуждать, а не принуждать. Убеждение же – дело слишком сложное, трудное, и действует по большей части очень медленно. А между тем, только путем убеждения и можно (и должно), по словам св. Иоанна Златоуста19, лечить грешников. Потом, нужно еще с большим умением и осторожностью предлагать больным самое лекарство, потому что в противном случае вместо пользы можно причинить больному вред. «Если снисходительно поступить с тем, кого должно подвергнуть лечению жестокому, и не разрезать глубже раны тому, кто имеет в сем нужду, то рана частью заживет, а частью нет. Если же надлежащий опыт произвести без всякой пощады, случиться может – и часто случается, что больной, не вытерпев мучения, и вдруг отвергнув все лекарство, и все привязи, стремительно низвергает себя в бездну, сбрасывая иго и разрывая узы… Определять наказание по мере грехов должно не без рассуждения и не произвольно, но спрашивать на то согласия согрешивших, дабы, зашивая прореху, не сделать большей дыры и, поднимая падшего, не ввергнуть его в пропасть»20.Столько трудностей представляется пастырю Церкви в деле врачевания и вообще в деле водительства вверенного ему стада, т. е. тех людей, которые, хотя и грешны, однако, находятся во дворе, не отпали от союза с Церковью Христовою и не совратились с истинного пути в сторону ересей и расколов. А сколько их является, когда пастырю приходится бороться с отпавшими от Церкви и возвращать этих последних на истинный путь жизни?!.. В данном случае св. Златоуст употребляет то же сравнение, что и прежде. Он говорит: «Овцы идут вслед пастыря своего. Если же какие и уклоняются от своего пути и, удалившись от злачной пажити, блуждают на неплодородных и утесистых местах, то следует только затрубить в пастушеский рог, и заблудившиеся, собираясь на зов, опять присоединятся к стаду. Но если человек совратится с пути правой веры, много предлежит пастырю труда, терпения, неутомимости. Человека нельзя ни силою влечь, ни страхом принуждать; но должно убеждением возвращать его на истинный путь, с которого он уклонился»21. Значительно легче было бы пастырю, если бы отделившиеся от Церкви и впавшие в ересь и раскол, оставляли в покое верных чад Христовых: тогда пастырю не было бы нужды опасаться их, как врагов своего стада; единственно, что ему следовало бы предпринимать в отношении к ним, это – увещание возвратиться в лоно Церкви и молитву к Богу о таковом возвращении. О борьбе с ними тут не было бы и речи. Но обыкновенно, уклонившиеся в ересь или раскол, стараются совратить на путь своих лжеучений и верных членов Христовой Церкви, и потому вступают с пастырем в борьбу. Последнему приходится не только ограждать свою паству, но и нападать на врагов, потому что, не поражая противников, невозможно утвердить еще не отпавших от Церкви. А это уже двойной труд, часто весьма обременительный, так как нередко отпавшие от Церкви бывают сильны и действуют к тому же энергично.Трудность пастырского служения значительно увеличивается еще и тем, что у пастыря Церкви слишком много духовных чад, различающихся между собою не только по индивидуальным способностям, но и по положению, и по званию, и по возрасту. Чтобы хорошо управлять таким разнородным стадом, нужно знать всех и каждого, – а разве это не трудно? Да и возможно ли?22 Между тем, за каждую душу пастырь должен дать ответ Богу23.Обязанности пастыря значительно упростились бы и облегчились, если бы ему нужно было ограждать от нападений и падений только своих пасомых; но ведь он и сам имеет слабости, и открыт нападениям врага более, чем кто-либо другой, потому что враг всегда старается побороть главу, чтобы затем легче было распудить овец. Итак, руководя другими, пастырь и сам должен идти всегда верным путем; сражаясь за других, он в то же время должен еще защищать и себя самого, следовательно – должен нести двойное бремя. Но трудно пастырю не поддаться искушениям и не пасть, когда отовсюду – большие соблазны. И что всего опаснее, – враг рода человеческого может обращать во зло для человека, по-видимому, самые безвредные предметы, может искушать пастыря даже и тогда, когда последний исполнен самых благих намерений и занят отправлением своих пастырских обязанностей. «Нельзя предстоятелю, – говорит святой Златоуст, – пасущему все стадо, заботиться о пасомых – о мужах и оставить в небрежении жен, которые преимущественно требуют заботливости по причине удобопреклонности к порокам. Но, принявший на себя епископство (а также и сан священника24), должен заботиться и о их здравии, если не более, то, по крайней мере, столько же, сколько и о здравии мужей; обязан навещать их во время болезни, утешать во время печали, обличать нерадивых, подавать помощь бедствующим. А при исполнении таковых обязанностей, хитрый враг может найти много тайных путей, если кто не оградил себя крепкой оградой. Ибо и взор не только невоздержной, но и целомудренной жены поражает и смущает душу, и ласки обольщают, и честь порабощает. И пламенная любовь – это начало всех благ – делается источником бесчисленных зол для тех, которые неправильно пользуются ею25». Таким образом, при обращении с женским полом пастырю Церкви представляется много случаев искушаться, и потому много ему нужно самообладания, чтобы выйти победителем из всех ухищрений и хитросплетений диавола. И замечательно, – «соблазны для пастыря идут не только со стороны тех женщин, которые привлекательны лицом, обладают грацией, приятным голосом, украшают себя богатыми одеждами, дорогими камнями и т. п. принадлежностями женского туалета, но и со стороны тех женщин, которые не представляют из себя ничего необыкновенного, даже некрасивы на вид и бедны. До такой степени силен и хитер враг рода человеческого»26, и до такой степени немощна природа человеческая, – заметим мы с своей стороны. – Но, положим, пастырь целомудрен, хорошо исполняет свой долг, – гарантирован ли он от падений в этом случае? – Далеко нет. Пастырь, в силу того, что он – священник, облечен высоким саном, пользуется уважением среди пасомых и сослуживцев, которые невольно воздают ему знаки почтения. Его репутация и авторитет еще более возвышаются, коль скоро он безгрешно подвизается на своем поприще; его чаще и открыто хвалят, к нему скорее обращаются за советами и т. д. По-видимому, все это прекрасно, и не заключает в себе ничего опасного, а между тем, здесь-то и может быть для пастыря опасность, здесь-то и возможно ему споткнуться. В самом деле, как бы пастырь ни был осторожен в отношении к почестям со стороны своих ближних, едва ли, однако, возможно, чтобы и такой пастырь был совершенно равнодушен к похвалам собственной деятельности и жизни. «Быть хвалиму и не чувствовать удовольствия, – говорит св. Иоанн Златоуст, – бывало ли это когда-нибудь, хотя бы и с одним человеком! Но, чувствующий удовольствие, конечно, пожелает и наслаждаться тем, что приносит ему удовольствие»27. Отсюда вполне естественно предположить, что и у доброго пастыря бывают такие минуты, когда он, размышляя о прошедшей своей жизни и устремляя взор свой в будущее, останавливается мыслью и на тех почестях, какие воздаются ему признательными духовными чадами, и, совершенно незаметно для себя, может быть, осеняя даже себя крестным знамением, скажет: «Достоин делатель мзды своея; мне есть что сказать Господу моему на страшном суде Его: я недаром прожил свой век. Как отрадно видеть, что нет недовольных мною людей, как хорошо на душе, что с своими прихожанами я прожил без столкновений и пререканий!» и т. д. Такие думы вполне естественны и, пожалуй, с человеческой точки зрения не предосудительны, но они не совсем безопасны и могут принять дурной оборот, если пастырь увлечется ими. Легко может статься, что он преувеличит значение своей деятельности, возомнит о себе более, чем должно, и тогда – горе! Вместе с самовосхвалением у пастыря может явиться дух гордыни и нетерпимости к ближним, а там незаметно подкрадется и беспечность…Но искушения для пастыря, честно трудящегося на ниве Божией, могут быть и с иной стороны. Нет такого человека, а, следовательно, и пастыря, которым бы все были довольны, и которого бы все одобряли, – у каждого есть враги. Относительно пастыря это должно сказать по преимуществу. Он возбуждает против себя неудовольствие и зависть уже по тому одному, что облечен высоким саном и большою властью, пользуется почтением многих людей28. Неудовольствие усиливается, коль скоро пастырь не потакает недостаткам ни своих пасомых, ни своих сослуживцев, а карает их. И вот опять для пастыря искушение. – Невозможно, конечно, чтобы пастырь, видя такое неудовольствие и противление своей власти, оставался спокойным. Нисколько не будет удивительно, если он, потеряв терпение, употребит, наконец, строгие меры по отношению к недовольным и строптивым. А между тем, это уже будет не согласно со званием и достоинством пастыря, как служителя алтаря и вестника мира, и будет противоречить духу христианства, по которому обращать на лучший путь жизни нужно убеждением и с кротостью, а не принуждением и с гневом. – И много вообще пастырь может встретить искушений на своем многотрудном жизненном пути.Но с какими бы трудностями и опасностями ни соединялось пасение словесного стада Христова, священник никоим образом не должен уклоняться от этого великого дела, раз он взялся за него. О каком бы то ни было покое, а тем более о наслаждениях жизни, пастырю и думать нечего: его жизнь должна быть постоянным подвигом. «Настоящее время, – говорит св. Златоуст, – есть время борьбы, сражения, скорбей, воздыханий, есть поприще подвигов. Время покоя будет после, а теперь – время усилий и трудов. Никто, раздевшись и помазавшись для борьбы, не думает о покое. Если же ты желаешь покоя, – продолжает св. отец, – то для чего и разделся, для чего устремляешь руки против врага?»29 Лучше уж не браться за такое дело, раз оно не под силу, чем взявшись, становиться наемником, а не пастырем добрым, каким Христос заповедал быть всякому пастырю Его стада. Чтобы сильнее подействовать на пастырей, св. Златоуст обращает их внимание на пример пастухов бессловесного стада. «Представим себе, – говорит он, – сколько тягостных трудов переносят овчие пастухи в Каппадокийской стране, ходя за бессловесными! Часто, занесенные снегом, по три дня сряду остаются они в таком положении. Сказывают также, что не меньше бедствий терпят пастухи и в Ливии, по целым месяцам скитаясь по непроходной пустыне, наполненной самыми свирепыми зверями. А ежели столько забот бывает о бессловесных, то какое извинение будем иметь мы, когда нам вверены разумные души, а мы спим таким глубоким сном? Можно ли тут думать об отдыхе? Можно ли искать покоя? Напротив, для этих овец не нужно ли идти куда бы то ни было и предаваться тысяче смертей? Разве не знаете цены этого стада? Чего не сделал для него твой Владыка? Не пролил ли даже Своей крови, а ты ищешь успокоения? Что же может быть хуже таких пастырей? Не подумаешь о том, что Христово стадо окружено волками, которые злее и свирепее ливийских? Не представишь сам себе, какую душу должно иметь тому, кто приемлет на себя начальство в Церкви? Народные правители, совещаясь о делах маловажных, не только дни, но и ночи проводят в бодрствовании; а мы, подвизающиеся для неба, спим и днем! Кто ж после этого избавит нас от наказания за такую беспечность? Если бы даже стали у нас резать тело, если бы предстояли нам тысячи смертей, не надлежало ли бы нам спешить на все это, как на торжество?30» Вот почему св. Златоуст пастырство называет мученичеством, а добрых, истинных пастырей – мучениками31. Таким и был в действительности ап. Павел в своей пастырской деятельности. «Послушай, что он говорит: «кто изнемогает, и не изнемогаю; кто соблазняется, и аз не разжизаюся» (2Кор.11:29)32. Он не думал о покое и не боялся трудов, – нет, он очень горячо относился к своим пасомым. «Падения других, – говорит он, – усиливают мои собственные страдания»33. Вот ему-то и должны подражать пастыри стада Христова, а не думать о покое. Подражая ему, еще можно снискать благоволение Божие, потому что ничем не возможно так угодить Богу, как добрым пастырством34. Самою добродетельною может быть только жизнь того человека, который живет для других35. А пастырь более других имеет возможность служить ближним, жить исключительно для них; в этом заключается главный смысл его существования. С другой стороны, «величайшая степень нечестия, и причина всех зол, заключается в том, что пастыри не пасут своих овец36. Вот почему ожидает геенна огненная всех тех пастырей, которые не заботятся о своих пасомых и не исполняют надлежащим образом всего, что до них касается37.К. Б-в(Продолжение следует).Горский И. Подвиг38. (Рассказ из быта сельского духовенства) // Руководство для сельских пастырей. 1904. Т. 2. № 24. С. 160–171.Зима в том году началась ранее обыкновенного, и пришла она с обильным снегом и 30-градусными морозами. После Введения о. Григорий и его супруга часов около 7 вечера возвращались на заморенной наемной клячонке из уездного города, куда ездили по домашним делам. Дорога от города и до села Овсянникова, лежащего почти на середине пути (в 8 верстах от Богородского), шла, причудливо извиваясь, строевым ельником, принадлежащим известному богачу, графу Z. Как хорошо было здесь! Стройные ели, теснясь толпой у дороги, выступали с обеих сторон громадными стенами, сходящимися в выси! Нежно-матовый свет волшебницы-луны, пробираясь в просветы верхушек елей, падал мягкими серебристыми лучами на дорогу, деревья и путников; заглядывал он, где было можно, и в темную дремучую чащу. Где падал луч этого света, там узорчатая пелена, изящно сотканная морозом из инея и снега, загоралась миллиардами чудных миниатюрных огоньков! И казалось, что весь таинственный и молчаливый бор наполнен тысячами разнообразнейших мраморных изваяний, изобильно осыпанных самыми редкостными драгоценными камнями! Все было похоже на какой-то сказочный сон! О. Григорий и жена его, очарованные такою картиной, остановили даже свою лошаденку на одной полянке и с восторгом смотрели кругом.– Господи! Как хорош белый свет, и как не похожи на него злые люди! – невольно вырвалось из груди, молчавшей почти всю дорогу Софьи Петровны, когда они подъезжали к Овсянникову.В этом селе было около 15 дворов, расположившихся поодаль от небольшой каменной церкви. Почти у самой церковной ограды стоял, окруженный липами и березами, деревянный домик священника.– Добро пожаловать! – встречал гостей радушный хозяин, – какими это судьбами вы, наконец, попали ко мне? – стоя с лампой в руках среди передней, и освещая раздевавшихся приезжих, говорил он.– Пожалуйста, пожалуйста! – продолжал, обрадованный о. Николай, проводя гостей в зал.За круглым чайным столом сидел средних лет мужчина, с длинными темными волосами на голове. У него было круглое, с небольшой русой бородкой лицо, симпатичные голубые глаза, добродушно-ласково смотревшие через синеватые стекла золотого пенсне. Это был участковый земский врач, живший в селе Воскресенском. О. Николай познакомил гостей с врачом и попросил Софью Петровну заняться чаем.– Вот, Павел Петрович, – в полушутливой форме обратился хозяин к врачу, кивая головой на о. Григория, – редкий экземпляр сельского батюшки: он лучше согласится с голоду умереть, чем потребовать плату за требоисправление!– Неужели? – спросил врач, улыбаясь. И он внимательно посмотрел на о. Григория, который видимо сконфузился.– Я лгать не люблю! – уже серьезно сказал о. Николай, – Помилуйте! на таком богатом приходе, как Богородский, он терпит страшную нужду! И ради чего? Хочет мужиков на свой лад переломить; но, по-моему, скорее стену лбом прошибешь, чем от крестьян добьешься какого толку! Ведь они ни на волос не доверяют священнику!– В самом деле вы не берете за требы? – обратился врач к о. Григорию.– Если дают что – беру, не дают – не спрашиваю, – ответил тот.– Что ж, это и прекрасно! Так и следует! – глядя на о. Николая, сказал врач.– Прекрасно! Так и следует! – передразнил его тот, – хорошо вам так говорить, когда вы ежемесячно аккуратно получаете жалованья 125 рубликов! Попробовали бы вы в нашей шкуре побывать, так не то бы запели, дорогой мой Павел Петрович!– Позвольте, батюшка! – возражал врач, – Ведь и дела-то у вас немного – можно, стало быть, землей заниматься и ею жить; нам же земли не полагается, да и некогда было бы ею заниматься!– Вот так ловко! Им, врачам, некогда землю обрабатывать, а у нас, видите ли, свободного времени много!.. А я и земледелие-то потому бросил, что совершенно некогда им заниматься! Целый день на работе: то в храме, то в приходе, то в школе! Иной раз пообедать не удается по суткам!– Да уж не каждый же день так заняты? – возразил врач.– Почти ежедневно, – заметил о. Николай.– Да, это правда: дела у нас хоть отбавляй! – подтвердил со своей стороны и о. Григорий.– В таком случае, почему же не назначать в каждый приход по викарному священнику? – спросил врач.– Час от часу не легче! – всплеснув руками, сказал старик, – и одному-то священнику на приходе иной раз жить нечем, а тут еще и викарного!– Ведь при 700 душах мужского пола, кажется, полагается дьякон, – продолжал врач, – вот вместо дьякона и назначать бы на такие места младшего священника: пусть он исправлял бы требы, а настоятель занимался бы учительством и в храме, и школе.– А дьяконов, по-вашему, не нужно бы? – спросил о. Григорий.– В дьяконы посвятить псаломщиков, и последнее звание вовсе уничтожить. В будни дьякон правит за псаломщика, а в праздник дьяконом служит. При этом, младший священник получал бы дьяконский доход, а дьякон – псаломщический.– Вот уж, воистину, со стороны-то виднее, – воскликнул о. Николай, – ваша мысль очень дельная!– Да, тогда бы было недурно! – задумчиво произнес о. Григорий.– Эх, господа! – сказал о. Николай, – мало ли иной раз мыслей в голову приходит! Вот, напр., недавно у меня родилась идея такого рода: собрать со всего уезда свою братию – священников, да сообща и составить бумагу на имя земского собрания с просьбой, чтобы земство обложило всех живущих в уезде по 60 коп. с души и выдавало бы духовенству ежемесячное жалованье из этих средств.– Ну, эта мысль ваша неудачна, – заметил врач.– Почему же? – спросил о. Николай.– Почему? Да по той причине, что земству нет никакого дела до духовенства. С какой это стати оно возьмет на себя эту лишнюю обузу? – сказал Павел Петрович, – У земства много других забот: просвещение народа, поднятие его благосостояния, медицинское дело и масса прочих.– По-вашему, – сказал о. Николай, – учить грамоте, лечить народ, строить дороги – более важные заботы, чем само православие?– Православие – само по себе, а земское дело – само по себе, – отвечал врач.– Вот как! – разгорячившись промолвил о. Николай, – недаром, благодаря таким рассуждениям нашей интеллигенции, дело дошло до того, что пастыри должны, или с голоду умирать, как, напр., о. Григорий, – и о. Николай посмотрел в сторону последнего, – или же превратиться в ремесленников и попрошаек! Даже самое слово «поп» опошлилось и сделалось синонимом человека жадного, грубого и корыстолюбивого! – с сердцем закончил он.– Мне думается, – заговорил о. Григорий, – православное духовенство так низко пало во мнении мирян, главным образом, совсем по иным причинам. Если бы из среды многомиллионного русского народа все люди, имеющие призвание к пастырскому служению, имели свободный доступ в духовное звание, тогда наше православное духовенство было бы на высоте своего положения и пользовалось бы уважением со стороны мирян. Если для каждой профессии требуется призвание, то тем более требуется призвание к такому святому и важнейшему делу, как пастырское служение.– Против этого никто спорить не будет! – заметил о. Николай, – Да и вообще, – продолжал он, – наша церковная жизнь требует массы реформ; и мне очень досадно, что нет никакой надежды на их проведение в жизнь, потому что, интеллигенция-то наша отвернулась от Церкви и почти не интересуется ее делами. В этом я вижу измену родине, измену православию.– Ах, как все это устарело! – замахав руками, промолвил врач.– Голубчик Павел Петрович! Давно ли вы приобрели такую холодность к нашей родной, кровной вере? – печальным тоном произнес о. Николай.– Не знаю, отче! – с насмешкой ответил тот.– Должно быть, недавно, потому что раньше я знал вас как человека, глубоко верующего.– Может быть, недавно; мою веру расхолодили христианские догматы: они положительно непереваримы для моего ума.– Вот как у нас пошло! – с горечью и взволнованно заговорил о. Николай, быстро начиная ходить по залу. – И сколько таких индифферентистов в вере я встречал за последнее время! – продолжал он, – чуть что им не понравится в православии, готово дело: тотчас же переходят в ряды новоязычников. Каждый из них сочиняет свою собственную религию, основанную на желаниях и вкусах личного «я». У греческих, римских и прочих язычников не было и сотой доли того превозношения, и той гордости, какие замечаются у наших новоязычников. Те, по крайней мере, относились с уважением к авторитету, а эти не признают никаких авторитетов. Но, что всего удивительнее – многие из этих новоязычников ищут в жизни какого-то смысла. Да откуда же возьмется этот смысл, когда, по их мнению, в мире нет Высшего Разумного Начала? Разве это не безумие?!..Сказав это, о. Николай сел на стул в углу зала и умолк.Врач, постукивая чайной ложечкой по столу, все время монолога о. Николая иронически улыбался.– Что правда, то правда! – глубоко вздохнув, прервал общее молчание о. Григорий, – Куда же девалась ясность русского ума? Отчего потухает искра веры в сердцах, дотоле глубоко верующих и смиренных? Каким образом завелась в русском народе зловонная гниль вроде безбожия и прочих безумных и сумасбродных идей?Врач сперва сделал вид, что не слушает, а потом встал из-за стола и начал рассматривать картины, висевшие в зале.– Желаете знать о причинах всего этого? – спросил о. Николай, выходя из угла и усаживаясь к столу, – Я вам скажу, – не дожидаясь ответа, продолжал он, – во всем виновата водка, водка, и водка. Еще учась в семинарии, я где-то прочитал, что алкоголь – страшный бич человечества, хуже чумы, холеры, потому что ведет людей к погибели, а также к физическому, умственному и нравственному вырождению.– Это еще вопрос! – сказал врач, подходя к столу.– Для вас вопрос, а я уже получил на него и ответ.– Интересно: каким образом вы получили его? – спросил врач, насмешливо улыбаясь.– А вот послушайте. По приезде в Овсянниково, года два я употребил на знакомство с прихожанами. Присмотревшись к приходской жизни, я заметил, что водка здесь в большой чести. Завел я тогда тетрадку, куда и начал вписывать каждого младенца, которого приходилось крестить. В ней было несколько граф: в первой помещал имя, отчество и фамилию младенца, во второй – день рождения, в третьей – в каком состоянии был зачат родителями…– Позвольте, позвольте! – перебил о. Николая врач, – Каким же это образом вы узнавали о зачатии?– О дне зачатия узнавал так: от дня рождения считал назад 9 месяцев, а относительно того, в каком виде были родители, узнавал по простому соображению. Допустим, мне известно, что отец младенца любит выпить. Крестьяне, знаете, редко имеют деньги, а потому и пьют редко, да метко; в особенности пьянствуют целыми неделями во время деревенских праздников, свадеб, поминок, крестин, именин, мирских сходок. Стоит мне только вспомнить, не было ли около дня зачатия какого-либо из указанных случаев, неразрывно связанных с винопитием, и я смело пишу в тетрадке, что такой-то, по всей вероятности, зачат родителями в пьяном состоянии, или: такой-то зачат, по всей вероятности, в трезвом состоянии, хотя в этом случае я мог и ошибиться, потому что у алкоголика всегда имеются тысячи предлогов для выпивки. Следовательно, то или другое определение основывалось не на строго научных данных, но ошибка могла случиться только по отношению к таким случаям, когда зачатие мной было помечено, как состоявшееся в трезвом виде, на самом же деле произошло в пьяном. Вообще же, зная хорошо характер и поведение каждого прихожанина, я ошибиться в своих определениях особенно не мог. И вот, по прошествии некоторого времени, открылось широкое поле для самых интересных наблюдений. Так, я заметил, что из 100 человек, зачатых в пьяном состоянии, выживали до 18-летнего возраста около 25%, но судьба, доживших до этих лет, была настолько печальна, что лучше бы им и не родиться: над ними тяготеет как будто какое-то тайное проклятие. Одни, напр., кажутся вполне нормальными по душе и по телу, но неожиданно для себя и других, или кончают жизнь сумасшествием, или умирают от разрыва сердца, или получают эпилепсию, или другое что-либо в этом роде. Другие погибают от чахотки, которая и развилась-то, мне думается, единственно на почве алкоголизма. Иные – физически уродливы или умственно тупы. Многие страдают неврастенией, меланхолией, врожденною страстью к пьянству. В особенности страдает от алкоголизма общественная и семейная нравственность: совесть как бы атрофируется, отсюда – отсутствие идеалов, горделивое самомнение, эгоизм, неуважение к чужой собственности, грубость нравов, разврат и т. п. Таким образом, неразумные отцы пропивают авансом ум, совесть, здоровье и честь своих потомков иной раз до 7-го поколения.– Ой! как страшно вас слушать! – насмешливо произнес врач.– Если желаете проверить верность моих наблюдений, – обратился он к Павлу Петровичу, – прошу обратиться к любому моему прихожанину. У них вы узнаете, что я еще ни разу не ошибался, когда у меня спрашивали совета, на ком женить сына, или за кого выдать дочь. А еще лучше вы убедитесь в правоте моих слов, из рассмотрения тех записей 35-летних наблюдений, которые занесены мною в тетрадь. – и о. Николай быстро ушел в свой кабинет.– В ней я впоследствии делал пометки о той или иной судьбе записанных, – сказал он, выходя из кабинета с объемистой тетрадью, которую и раскрыл пред гостями.Жутко было просматривать страницы этой тетради. Сколько горя, слез, трагических событий было здесь зарегистрировано! Притом, вся вереница житейских неблагополучий стояла как раз против людей, рожденных алкоголиками. В графе против фамилий встретили такие краткие, но страшные пометки: «идиот»; «содержится на общественный счет»; «умер в чахотке на 5-м году женитьбы»; «кончил жизнь в сумасшедшем доме»; «сослан в Сибирь»; «отравила свекровь»; «лежит 5 год в параличе»; «подвергся на 35 году эпилепсии»; «застрелился на 2-м году женитьбы»; «умерла от слабости рождения» и т. д. и т. п. Волосы на голове сами собою шевелились при чтении этих записей.– Ведь это ужас, что такое! Просто верить не хочется! – сказал о. Григорий.– Именно, водка – бич человечества! – отозвалась Софья Петровна.– Спасибо вам, отче! Вы в данном случае сделали великое и доброе дело! Вам следовало бы отпечатать эти наблюдения, – сказал врач, пожимая руку о. Николая.– Стало быть, я победил вас? – спросил тот улыбаясь.– Нет, не совсем. А о христианских догматах-то почему вы благоразумно умолчали? – заметил врач.– Хорошо, нужно разбить вас и на этом пункте, – весело произнес о. Николай. – Конечно, тайна догматов для человеческого ума непостижима, – начал он, немного помолчав, – объяснить их точно и ясно невозможно, как невозможно объяснить точно и любую из тайн вещественной природы, напр., сущность электричества, магнетизма, зачатие ребенка, существо света и т. п., и т. п., – И, вы, конечно, никогда не отвернетесь от светской науки за то, что она не может объяснить вам сущности вещей? – пытливо глядя на врача, спросил его о. Николай.– Ну-ка, – отвечал врач, не ожидавший такого вопроса, – объясняет более или менее удовлетворительно сущность вещей при помощи научных гипотез.– Хорошо, – оживленно продолжал о. Николай, – уж если при объяснении непостижимых тайн видимой природы, которую мы постоянно видим и изучаем, необходимо бывает прибегнуть к помощи гипотезы, то вы не можете спорить, что при объяснении тайн мира, нами невидимого и почти для нас неизвестного, тем более позволительно прибегнуть к гипотезе, твердо обоснованной на данных Слова Божия.– Интересно вы говорите, но только я недоумеваю, к чему все это клонится? – спросил врач.– А вот к чему, – продолжал о. Николай, – кто твердо верует в Бога, тот, конечно, не нуждается в объяснении непостижимого: вера сама дает знание. Для людей же, в вере нетвердых, вроде вас, гипотеза, богословски обоснованная, может принести большую пользу. И я могу, если желаете, при помощи гипотезы объяснить любой догмат христианской веры.– Вот, пожалуйста, объясните мне догмат о Боге-Троице. Что это такое: Бог един по существу, но троичен в лицах? – сказал врач.– Извольте: вы, наверно, слыхали или читали слова Св. Писания: «Бог есть любовь». Стало быть, любовь есть святое начало, соединяющее нераздельно Пресвятую Троицу. Отсюда естественно вытекает гипотеза такого рода: любовь Бога Отца, и Бога Сына, и Бога Духа Святого устанавливает между Ними такую полную, всесовершенную гармонию действий, желаний, велений, что из трех лиц, вполне самостоятельных и неслиянных, является Существо Единое и Нераздельное. Удовлетворяетесь ли вы таким объяснением?– Благодарю вас, вы нынче непобедимы, – уклончиво произнес врач, не зная, что возразить о. Николаю.– Спасибо за комплимент! – скромно ответил последний.– Григорий Иванович! Едем! Пора! Уже 2 часа ночи, – сказала Софья Петровна.– Извините, матушка, без закуски не пущу, – твердо заявил о. Николай.Как ни протестовали гости, но пришлось уступить хлебосольному хозяину.Во время закуски о. Григорий рассказал о своих неудачах, причиной которых был прежний церковный староста.– Да, господа, – сказал о. Николай, – я не могу никак помириться с должностью церковного старосты, вернее сказать – церковного мытаря. Эта должность породила и порождает тысячи ненормальностей в нашей церковно-приходской жизни. Староста собирает деньги с молящихся в церкви, где не должно бы звенеть презренному металлу. Староста торгует в церкви свечами, что не вполне согласно с духом Евангелия: Спаситель торгующих из храма ведь выгнал. Староста заботится главным образом о храме, а на бедных приходских не согласится дать и копейки.– Хотя это, конечно, зло, – заметил о. Григорий, – но зло, так сказать, неустранимое; поневоле с ним приходится, мириться!– Будто бы так и неустранимое? – спросил о. Николай.– Без сомнения!– А, по-моему, – продолжал о. Николай, – это зло можно удалить, и очень просто. Во-первых, для продажи свечей устроить в церковной ограде лавку, где по праздничным дням нанятой от прихода приказчик продавал бы: свечи, иконы, книги, деревянное масло, крестики и т. п. Во-вторых, для сбора добровольных пожертвований вывесить в храме у дверей кружку; самую должность церковного старосты упразднить, а взамен этого, открыть при каждой церкви попечительство, или братство, которое бы по большим праздникам собиралось для обсуждения церковно-приходских нужд под председательством местного священника.– Да, это во многих отношениях было бы полезно для церкви и для прихода! – задумчиво произнес о. Григорий.Только пред рассветом разъехались гости.(Окончание следует).И. ГорскийПример, достойный подражания // Руководство для сельских пастырей. 1904. Т. 2. № 24. С. 171–172.Среди нашего сельского духовенства встречаются иногда деятели во славу Церкви, которые скромно, без крикливых и шумных реклам, ведут святое дело сеяния слова Божия среди окружающего темного люда. Вот пример. Матушка с. Дмитриевых гор (Меленков. у., Влад. г.) Е. Т. Орлова, сознавая, как недостаточны и слабы религиозные понятия наших крестьян, и как соблазнительны для них богомоленные собрания штундистов с общедоступной «евангельской» проповедью и веселым народным пением духовных стихотворений, вечерами в некоторые дни недели устраивает в своем доме женские православные собрания. Крестьянки к матушке собираются весьма охотно, так что каждый раз число присутствующих на собрании доходит до 50–60-ти человек разного возраста. Забывшись от будничной суеты и разных жизненных невзгод, все они получают здесь и разумную пищу, и отдых душевный. Под непосредственным руководством почтенного своего мужа, о. протоиерея Павла Дмитриевича, Елена Тихоновна, с собравшимися женщинами, простым народным языком ведет беседы о Христе Спасителе, объясняет им православное богослужение и рассказывает жития угодников Божиих, причем всегда беседы ее сопровождаются общим пением женщинами церковных песнопений и псалмов, или же акафиста Спасителю и Божией Матери. В обучении крестьянок пению матушке значительную помощь оказывает, обладающая сильным сопрано и умением петь, жена местного псаломщика А. Фигуровская. Сотрудник «Вл. Еп. Вед.» посетил одно из собраний Е. Т-ны, и видел, как прекрасно здесь были настроены все, ищущие спасения, сколько в каждой из этих простых женщин было радости духовной и самого горячего стремления – научиться жить по-Божьи, по Евангелию и уставам Православной Церкви. С уверенностью можно сказать, что, посещающие эти собрания женщины, не только сами спасутся от опасных сетей дмитриево-горской штунды, но и оградят семьи свои от ее пагубного влияния! Дай Бог, чтобы этот добрый пример почтенной Елены Тихоновны нашел себе подражательниц в лице молодых сельских матушек, которые не должны забывать, что и своим образованием, и настоящим общественным положением они обязываются нести духовный свет и радость в жизнь нашего темного, и нуждающегося в помощи, простолюдина. (Воскр. день, Прилож. № 19).№ 25. Июня 20-гоПестряков В. Оскудение в сельском приходском духовенстве // Руководство для сельских пастырей. 1904. Т. 2. № 25. С. 173–178.Среди семинаристов в настоящее время замечается довольно прискорбное явление – это стремление уклониться от служения Церкви и идти, по так называемой светской дороге. Особенно это стремление заметно в крупных центрах в университетских городах; влияние светской молодежи, с одной стороны, с другой – влияние самой городской жизни с ее удобствами, побуждают многих семинаристов уклоняться от проторенной дорожки отцов, от горьких «поповских хлебов» и искать счастья, «обетованной земли» в иных сферах, на иных поприщах. Пути для этого избираются разные: одни идут в университет, где тяжелым, упорным трудом, часто на одном сухоядении, пробивают себе дорогу – это, разумеется, лучшие, более способные; другие оставляют семинарии и ищут офицерских погонов поступлением в военные и юнкерские училища; третьи определяются в различные «правления», «палаты» и т. п. правительственные учреждения. Многие готовы уйти куда угодно, лишь бы не надевать рясы. И замечательно, что в настоящее время не только молодежь, но и многие отцы духовные предпочитают светскую дорогу для своих детей; не говорим уже о «магнатах» в духовенстве – о городских священниках, большинство которых отдают своих детей в гимназии, – даже сельские священники – и те часто тянутся из последнего, лишь бы дать своим детям светское воспитание. В Киевских епархиальных ведомостях было напечатано горячо написанное письмо одного священника. В письме этом он приводит мотивы, которыми руководятся священники, отдавая своих детей в светские учебные заведения. По его мнению, духовенство в этом случае поступает так потому, что не хочет предрешать судьбу своих детей, открывая им дорогу только во священники, не хочет обрекать своих детей на нужду, в которой живет само.С принципиальной точки зрения нельзя собственно ничего возразить против такого стремления: каждый волен и себе, и детям выбирать ту дорогу, какую находит более подходящей. Не видим мы ничего плохого даже и в том, если окончившие курс семинаристы, движимые жаждой знания, идут в университет, или поступают на светскую службу: раз семинария уверена в том, что оказала прочное влияние на своих питомцев, не напрасно трудилась над их воспитанием, то она, может быть также уверена и в том, что эти питомцы понесут ее идеи, ее дух в новую для них среду, в светское общество, – а этому можно только радоваться. Искусственное удержание семинаристов в духовном сословии, против их желания, может весьма вредно отозваться на пастырском деле, поставляя не добровольных работников, а подневольных наемников.Но с практической стороны, бегство семинаристов от рясы ведет к весьма печальному следствию, которое мы назвали в заголовке настоящей заметки оскудением в сельском приходском духовенстве, т. е. к недостатку необходимого числа кандидатов священства, потребного, для замещения открывающихся вакантных мест. Недостаток этот чувствуется особенно сильно в многолюдных, густо населенных епархиях – и притом в южных более, чем в северных, так как в южных губерниях духовенство в материальном отношении более обеспечено, чем в северных, вследствие чего, имеет больше возможности воспитывать своих детей в светских учебных заведениях. Недостаток в кандидатах священства настолько велик в некоторых епархиях, что иные приходы остаются без священников чуть не по целым годам. Разумеется, это приходы беднейшие. Конечно, и в бедном приходе молодой, безбедный священник мог бы прожить не год и не два, не испытывая особой нужды; но раз в епархии сравнительно много вакантных мест, а кандидатов мало, то всякий, естественно, будет выбирать лучшее, обходя приходы победнее. Во многих епархиях, в епархиальных известиях печатаемый из № в № перечень свободных священнических мест, занимает целые столбцы, причем есть приходы, которые аккуратно повторяются в 5–10 №№-х. Продолжительное отсутствие священника на приходе опасно в том отношении, что пролагает путь непризванным учителям народа – раскольникам и сектантам, эта опасность тем больше, что обыкновенно остаются без священников приходы, именно зараженные расколом и сектантством. И без того скудные «заработки» духовенства в приходах, зараженных расколо-сектантством, доведены до такого minimum’а, что на них семейному человеку совсем почти нет возможности жить; мало того, – в таких приходах священнику нужно вести постоянную и упорную борьбу, совершенно не зная покоя; вот почему этих приходов и избегают кандидаты священства.В целях пополнения необходимого числа священников, в некоторых епархиях открыт самый широкий доступ во священники диаконам; для ищущих, из не окончивших курса духовной семинарии, выработаны особые программы, по которым экзаменуются диаконы. Встречаются, разумеется, из них лица способные и достойные, удовлетворительно выдерживающие экзамены; но масса бывает и таких, которые являются не на экзамен в собственном смысле слова, а с целью «попытать счастья». В псаломщики и диаконы идут далеко не лучшие элементы семинарии: уволенные за поведение из духовного училища, или из первых классов семинарии, малоуспевающие и т. п. Послужит такой человек 5–10 лет псаломщиком или диаконом, от занятий, от книги отвыкнет совсем – какой уже тут может быть экзамен? Часто без всяких знаний, только с дерзновением, да с надеждою на благость и милосердие экзаменующих, просят такие кандидаты допустить их к экзамену. Случается, что некоторые и из подобных кандидатов удостаиваются, во внимание к разным побочным обстоятельствам (многосемейности, хорошей рекомендации и т. п.), степени священства. Один экзаменатор об одном из таких кандидатов не без остроумия заметил: «У вас только и есть единственное достоинство – это то, что за вас просит хороший человек», – и признал его правоспособным. Назначают обыкновенно этих последних кандидатов в те приходы, которых избегают кандидаты из окончивших курс духовной семинарии, часто в приходы, зараженные расколо-сектантством. И можно представить себе, какие из этих священников получаются миссионеры!.. Так как эти кандидаты в качестве особого преимущества выставляют свою многосемейность, то епархиальное начальство, назначая их на плохие приходы, наперед создает себе большие хлопоты: с плохих приходов они скоро начинают проситься на лучшие, ссылаясь на ту же свою многосемейность.Нам кажется, что указанного недостатка в достойных кандидатах священства можно бы избежать другими путями и средствами – и прежде всего, лучшим материальным обеспечением духовенства. В приходы бедные, особенно расколо-сектантские, следовало бы назначать двойное, а то и тройное содержание (600 и 900 р.). Городские священники, за то, что пользуются всеми удобствами жизни, имеют отличные приходы и сторонние заработки (законоучительство, напр., в городских школах и средних учебных заведениях и т. п.), вполне достаточно их обеспечивающие, получают жалованья казенного по 400 р.; а сельские священники, «перебивающиеся с хлеба на квас», получают всего только 300 руб. казенного жалованья – да и то далеко не все.Впрочем, эта мера относится к благому пожеланию, которое может быть осуществлено только в довольно отдаленном будущем. Более осуществимая мера, уже бывшая в практике в некоторых епархиях, это – приглашение кандидатов священства из чужих епархий. В самом деле, беднейшие приходы в южных и юго-западных губерниях равняются со средними и вышесредними приходами губерний северных. Во многих северных губерниях многолюдные семинарии выпускают такую массу кандидатов, что им по несколько лет приходится ждать священнических мест. Если пригласить их, они, без сомнения, охотно пойдут священниками даже в бедные приходы, лишь бы не «тереть лямку» учителя или псаломщика.В тех семинариях, где число вновь поступающих не достигает необходимой нормы, можно бы несколько смягчать, недавно изданное распоряжение, о том, чтобы в духовно-учебные заведения принимать не более 10 % лиц детей иносословных.Наконец, в небольших размерах, могли бы быть допускаемы к занятию священнических мест и лица светские, не получившие богословского образования. Немного, но все же есть среди нашей интеллигенции лица, всем сердцем привязанные к Церкви, интересующиеся богословскими вопросами и готовые послужить Церкви. Что из таких лиц могут быть иногда даже очень полезные работники для Церкви, показывает пример, недавно почившего архиепископа Виленского Ювеналия, получившего образование в военной академии. За недолгую пастырскую практику, пишущему эти строки, пришлось встретить в своем роде выдающегося человека. По рангу он стоит невысоко – всего только военный фельдшер; по общим знаниям, по развитию, не уступит, окончившим курс семинарии, а по ревности к Церкви несомненно оставит многих из них позади. Быть священником он считает самым высоким счастьем для человека, какое только возможно на земле; но о священстве он даже не смеет и мечтать: не выдержит экзамена, так как не знает древних языков. Говорили мы ему о монашестве, – но он ищет живого дела среди мирских людей. Такие светские лица, надлежаще испытанные, несомненно, были бы полезными работниками на ниве Христовой, если бы только им был открыт доступ к высокому пастырскому служению, и, если бы духовное начальство имело возможность их находить.Свящ. В. ПестряковБ-в К. Взгляд Иоанна Златоуста на пастыря Церкви, как на руководителя и душепопечителя своих пасомых39 // Руководство для сельских пастырей. 1904. Т. 2. № 25. С. 178–193.Итак, и практика обыденной жизни, и пример ап. Павла, и громадная цена стада Христова, и величие, и святость пастырского дела, и, наконец, будущая награда (царство небесное) или наказание (геенна огненная) – все это, по мнению св. Златоуста, должно побуждать пастырей к ревностному руководству и тщательному воспитанию, вверенных им овец, в духе Христовой веры.Средством такого воспитания должна быть, по мнению св. Златоуста, прежде всего, жизнь пастыря. Ничто не может так сильно действовать на душу пасомых, как примерная, безукоризненная жизнь священника. Это и понятно. Священник занимает высокое положение; на него все смотрят, по его жизни обыкновенно устраивают и собственную жизнь. Его добродетельная жизнь не только снискивает ему расположение мирян, но и вдохновляет их, для такой же добродетельной жизни. Пример именно тем и дорог, потому и убедителен, что наглядно показывает осуществление нравственных требований, которые кажутся столь трудными. Тому, кто только поучает жить добродетельно, а сам не живет согласно с своею проповедью, можно возражать, – можно не безосновательно, напр., указывать на трудность и даже неосуществимость нравственных требований и в подкрепление своих возражений можно прямо сослаться на его собственную жизнь, далеко не отвечающую проповедуемой им морали. Но кто утверждает в борьбе самим делом, а не рассуждениями только, кто сам живет добродетельно, тот не смутится подобными возражениями, не станет их и опровергать, а просто заметит: прииди и виждь, – и этого будет вполне достаточно, для совершенного обезоружения возражающего и обращения его на сторону добра. Да такому пастырю и возражать невозможно. Вот почему св. Златоуст нередко повторяет одни и те же слова: «начальник должен быть светлее всякого светильника и вести жизнь безукоризненную»40. Это тем более необходимо, что и малый грех священника, и небольшое пятно в его поведении сильно могут вредить его репутации и производить большой соблазн, потому что «священника все судят, как ангела, непричастного слабостям человеческим, ему не хотят сделать никакого снисхождения»41; потому что «люди всякую погрешность измеряют не мерою самого действия, но достоинством погрешающего»42. – Своей примерной жизнью пастырь может сильно и благотворно действовать не только на верных членов Церкви, но и на еретиков, и на язычников43, и вообще на иноверных. «Не были бы нужны слова, – говорит св. Златоуст, – если бы жизнь наша (христианская и ближайшим образом жизнь пастырей) сияла подобно светилам; не были бы нужны учители, если бы дела благие мы творили. Никто не остался бы язычником, если бы мы были такими христианами, как следует. Если бы мы соблюдали заповеди Христовы, если бы мы благодушно переносили обиды и хищения, если бы мы, будучи укоряемы, благословляли, если бы, терпя обиды, мы воздавали добром; то никто не был бы столь диким, чтобы не обратиться к истинной вере (τῇ εὐσεβείᾳ), если бы так вели себя»44. Св. Златоуст придает такое важное значение добродетельной жизни пастыря в деле «заквашивания» людей, что ставит ее выше чудотворений45. Вот почему он и настаивает прежде всего на том, чтобы пастыри воспитывали мирян своею жизнью, добрым примером. «А жизнью, – говорит при этом св. отец, – я называю не то, когда ты постишься, когда подстилаешь вретище и пепел (посыпаешь на голову), но то, когда ты пренебрегаешь богатством, как пренебрегать им должно, когда избыточествуешь в любви, даешь хлеб свой алчущему, владеешь гневом, отвергаешь тщеславие и истребляешь в себе зависть. Такой урок преподан нам от Христа (Мф.11:29; Лк.10:8; Мф.10:9 )46.Говоря вообще, св. Златоусту желательно видеть в каждом истинном пастыре Церкви «чистое искусство души»47, то есть преобладание душевных, внутренних качеств, или вообще добродетелей, как душевного настроения, а не внешних и, так сказать, телесных, физических подвигов. Похвально, конечно, для пастыря, если он упражняется в пощении, ночном бодрствовании, спит на жестком ложе и подвергает себя другим подобным подвигам: во всем этом обнаруживается его терпение, сказывается некоторая сила духа; но эти подвиги более ценны для человека, заключившегося в тесной келлии, чем для пастыря, вращающегося среди множества разных людей. Пастырь должен заботиться, главным образом, о внутренних совершенствах, о подвигах душевных. «Душа священника, – по словам св. Златоуста, – должна отовсюду блистать красотою»48, а «добродетель должен иметь пастырь более, нежели человеческую»49.Придавая первенствующее значение в жизни пастыря его внутренним качествам, развитию в нем нравственного характера, св. Златоуст объясняет и причины, почему он делает такое предпочтение. «Отвергать роскошную пищу, сладкое питие, мягкое ложе – для многих это не составляет и подвига, особливо для людей, по природе грубых, притом воспитанных грубо с малолетства, и для многих других, у которых сложение тела и привычка смягчают суровость подвижнических трудов. Но перенести оскорбление, клевету, язвительное слово, насмешки от низших – ненамеренные, и чаще цель имеющие, напрасные укоризны от начальников и подначальных – перенести сие не многие могут, но весьма редкие люди. Часто, строгие в перенесении телесных нужд, в такое приходят смущение от сил неприятностей, что сильнее свирепейших зверей ожесточаются»50. А с другой стороны, телесные подвиги, как, напр., пост, жесткая постель, бодрствование, труд до пота и др. изнурения совершаются, по мнению св. отца, более силами телесными, чем силами душевными; так что, если тело (у иноков) не будет сильно, то ревность и остается одною ревностью, а выразиться на деле не может. Между тем, «священники не имеют нужды в крепком и здоровом теле (разумеется, в такой мере, как иноки) для того, чтобы показать свою добродетель. Ибо, может ли сила телесная сколько-нибудь содействовать тому, чтобы не быть своевольными, гневливыми, дерзкими; напротив, быть трезвыми, целомудренными, благочинными, и иметь все другие качества, коими блаж. Павел живописал нам образ истинного священника?»51 – В-третьих, телесные подвиги, как, напр., пост, «простертие на земле» (и даже девство) спасительны только для подвизающихся в них, пользу приносят только личную, частную, а не общую; тогда как отречение от богатства, подаяние милостыни и проч. добрые дела, в которых обнаруживаются милосердие и сострадание человеческой души, простираются на всех и обнимают все члены Христовы. А «добрые дела, простирающиеся на многих (только на многих!), гораздо больше тех, которые ограничиваются только одним», и только через них можно уподобиться Богу52. Отсюда видно, что подвиги телесные не говорят еще о качествах и добродетелях души, которые главным образом и необходимо иметь священнику. Вот почему св. Златоуст требует от пастырей внутренних совершенств, которые бы обнаруживались в жизни пастырей и их поведении.Итак, жизнь пастыря должна быть совершенна, но совершенна во всех отношениях. И до тех пор, пока она будет таковою, сам пастырь останется неприступным для коварства53. «Но как скоро он допустит с своей стороны какой-нибудь, хотя и самый малейший, проступок, ему уже тогда не будет никакой пользы от всех добрых его дел»54, потому что все судят пастыря гораздо строже, чем обыкновенного человека: «люди измеряют всякую погрешность не мерою самого действия, но достоинством согрешающего»55; ему ничего не извиняют и смотрят на него, как бы на ангела. Если же так, то пастырь должен особенно заботиться о том, чтобы не делать ничего, что могло бы уронить его достоинство в глазах паствы. – Таким образом, св. Златоуст обращает свое внимание преимущественно на существенную сторону человеческой жизни, ценит преимущественно подвиг воспитания в себе нравственной настроенности, хотя, с другой стороны, он не отрицает важного воспитательного значения и за подвигами телесными. Но ими пастырь должен заниматься постольку, поскольку это необходимо для научения пасомых, поскольку это способствует утверждению в последних доброго мнения о пастыре. Сами же по себе эти подвиги не важны и никакого значения для пастыря иметь не могут56. Пастырь должен упражняться в других подвигах, более трудных, но и более ценных; он должен подавать собою пример не избранным только людям, поставленным в исключительные условия жизни, а всем своим пасомым, так, чтобы, взирая на него, все могли поучаться и стремиться к спасению. Его жизнь, как и проповедуемая им религия, должна носить универсальный характер.Св. Иоанн Златоуст не ограничивается общими рассуждениями о жизни пастыря, но указывает и на отдельные качества, особенно потребные в пастыре для благотворного воздействия на пасомых. – Прежде всего, пастырь Церкви должен быть любвеобильным: подобно ап. Павлу, он должен любить всех своих чад57, должен иметь такую силу любви, чтобы всегда быть готовым положить душу свою за овцы своя. Если кто, так именно пастырь стада Христова должен заботиться об общем благе и чуждаться личных, эгоистических интересов; он должен жить всецело для других, т. е. для своих пасомых, и в этом находить удовлетворение своих личных стремлений и желаний. Мудрость пастырская состоит именно в том, чтобы презирать свои выгоды и заботиться о благе подчиненных58, искать не своей чести, а общей пользы59. «Священник, – говорит св. отец, – хотя бы и хорошо устроил свою собственную жизнь, но если не будет с должным усердием заботиться о жизни всех других, вверенных его попечению, то вместе с прочими пойдет в геенну, и часто, невинный по своим делам, он погибает за беззакония своих пасомых, если не исполнит надлежащим образом всего, что до него касается»60. В заботах о благе своих подчиненных, о спасении их душ, пастырь не только должен забывать свои личные интересы и выгоды, но даже и собственную безопасность. Он, пастырь, должен быть любвеобильным до самопожертвования, до забвения собственной жизни. Этим пастырь и отличается от наемника. Последний, не заботясь об овцах, имеет всегда в виду собственную безопасность; первый, напротив, всегда заботится о спасении овец, забывая о себе самом61. «Пастырю доброму свойственно умирать за овец своих, а не хотеть подвергаться этому – свойственно наемнику»62. Только тот и есть добрый пастырь, который душу свою полагает за овцы, и, наоборот, пастырь, соблюдающий душу свою, есть наемник, тать и губитель стада Христова63. Ибо Христос не сказал: «пастырь добрый принимает честь и служение, но – душу свою полагает за овцы» (Ин.10:11)64. Насколько самоотверженная любовь необходима пастырю, можно видеть из того, что и Сам Христос поставил ее условием принадлежности человека к Церкви, указал на нее, как на отличительный признак Своих последователей. О сем разумеют вси, яко Мои ученицы есте, аще любовь имате между собою (Ин.13:35). «А св. ап. Павел говорит, что любовь есть исполнение закона (Рим.13:10), и, что без нее никакие дарования не приносят пользы» (1Кор.13:1–3)65. Если же любовь необходима для каждого человека, чтобы считаться истинным последователем Христовым, то тем более она необходима для пастыря Церкви, призванного насаждать веру Христову в сердцах людей. И действительно, как может человек других учить любви и прочим добродетелям, когда сам не имеет ничего подобного? Как может пастырь побуждать и одобрять верных на борьбу за Христа и Его учение, когда сам готов бежать при первой опасности и бросить свое стадо на расхищение врагам? Плохой тот учитель нравственности, который сам живет не по Евангелию; он подобен человеку, разрушающему одной рукою то, что другая старается созидать. Не достаточно, и даже прямо вредно для дела Христова, говорить одно, а делать другое, противоположное, не подтверждать жизнью своего учения: такой разлад между учением и жизнью может только вызвать нарекания на человека и возбудить сомнение в истинности и плодотворности самой христианской религии. Пастырю Церкви особенно необходимо наблюдать гармонию между своим учением и жизнью, потому что, «когда жизнь учителя светла, и учение соответствует ей, то бывает великая и неизреченная польза»66; пастырское служение неотделимо от личности самого пастыря, и постольку приносит благие результаты, поскольку пастырь действует на пасомых своей личностью, силою своего нравственного характера. Да и вообще, может ли пастырь без силы любви совершить что-либо хорошее и великое, когда без нее невозможно совершить ничего даже просто порядочного? Самоотвержение необходимо в каждом истинно гуманном деле. – Да, только тот, по словам св. Златоуста, может быть истинным пастырем Церкви, вести своих чад христианским путем, быть всегда и везде всем для всех, кто любит своих ближних беззаветно, от чистого сердца, помимо каких-либо эгоистических соображений и целей; кто простирает свою любовь «до положения своего живота за други своя», и кто, наконец, подобно ап. Павлу, может сказать: молилбыхся сам аз отлучен быти от Христа по братии моей, сродницех моих по плоти (Рим.9:3)67, или подобно Василию (другу св. Златоуста): «иначе не умею любить, как разве жертвуя и жизнью своею там, где должно спасти погибающего друга»68. Вот почему и Христос поручил Свое стадо ап. Петру лишь после того, как последний сказал, что любит Его. А кто любит Христа, тот, по словам св. отца, будет любить и Его стадо69.Но одной даже и такой любви недостаточно – нужно пастырю обладать еще и другими качествами души.Выше было замечено, что пастырю Церкви всегда приходится вести брань с внутренними и внешними врагами, очень опасными и многочисленными. Чтобы эта борьба была успешна и плодотворна, ему нужно быть благоразумным и мужественным. – В чем же должно заключаться пастырское благоразумие?Пастырю Церкви, в силу своего долга, приходится обращаться со многими и весьма различными людьми: и с мужчинами, и с женщинами, и со старыми, и с малыми, и с богатыми, и с бедными и т. д. Во всех этих отношениях им должна руководить любовь – и только одна христианская любовь. Но, чтобы эта любовь не оказалась тщетною и не получила уродливого проявления, пастырь должен быть опытен и благоразумен, т. е. должен хорошо знать почву, на которой ему приходится действовать, – тех людей, с которыми он обращается; в противном случае, он может лишь повредить своею любовью, своим внимательным отношением к ближним, тем более, что внимательность любящего существа кажется иногда какою-то навязчивою. По-видимому, это странно, но на практике обыкновенно так бывает. Иногда человек, исполненный самых благих намерений и желаний по отношению к своим подчиненным, потому только не достигает своих целей, и вместо расположения возбуждает в ближних неприязненное чувство к себе, что не умеет обращаться с ними, не знает, что, и когда хорошо употребить, и в отношении к кому именно. Говоря кратко, такой человек потому терпит неудачи, что не имеет практической сноровки и опытности, того житейского смысла и такта, которые необходимы всякому, вращающемуся среди многочисленного и разнохарактерного общества. Пастырю, поставленному во главе церковного корабля, более, чем кому-либо другому, необходимо иметь этот житейский смысл и такт, способность и умение соображаться с обстоятельствами места и времени, и пользоваться всяким благоприятным случаем для своих целей, но так, чтобы это пользование и приноравливание, не вредило его репутации и не сопровождалось никакими сделками с совестью. Св. Златоуст не дает логического, формального определения этого качества пастырского поведения, он только описывает его, – вероятно, потому что первое сделать довольно трудно, тогда как последнее легко, и в то же время достаточно для его цели. Сказав, что пастырь должен быть опытен (знать все житейское не менее обращающихся в мире, и вместе с тем, должен отрешиться от всего, более иноков70, обитающих в горах), св. Златоуст прибавляет затем, что пастырь еще должен быть «разнокачествен», – «разнокачествен, но не лукав, не льстец, не лицемер; должен иметь полную свободу и смелость, и, однако, когда потребуют обстоятельства, должен приноравливаться с пользою, ему должно быть и ласковым, и вместе суровым. Никак нельзя обходиться со всеми подначальными одинаковым образом, подобно как врачам нельзя лечить всех больных одинаковыми способами, и для кормчего не довольно знать только один образ сражения с ветрами. Ибо, и корабль церковный возмущают частые бури. А бури сии наступают не только от вне, но и воздвигаются изнутри. Почему со стороны священника требуется великая снисходительность и великая строгость»71. И в другом месте св. отец говорит: «пастырю надо иметь много благоразумия и много очей, чтобы отовсюду обозревать состояние души. Ибо, как многие приходят в ожесточение и отчаиваются в своем спасении, потому что не могут переносить жестокого врачевания, так, напротив, есть и такие, кои, не быв достойно наказаны за грехи, приходят в небрежение, становятся развращенными и грешат с большею смелостью. Итак, долг священника – ничего не оставлять без испытания, но, при строгом исследовании всего, избирать средства, согласные с состоянием душ, дабы старание не осталось без успеха»72. «Он (т. е. пастырь) должен быть и важен, и не горд, суров и благосклонен, начальник, и вместе клеврет, беспристрастен и услужлив, смирен и не человекоугодлив, строг и милостив»73. Чтобы являть на деле такие разнообразные качества обращения с людьми, пастырю необходимо всегда быть трезвенным, т. е. быть прозорливым, проницательным, смотреть тысячью глаз и умственный взор иметь ясным, непомраченным74, а главное – ему всегда нужно изучать своих пасомых, вникать в их жизнь, и знать через это их настроения. – Итак, в сущности пастырское благоразумие есть не что иное, как умение пастыря пользоваться обстоятельствами и своим опытом, для достижения целей пастырского служения, но без всякого ущерба для собственной совести и злоупотребления доверием и свободой ближних.Вместе с благоразумием в пастыре должно соединиться мужество или крепость духа. Это и понятно. В плавании по волнам моря житейского, пастырю часто приходится иметь дело с бурями и разного рода невзгодами. Чтобы не быть побежденным враждебными стихиями, ему, как и просто кормчему, необходимо уметь искусно править своим церковным кораблем; но это искусство в значительной степени обусловливается, кроме опытности, еще мужеством, или присутствием духа в пастыре. Одно неосторожное движение руля, один неправильный поворот корабля, являющийся следствием робости или смущения кормчего, может испортить все дело и превратить в ничто все предыдущие труды плавания. Среди таких опасностей пастырю, при всем своем благоразумии, естественно растеряться, бросить совсем руль и предоставить корабль власти бушующей стихии. Можно сознавать всю нелепость подобного поступка, и, однако, можно ничего не сделать для его предотвращения, если не хватит на это присутствия духа и силы воли. – Присутствие духа необходимо пастырю всегда, а не в известных только случаях, потому что вся жизнь доброго пастыря состоит, по мнению св. Златоуста, из критических обстоятельств и является непрерывным мученическим подвигом75. Вот почему св. отец неоднократно говорит о том, чтобы пастырь имел душу крепкую и мужественную, твердую и неустрашимую76. Вот почему он спрашивает: «кто разделил себя на такое множество народа и взял на себя столько различных забот, сколько у него подчиненных77, тот может ли истинно поспособствовать благу их, если не будет иметь души крепкой и мужественной?»78 – На этот вопрос св. Златоуст не дает никакого ответа, но он сам собою вытекает из контекста речи и должен быть отрицательный: слабохарактерный пастырь не может принести пользы своим пасомым. – Итак, пастырь должен быть тверд душою и всегда сохранять присутствие духа так, чтобы его не смущали и не колебали никакие учения и теории, противные духу христианской чести, но, и чтобы страсти не поработили его духа79. В силу опять-таки своего положения, пастырю нужно обладать громадным терпением, или умением владеть собой, держать себя в должных границах. И всякому вообще человеку нехорошо быть нетерпеливым до капризности, и возмущаться малейшими неприятностями и пустяками, а тем более дурно так поступать священнику, как главе целого прихода. Какой же он может подать пример своей пастве?80 – Поэтому пастырь всегда должен соблюдать ровность духа и никогда не должен выходить из нормального состояния. Всякий поступок, нарушающий эту ровность и обнаруживающий в пастыре неуменье владеть собою, роняет его в глазах пасомых. То обстоятельство, что пастырю представляется масса случаев раздражаться, или, как говорят, выходить из себя, нисколько не должно извинять его, напротив, оно-то и должно побуждать пастыря к наибольшему упражнению в терпении, в искусстве владеть собою. Если кто не должен раздражаться, так это именно пастырь, потому что он учит своих пасомых не одною жизнью, а и словом; но кто гневается, тот не может никого убедить81.Св. Златоуст не перечисляет всех поступков и случаев, в которых нарушается душевное спокойствие пастыря, – он останавливает свое внимание только на одном пороке, который особенно нетерпим в пастыре и по преимуществу нарушает ровное состояние его духа – на гневе. В глазах св. отца этот порок так велик и предосудителен, что он прямо говорит: «таковых-то (т. е. людей гневливых и ожесточающихся) наиболее надлежит удалять от пределов священства»82. Тем значит строже нужно относиться к этому пороку в пастырях, раз они не воздерживаются от гнева. Но почему же на этот порок св. Златоуст обращает особенное внимание, и почему относится к нему так строго? «Если предстоятель, – говорит он, – не изнуряет себя голодом и не ходит босыми ногами, это нимало не вредит Церкви (т. е. это еще не важно); но пылкость гнева причиняет, как ему, так и ближним, много бедствий. Не соблюдающим первого, Бог ничем не угрожает, но безрассудно воспаляющимся гневом грозит геенною и огнем геенским… Тот, кто скоро воспламеняется (гневом), подобен зверю, отовсюду и всеми уязвляемому, – и сам никогда не может быть спокоен, и вверенным ему, непрерывным подвергает смятениям. Ничто столько не помрачает чистоту души и ясность мыслей, как стремительный и необузданный гнев. Гнев губит и разумные (Прит.15:1). Потемненное око души, как в ночном сражении, не отличает союзников от неприятелей, худых от добрых, но на всех одинаково смотрит и, хотя бы предстояло какое-нибудь зло, на все удобно решается, только бы насытить душу удовольствием. Ибо, пылкость гнева есть некоторого рода удовольствие, и сильнее плотского вожделения колеблет душу, всяким образом возмущая все мирное ее состояние. Поскольку легко вдыхает надменность, несправедливые вражды, безрассудную ненависть, часто принуждает без причины наносить оскорбления, и заставляет говорить и делать много другого подобного: душа увлекается быстрым потоком страсти и нигде не может остановиться, чтобы противостоять ее стремлению83. В другом месте св. Златоуст, сравнивая гнев с кротостью и великодушием, говорит, что «лучше жить со зверем, чем с гневливым человеком: зверя надо только раз укротить, и он станет смирным, а этого сколько ни укрощай, он все будет ожесточаться». «Нет ничего хуже гнева, нет ничего хуже неуместной раздражительности. Гнев не терпит дальнего отлагательства; это – бурная страсть». «И в этой бурности-то и заключается весь вред гнева». «Ведь то и ужасно, – продолжает св. отец, – что в короткое время, через один поступок, через одно даже слово, эта страсть часто лишает нас вечных благ и делает напрасными бесчисленные труды»84. После этого понятно, почему св. Златоуст так сильно вооружается против гнева, и почему настаивает, чтобы не допускать до принятия священного сана людей гневливых. Мы считаем излишним комментировать его слова: они слишком ясны и понятны; скажем только, что этот порок более всего вредит идеальному пастырскому служению, и наиболее несовместим с теми качествами, которыми, по мысли св. отца, должен обладать истинный пастырь Церкви, – что порок этот более всего может вредить успехам пастырства, благотворному воздействию пастыря на своих пасомых.К. Б-в(Продолжение следует).Горский И. Подвиг.85 (Рассказ из быта сельского духовенства) // Руководство для сельских пастырей. 1904. Т. 2. № 25. С. 193–196.XVIНа третий день после поездки в город о. Григорий получил от волостного рассыльного письмо, присланное Петром Николаевичем Сокольским, следующего содержания: «Бесценный батюшка и любезный сын! Прошу на меня не обижаться: я не утерпел и, жалея вас обоих, побывал у преосвященного. Он, выслушав мой рассказ о вашем житье-бытье, очень жалел вас и принял в вас большое участие. Он предлагает тебе, о. Григорий, праздное место священника при духовной семинарии. Знаю, тебе не захочется расставаться со своим приходом, где вы так много оба пострадали! Знаю и то, что тебе трудно будет оставить служение, с которым у тебя соединено столько сладких мечтаний и надежд! – Но, милый мой, никто не виноват, что ты явился на землю со своими идеалами так несвоевременно! Ведь твои идеалы – настоящая утопия! Пожалей себя, пожалей жену, да и меня пожалеть не позабудь! Обнимаю вас обоих и благословляю на новое дело, которое дает тебе, как духовнику семинаристов, полную возможность влиять не религиозно-нравственное развитие духовных юношей – будущих пастырей Церкви».Прочитавши письмо, супруги задумались.– Как ты думаешь насчет этого? – спросила мужа Софья Петровна, которая весьма была рада возможности уйти из Богородского.– Я думаю, – резко отчеканивая слова, произнес о. Григорий, – нам нужно помолиться Господу Богу, чтобы Он избавил нас от такого великого искушения!– Гриша! Родной! Да пожалей ты себя-то! – с воплем отчаяния произнесла Софья Петровна и, припав головою к столу, горько разрыдалась.Долго о. Григорий утешал супругу, но она продолжала безутешно плакать.– Послушай, дорогая Соня! Поезжай к отцу своему! – предложил, наконец, он.– Ни за что я тебя не оставлю! – твердо сказала Софья Петровна, подняв от стола заплаканное лицо, – Уж если ты не боишься нужды и страданий, то и я их не боюсь! Ведь не себя я жалею, а тебя! Слышишь? Тебя мне жалко!– Спасибо, дорогая! Я верю тебе, – взволнованно заговорил о. Григорий, – сумею ли только я заплатить за ту любовь, ради которой ты отказала завидным и материально обеспеченным женихам? Ты беззаветно отдалась бедному, почти нищему священнику! Спасибо тебе! Может быть, ты и не ожидала, что тебя ждут такие великие испытания! Ты стремилась к идеалу, но не подозревала, что путь к нему скользок и тяжел, без помощи Божией почти невозможен. Я же знал это, предвидел, но и при всем том на свои силы больше не надеюсь, потому что изнемогаю… Вся надежда на Господа! И я твердо верую: Он нас не оставит и поможет совершить избранный мною подвиг. И хотя я изнемогаю, но, дорогая моя, не могу уж поворотить назад и исполнить просьбу твоего отца. Да и стоит ли нам унывать? Может быть, трудный путь уже пройден нами? Может быть, мы находимся с тобой накануне лучших, счастливейших дней? А если и не так, то во всяком случае Господь не потребует от нас таких жертв и усилий, на которые мы не способны. Он, видя наши честные, добрые стремления, призовет нас, настрадавшихся, в те обители, в ту горнюю нашу родину, где вечно царствует Любовь, где идет вечно-юная весна, где все собой проникает Солнце истины, правды, мира и красоты! Итак, дорогая, горем и слезами очистим, омоем себя и тем достойно приготовимся к неведомой, вечно счастливой будущности!..И по щекам о. Григория тихо катились слезы.– Вот, Гриша, меня утешаешь, а сам плачешь! – сказала недовольным тоном Софья Петровна, с любовью глядя на мужа.– Я плачу от радости, что ты меня не покидаешь! – улыбаясь сквозь слезы, сказал о. Григорий.Вечером этого дня они сообща написали Петру Николаевичу письмо, в котором просили на их счет не беспокоиться.XVIIНаступил зимний праздник св. и чуд. Николая. В Богородском храме шла литургия. Народу за богослужением, по случаю дурной погоды, было немного. О. Григорий, по обыкновению предавшись молитве душей и телом, служил прекрасно; только в его голосе были заметны скорбные нотки, отголоски переживаемых трудных обстоятельств. Служил он без дьякона, потому что место последнего все еще оставалось праздным: никто не шел в приход без дохода. На клиросе пели два крестьянина, хорошо знавшие церковный устав. Псаломщик отсутствовал: он находил для себя более приятным проводить время в трактире, чем петь и читать в храме. Кончилась служба. О. Григорий вышел говорить поученье. Произнесши несколько вступительных слов, он пошатываясь воротился к престолу и припал к нему. Народ пришел в волнение. Через несколько мгновений священник еле-еле приподнялся от престола, с трудом закрыл царские двери и задернул их завесою; потом с величайшими усилиями он дошел до жертвенника и потребил св. Дары. Из храма пришлось везти его на санях: у него начался бред. Софья Петровна положительно теряла голову. На счастье, к ним в это время приехал о. Николай. Узнав, в чем дело, о. Николай тотчас же поехал за врачом в село Воскресенское, откуда поздно вечером привез Павла Петровича.– Брюшной тиф самой опасной формы, – сказал мрачно врач о. Николаю после осмотра больного, когда писал рецепт.– Господи милосердый! Да откуда он подцепил его? – с ужасом воскликнул тот.– Недоедание, полное истощение сил, легкая простуда – вот откуда, – суровым тоном произнес врач.– А есть ли какая надежда на благополучный исход? – озабоченно спросил о. Николай с дрожью в голосе.– Эх, отец! Лучше и не спрашивайте! – грустно сказал Павел Петрович, дописывая рецепт. – Вот что, батюшка: катайте опять в Воскресенское за лекарствами, я побуду здесь: боюсь я и за матушку – того гляди, и та свалится!Всю ночь о. Григорий метался в жару; к утру он немного успокоился. У его постели, не смыкая глаз, сидели врач и Софья Петровна: Павел Петрович не мог заставить ее идти спать.На рассвете приехал с лекарствами о. Николай.– Ну, что, как больной? – тревожно спрашивал он врача.– Ничего определенного сказать не могу; все-таки, немного надеюсь на счастливый исход… Вот, батюшка, дадите эти лекарства, а я уезжаю сейчас в свою амбулаторию на прием больных. Часа в три вечера ворочусь.– Эх, о. Григорий, – вполголоса говорил врач, усаживаясь в сани, – почему ты близок и дорог вдруг стал для меня?.. – И невольно слеза скатилась по его щеке.На дороге, против дома сельского старосты, стояла толпа крестьян. Мужики, по обыкновению, о чем-то галдели.– Посторонитесь! – крикнул врач, шагом подъезжая к толпе.– Что, барин? Каково здоровье батьки-то нашего? – спрашивали мужики, расступаясь.– Вы голодом сморили его, ироды! – с сердцем сказал Павел Петрович и, настегав лошадь, умчался.Крестьяне сперва примолкли; потом тихо, задумчиво разбрелись по домам: видно, совесть, наконец, заговорила-таки.И. Горский№ 26. Июня 27-гоПестряков В., свящ. Одно из застарелых и неосновательных нареканий на русское духовное сословие // Руководство для сельских пастырей. 1904. Т. 2. № 26. С. 197–204.Трудно перечислить все те упреки и нарекания, какие слышатся по адресу православного духовенства со стороны светской печати; нет ни одной стороны в жизни духовенства, в его деятельности, которая не подвергалась бы критике со стороны светской печати, не вызывала бы укоров, насмешек, а иногда и прямо-таки глумления. Разумеется, нельзя не прислушиваться ко всем этим мнениям, отзывам, так как в них часто слышится голос жизненной правды, свидетельство наблюдателя со стороны; но немало в этих отзывах и несправедливого, фальшивого, объясняемого, частью, пристрастием пишущих, частью, их верхоглядством, незнанием жизни духовенства.В настоящий раз нам хотелось бы сказать несколько слов о браках в духовном сословии, как они изображаются в светской литературе; о тех условиях, в которых, по мнению светской печати, заключаются браки между лицами духовного сословия.Времена варварства и грубого насилия в таком важном деле, как брак, в настоящее время прошли даже для крестьян: и в деревне далеко не каждая девушка, – не говорим уже о парнях, – согласится идти за того, кто ей не люб. Бывают еще, правда, в крестьянской среде печальные случаи самоуправства, но они становятся все реже и реже. В общем же, можно прямо и смело сказать, что во всех сословиях у нас теперь обыкновенно вступают в брак по взаимному согласию и влечению лиц брачующихся.Не то говорит светская литература о духовенстве. Здесь, говорит она, браки заключаются просто по необходимости: жених женится только потому, что должен жениться, – без этого ему не дадут места; невеста выходит замуж потому, что ей нужно иметь угол, человека, который бы ее кормил; вопрос о чувстве, о взаимном влечении здесь не имеет места, стоит совсем на заднем плане. Оканчивает воспитанник семинарии курс, просит места и получает его. Потом уже он должен подумать о невесте, для чего дается ему епархиальным начальством срок 2–3 недели. В этот короткий промежуток времени семинарист должен влюбиться, жениться и явиться в епархиальный город для рукоположения. «А чего стоит семейная жизнь, которая сшивается в 2–3 недели, как попало и с кем попало!..»86У одного из новых писателей, Елеонского, специалиста по изображению жизни духовенства, есть интересный рассказ: «Папаша крестный», рисующий, как женятся «Духовные». Богатый и ловкий о. Никандр встречает на железной дороге своего крестника. Между разными речами, переданными г. Елеонским очень живо и интересно, крестный коснулся и вопроса о женитьбе.– Кстати, – обращается он к крестнику, – как ты думаешь насчет своего будущего? Хочешь, я тебе невесту найду?– Отчего же? К этому время идет.– Ну, так по рукам?– А кто она?– Да неплохая. Разве я тебя обману? Есть у меня племянница… Она хоть в епархиальном училище не училась, но девица правильная во всех статьях…87Через несколько дней Иван Петрович, – так звали крестника, – был у крестного, обедал; за обедом выпили, да усугубили, да повторили; после обеда Ивану Петровичу одно оставалось – сделать предложение племяннице о. Никандра – Глафире Кирилловне.– А знаете ли, Глафира Кирилловна, я хочу жениться? – развязно начал Иван Петрович под влиянием, еще шумевшего в голове хмеля.– Доброе дело. Во священники, значит, выходите?– Да.– Конечно, чего же медлить; товарищи ваши уже давно в рясах… Дай Бог нам хорошую невесту.– Знаете ли, Глафира Кирилловна, кто у меня на примете?– Почему же я могу знать, что у вас на душе, – я не Святой Дух.– А, может, интересуетесь?– Скажите, – произнесла Глаша тихо…– Вы! – выпалил Иван Петрович.– Я? – изумилась Глаша, и краска залила ее лицо.– Вы что на это скажете?– Как маменька позволит, – ответила она, видимо, давно припасенную на этот случай, и потому фальшивую фразу, и повела по лицу платком, свернутым в комочек.– А вы сами как?– Я что же… ничего…88Особенно зло высмеиваются, в настоящее время, правда, довольно редкие случаи, когда семинаристы «женятся на приходах», то есть берут невест, за которыми родители или родственники уступают приходы. Такие случаи – повторяем – редки, но в обществе, где жизнь духовенства знают очень мало, господствует убеждение, что семинаристы чуть ли не всегда «женятся на приходах». Указанный односторонний взгляд на браки в духовном сословии основывается, на наш взгляд, на простом недоразумении. Семинарист настоящего времени – далеко не то, чем он был 30–50 лет тому назад. Замкнутая жизнь старой семинарии в настоящее время отошла уже в область преданий, и даже в самых строгих семинариях семинаристам открыта возможность бывать в обществе – не в аристократических, разумеется, салонах, а всего чаще в своем же духовном кругу; во многих семинариях устраиваются даже вечера, где возможны для семинаристов знакомства; а раз это есть, то есть и возможность сходиться молодежи, и сближаться. Прибавьте к этому каникулярное и праздничное время, когда семинарист бывает, где только ему заблагорассудится, – и для всякого станет ясным, что семинарист имеет полную возможность выбирать себе подругу по сердцу, а не жениться на первой встречной.Скороспелость, отсутствие будто бы взаимного влечения в браках между лицами духовного сословия, светские лица объясняют прежде всего тем, что каждый семинарист, желающий быть священником, почему-то должен будто бы спешить с браком. Но это – явное недоразумение. Каждый семинарист отлично знает, что он должен прежде посвящения жениться; семейный вопрос каждый семинарист решает сам, по своей доброй воле, и епархиальное начальство тут ни при чем; оно никого не подгоняет и не понукает, никому не говорит: «женись как можно скорее», предоставляя это дело устраивать каждому, как он то найдет для себя лучшим.Но, быть может, семинарист поставлен в такие условия, что должен непременно жениться, и эта необходимость, это обязательство лишает его возможности сделать выбор по сердцу? – В самом деле, – как нам приходилось слышать в частных беседах, – некоторые представляют положение семинариста слишком уже в мрачных красках. Окончил, говорят, человек курс семинарии, – что делать? По светской дороге идти нельзя, да и в солдаты заберут, средств к жизни нет; часто семья отца требует поддержки, – что остается делать? – Надевать поскорее рясу, а для этого – поскорее жениться, на ком придется. – Что некоторые семинаристы так и поступают, в этом, конечно, нет сомнения; но, во всяком случае, это не правило, не общеобязательный закон. В некоторых епархиях, напр., в Курской, семинарист, желающий получить место священника, должен сначала послужить 2–3 года псаломщиком или учителем: – неужели такой срок недостаточен для того, чтобы найти себе подругу по сердцу? От каждого при этом вполне зависит указанный срок продлить, сколько угодно, так как к священству никого и никогда насильно не влекут. Пожалуй, вопрос материальный, – вопрос о куске хлеба может вынуждать семинариста спешить с браком и принятием священства; но, при желании, холостой семинарист может кое-как перебиваться: содержание псаломщика равно содержанию сельского учителя, и одному человеку на это содержание кое-как прожить можно.Отсутствие якобы в браках между лицами духовного сословия взаимного влечения, некоторые писатели объясняют строгой кастичностью православного духовенства: «если ты попович и хочешь быть попом, то и жениться должен на поповне, на своей». В весьма распространенном «Журнале для всех» за текущий год, помещен рассказ Серафимовича «Наденька». Суть рассказа в следующем. Умную, симпатичную девушку Наденьку выдают замуж за семинариста. Знает она своего жениха мало, видела всего только два-три раза, но выходит замуж за него, потому что он – семинарист, имеет приход. Случилось так, что в самый день свадьбы жених запоздал: задержала вьюга, а главное – заяц, перебежавший дорогу. Пользуясь замедлением и общим смятением, на сцену является новый человек, более симпатичный для девушки, более ей знакомый, и изъявляет согласие жениться на ней. Против неожиданного претендента поднимается целая буря: «Матушки, – рассказывает сам он, – с хозяйкой во главе, со злыми лицами, выкрикивая и размахивая руками, разбирали меня, нисколько не стесняясь моим присутствием, по косточкам: и нос у меня башмаком, и росту я небольшого, и не священнического роду, и в карманах сквозной ветер». Мало-помалу буря, поднятая «матушками», утихла, случайный жених восторжествовал, – его благословили. Но, на его беду, в это время прибыл первый жених. Надя его не любила, даже мало знала, но зато он был «попович» и хотел быть «попом», – он-то и стал с Надей под венец89. Все это может быть и бывало когда-нибудь, – спорить об этом трудно; но ни в каком случае нельзя согласиться с тем, будто духовенство замкнуто в строгую касту, где ценится только тот, кто имеет отношение к «священническому роду». Масса лиц из духовного круга и женится, и выходит замуж за светских, особенно в городах. В старину некоторые епархиальные архиереи требовали от кандидатов священства, чтобы они женились непременно на девушках духовного звания; теперь про такие требования не слышно ни в одной епархии. Если семинаристы в большинстве случаев вступают в брак с девушками из духовного круга, то это объясняется не какими-либо общеобязательными требованиями, а другими весьма простыми причинами: возможностью чаще встречаться вместе, а, следовательно, и сближаться, единством воспитания, привычек и вкусов, знанием условий жизни духовенства и т. п. Это кажется так понятно и просто. Жениться кандидату священства на крестьянке, на мещанке не приходится: муж по развитию будет слишком далек от своей жены, неизмеримо выше ее; жениться на «светской барышне» – тоже неудобно: она не знает условий деревенской жизни, может «зачахнуть» без общества, без развлечений; «поповна» занимает золотую середину. – Все это во всяком случае не исключает для семинариста возможности жениться и на иносословной: никто его судить не будет, раз он светскую девушку найдет для себя подходящей.Всем, кто касается в своих сочинениях вопроса о браке в среде духовного сословия, следовало бы внимательнее присматриваться к жизни его. Светской литературой хорошо подмечено, что «матушка» нередко подчиняет своему влиянию мужа, особенно в хозяйственных и семейных вопросах; пусть это нехорошо, но это показывает, что духовенство любит свою семью, своих жен. Духовенство почти не знает неудачных, несчастных браков, не знает развода, искусственного бесплодия, довольно распространенного в светском обществе. А все это свидетельствует о том, что духовная семья нескудна любовью, взаимною привязанностью супругов, сознанием высоты, важности и святости брака. Это же говорит, наконец, и о том, что чувство взаимного влечения при браке вовсе не атрофировалось в духовном сословии, как кажется это некоторым светским писателям.Свящ. В. ПестряковБ-в К. Взгляд св. Иоанна Златоуста на пастыря Церкви, как на руководителя и душепопечителя своих пасомых90 // Руководство для сельских пастырей. 1904. Т. 2. № 26. С. 204–216.Вместо гневливости пастырю следует обладать кротостью и мягкостью. Насколько первое (отрицательное) качество вредно для пастырства, нетерпимо в священнике, настолько последние два полезны и необходимы. Не говоря уже о том, что пастырь, обладающий этими качествами, является симпатичнейшим человеком, способным привлекать к себе сердца людей одною своею личностью, – он имеет еще то преимущество пред пастырем гневливым, что может успешно учить мирян и словом: спокойствие и ясность мыслей – это самое необходимое, что нужно иметь учителю народа.Другим средством воспитательного воздействия пастыря на своих пасомых должно быть, по словам св. Иоанна Златоуста, учительство, понимаемое в обширном смысле, как слово наставления и убеждения, вразумления и совета, предлагаемое пастырем пасомым помимо церковной кафедры, во всякое время и на всяком удобном месте. Этот способ научения пасомых истинам христианской веры и нравственности должен иметь, по мысли св. отца, весьма большое применение, как способ очень удобный, а в известных случаях и единственный. Его обширное применение в пастырской практике обусловливается, прежде всего, духом христианской религии, который требует, чтобы люди утверждались в христианской жизни не иначе, как силою христианской проповеди, путем сознательного и свободного воздействия и восприятия христианской истины. О каком бы то ни было насильственном, принудительном воздействии на христиан не должно быть, по мысли св. Златоуста, и речи: это недостойно христианской религии, как религии свободы и духа. – Последняя мысль развита у св. Златоуста с большой обстоятельностью и основательностью.Сравнивая пастырское служение с обыкновенным пасением бессловесного стада, он говорит, что у обыкновенного пастыря много есть в распоряжении средств (не исключая и насильственных), для уврачевания и надлежащего пасения вверенных ему овец. Не таково положение пастыря стада Христова: у него одно только средство для врачевания стада Христова – это учительство, сила слова и убеждения. «Учение словом, – говорит св. Златоуст, – есть и орудие, и пища, и благорастворение воздуха. Это вместо лекарства, это вместо огня и железа. Настоит ли надобность прижигать или отсекать, необходимо прибегать к слову. Если оно нисколько не подействует – все прочее остается недействительным. Им мы восстановляем падшую, укрощаем волнующуюся душу, отсекаем излишки, восполняем недостатки и совершаем все другое, служащее к здравию души нашей»91. «Христианам (тем более, значит, пастырям) преимущественно пред всеми запрещается насилием исправлять впадающих во грехи. Мирские судьи великую оказывают власть над людьми, преступающими законы, и удерживают их от преступлений против их воли. Но в Церкви должно обращать на лучший путь жизни не принуждением, а убеждением: поскольку Бог вознаграждает только тех, которые воздерживаются от греха свободно, а не по принуждению… С принуждением, и против желания больного, никто не может лечить его»92. – Сюда относятся также все те места из творений св. Златоуста, где он говорит о том, как должно учить пасомых вообще, и в частности некоторых из них, напр., еретиков93. То правда, что учить пастырь может (и должен) и своей жизнью, собственным примером, и даже таким именно образом он должен действовать прежде всего; но этот способ не всегда может быть приложен к делу, не всегда может иметь и успех. Бывают случаи (о которых речь будет ниже) – и нередко, когда пример жизни пастыря оказывается бессильным, для уврачевания болящей души, и для возвращения ее на истинный путь. Вот в таких-то случаях пастырю необходимо прибегать к слову и силою убеждения вести своих пасомых к спасению; в таких случаях этот способ оказывается единственным в пастырской практике. Особенно полезно слово в тех случаях, «когда душа страждет болезнью неправых догматов»94, или «когда возгорится брань за догматы, и все будут сражаться одним и тем же оружием Писания»95. Если возможно иногда обратить на истинный путь жизни и побудить к исполнению евангелия добрым примером собственной жизни, то в данном случае это средство совершенно бессильно. В самом деле, «будет ли польза от изнурительных подвигов, когда кто-либо от великой неопытности своей впадет в ересь и отделится от тела Церкви?»96 Здесь нужны не поклоны и пост, а слово убеждения, обличения и научения. – Сила слова, необходимая пастырю в борьбе с еретиками и вообще сектантами, необходима для него и «при присных», то есть при распрях, возникающих среди верных членов Церкви97. Одни из членов Церкви, по любознательности, а другие по неопытности стремятся «испытывать» такие предметы, которые, или совершенно непостижимы для человеческого разума, или же, если и постижимы, то без ущерба для полноты знания и нравственной пользы могут быть обойдены вниманием. Такие люди естественно, прежде всего, обращаются со своими богословскими вопросами к пастырю Церкви, как лицу сведущему в богословской области, как специалисту. Что же пастырь может сделать, если он не будет обладать силой слова? – Жизнь, как бы хороша она ни была, не в силах рассеять в данном случае сомнение, не может разрешить богословских вопросов и недоумений. Здесь нужна умственная работа, нужны познания в богословской области, сила мысли и слова. Высокая жизнь пастыря способна привести сомневающегося в удивление, способна снискать пастырю и благорасположение со стороны этого лица, но она не рассеет его сомнений; удовлетворив нравственному чувству, она не удовлетворит ума, и человек не успокоится. – Итак, возможность различных споров как с врагами Церкви (еретиками, раскольниками и вообще сектантами), так и с «присными в вере», а с другой стороны – требование обращать пасомых на лучший путь жизни и утверждать в христианских добродетелях словом убеждения, а не принуждениями, делают учительство необходимейшею и важнейшею обязанностью пастырского служения.Во-вторых, важность и необходимость этой пастырской обязанности открывается, по словам святого Златоуста, еще из учения о ней Слова Божия. В Святом Писании подробно и определенно говорится об этой великой обязанности пастырского служения, и святой Иоанн Златоуст достаточно приводит из Св. Писания свидетельств этого рода98. Мы не будем воспроизводить всех этих свидетельств, а ограничимся лишь выдержкой из сочинения св. отца: «О священстве», наиболее, по нашему мнению, характерной. «Верховнейшая цель учения есть та, чтобы и делами, и словами привести поучаемых к той блаженной жизни, которую предписал Христос. Для научения же недовольно одних дел. И это не мои слова, а Самого Спасителя. Иже, говорит Он, сотворит и научит, сей велий наречется (Мф.5:19). Если бы творить, значило учить, то напрасно было бы прибавлено второе слово. Довольно было бы сказать: иже сотворит – и только. Но теперь разделением того и другого показывается, что иное – дела, иное – слова, и каждая из сих двух частей имеет нужду в другой, дабы здание было совершенно»99. Наконец, в пользу учительства, как важнейшего и плодотворнейшего средства для успешного пастырствования, по мнению св. отца, говорит пример ап. Павла, этого избраннейшего сосуда благодати Божией и величайшего проповедника Христовой веры. Никто из апостолов не потрудился в проповедании Слова Божия так, как св. Павел, и плодом его неустанных трудов было множество обратившихся ко Христу, а памятником его учительской деятельности – послания, оставленные им христианскому миру. Где бы он ни являлся, – в Солуни или Коринфе, в Ефесе или Риме, в Антиохии, или знаменитых Афинах, – везде он обращался к жителям с проповедью христианской веры100. И нужно заметить, что проповедь его производила весьма сильное впечатление на слушателей: одни, напр., Евтих, его заслушивались до самозабвения, другие считали его за божество, как, напр., Ликаонцы приняли его за Меркурия101. И замечательно, что ап. Павел всегда прибегал к слову, и всегда старался обращать ко Христу этим орудием, хотя у него были и другие средства для достижения этой цели – чудеса. Это обстоятельство в глазах св. Златоуста заслуживает особенного внимания и выставляется им, как сильнейшее доказательство важности и необходимости учительства102. Если такой авторитет в области пастырской деятельности, как ап. Павел, всегда пользовался словом убеждения, для насаждения в людях семени Христовой веры, то тем более должны пользоваться этим орудием в своей деятельности позднейшие пастыри, не могущие похвалиться примером собственной жизни и не обладающие даром чудотворений. Если кому, то именно современным пастырям следует действовать прежде всего на ум своих пасомых, и уже путем внедрения в их сознание христианских понятий и убеждений, достигать изменения общественного строя жизни согласно с евангельским идеалом.Итак, и дух христианства, и нужда Церкви, и Слово Божие, и пример ап. Павла – все говорит в пользу необходимости и важности учительства, как важного средства пастырской душепопечительности. «Посему, – скажем словами св. Златоуста, – должно всеми силами стараться о том, чтобы Слово Христово вселилось в пастырей Церкви обильно»103.Обосновавши мысль о необходимости пастырского учительства, св. Златоуст дает наставления и о том, как именно должно учить пасомых, определяет, при каких условиях пастырское учительство может иметь благотворное влияние на умственное и нравственное состояние паствы.Чтобы иметь успех среди «учеников» (пасомых), пастырю необходимо пользоваться их доверием104, в противном случае ко всем рассуждениям пастыря «ученики» будут относиться скептически, с предубеждением, будут стараться найти в них какие-нибудь недостатки, лишь бы только ослабить их силу и оправдать таким образом свое холодное к пастырским увещаниям отношение. А, где нет веры, где все стараются испытать, исследовать и раскритиковать, там не может быть положительной пользы для ума, потому что «посредством исследования и споров (что необходимо должно быть среди пасомых, недоверчиво относящихся к своему пастырю), ничего нельзя найти», особенно, когда споры и исследования касаются таких предметов, знание о которых дается от веры105. Между тем, пастырское учительство должно иметь в виду положительную цель, должно сообщать пасомым положительное знание, которое могло бы лежать в основании всей христианской жизни человека. А это возможно, между прочим, в том случае, если пастырь-учитель будет пользоваться у своих пасомых репутацией такого человека, который имеет твердые, истинные убеждения, у которого многому можно научиться, и которому можно доверять на слово, так как он не злоупотребит доверием. Отсюда – внушить доверие к себе со стороны пасомых, для пастыря весьма важно, и заботиться ему об этом крайне необходимо. То правда, что основательное и положительное знание для христианской жизни может дать и такой учитель, который даже не пользуется доверием своих учеников; но будут ли его слушать, будут ли словами его убеждаться, если учитель этот не будет располагать к себе пасомых своею нравственною личностью? – Нет, – он может научить их, но не научит, потому что будет отталкивать от себя своим поведением. – Таким образом, для благотворного воздействия на паству словом, учитель-пастырь непременно должен обладать известными нравственными качествами, которые бы внушали к нему доверие со стороны пасомых.Ничем невозможно так расположить к себе человека, как искреннею любовью и исполненным уважения отношением к нему, к его человеческому достоинству. Чувствуя и питая ко всякому человеку, как именно человеку, непритворную любовь, пастырь-учитель может лучше войти в положение каждого из своих пасомых, понять его, а, следовательно, может и заговорить с ним на понятном ему языке, или, как говорят, по душе. А это так бывает отрадно страждущей (особенно) душе, что она невольно, как-то привлекается к любящему сердцу пастыря, открывает пред ним самые тайники своей внутренней жизни, и через это представляет наилучшую возможность пастырскому воздействию. Уважая же в каждом пасомом его личность, его человеческое достоинство, пастырь-учитель тем самым ослабляет одну из чувствительнейших в каждом человеке струн – самолюбие, которое, как известно, будучи оскорблено неуважением, является источником самых дурных расположений и поступков человека. Ничем нельзя так разобидеть человека, как неуважительным, даже просто невнимательным отношением к его личности, как дав ему понять, что он – ничто, и совершенно ошибочно мнить себя могущим что-то сделать. Это и понятно. Нечего, конечно, и говорить о тех случаях, когда неуважение обнаруживается несправедливо.Зная по опыту, как много значит в обращении с людьми обнаруживать ко всем любовь и уважение, св. Златоуст особенно заповедует пастырям обнаруживать любовь и уважение к пасомым во время учительства. Уважение и любовь к человеку пастырь должен питать и обнаруживать даже и в тех случаях, когда он отличается порочной жизнью и не право мыслит о вере. Нужно вооружиться не против личности человека, не его поносить, так как он сотворен по образу и по подобию Божию, а против его порочной жизни и заблуждений, против живущего в нем греха. Только различая в каждом человеке личность, предназначенную к жизни совершенной, от его ненормальной жизни, возможно действовать на человека, потому что самолюбие такого человека будет в стороне. На этих двух качествах и преимущественно на любви св. Златоуст настаивает особенно потому, что они служат основанием, корнем для всех остальных качеств, необходимых для пастыря, как учителя словесного стада. Но особенно св. отец заповедует пастырю иметь любовь, как душевное настроение, потому что она есть основа истинно-христианской жизни. Принцип всепобеждающей и всепрощающей любви и лежит в основе всего учения его об отношении пастыря к пасомым.Впрочем, св. Златоуст говорит и о других качествах, необходимых пастырю для наилучшего воздействия на пасомых словом убеждения, и указывает при этом, по своему обыкновению, самые основания, в силу которых он желает видеть в истинном, добром пастыре-учителе именно такие качества, а не другие. Так, заповедуя пастырю быть кротким в обращении со своими «учениками», он говорит: «душа, имеющая нужду в наставлении, не может принять что-либо полезное, когда оно преподается со строгостью и бранью, и, хотя готова слушать, но, будучи приведена в недоумение, не усвоит ничего. Ибо тот, кто хочет научиться чему-либо полезному, прежде всего должен быть расположен к учителю; если же это предварительно не устроено, то не может произойти ничего надлежащего или полезного; но никто не может быть расположен к человеку, который сердится и бранится»106. Да и «как может учить других обуздывать эту страсть тот, кто не научил этому самого себя?»107. Гневающийся учитель не только не может других учить чему-либо хорошему, а способен только вооружать своих пасомых против себя. Но, если гневливость и грубость возбуждают в пасомых неудовольствие, а в крайнем случае и прямое отвращение, то кротость «больше жестокости уязвляет сердца наши и причиняет рану более чувствительную. Как тот, кто наносит удар телам затверделым, производит ощущение не столь сильное, а кто наперед смягчит и сделает их нежными, тот поражает сильнее: так точно и здесь – прежде надобно смягчить и тогда уже поразить. Смягчает же не гнев, и не сильное обвинение, и не порицание, но кротость: гнев еще увеличивает ожесточение, а кротость уничтожает»108. Пастырь должен быть кротким даже и в тех случаях, когда его обидят, и когда он, как человек, естественно, может раздражиться. Обиды и пренебрежение к своей личности он должен переносить, «ибо таким образом долготерпение содействует успеху учения»109. Да и бесполезно, по словам св. отца, спорить с обидевшими и доказывать несправедливость их поступка, потому что, «когда мы говорим, что нас обидели, обидевшие стараются доказать, что они не обижали; а когда говорим, что нас не обидели, поскорее мы сами обидели, – они поступают напротив. Посему, если хочешь привести обидевшего в затруднение, не обвиняй его, но вступись за него, – и он сам будет обвинять себя, ибо род человеческий любит спорить»110. – Но, когда пастырь видит пренебрежение к другим лицам, замечает, что вред наносится (или имеет быть нанесен) не ему лично, а спасению других, и ближайшим образом его пасомых, тогда он должен действовать со властью, отложив на время кротость, иначе это будет с его стороны равнодушием111. Но из этого не следует, что в таких случаях пастырь может быть дерзким и может поносить погрешивших, – нет, и в таких обстоятельствах он должен удерживаться от укоризн и порицаний112; здесь ему приличнее всего прибегать к ревностному обличению. Само собою разумеется, что при учительстве пастырю следует вооружиться громадным терпением. Оно, во-первых, удержит его от гневливости, а во-вторых, сохранит ему энергию для неустанных трудов по учительству, хотя бы его учительство и не приносило очевидных и скорых плодов.Наконец, необходимо сказать еще об одном условии успешного воздействия пастырского слова наставления – это о степени образованности, просвещенности пастыря, или о том, что делает пастыря «учительным». Этому условию св. Златоуст придает очень важное значение в деле руководства пасомыми, – и это вполне понятно. Дело в том, что пастырь, как нравственная личность, может располагать и привлекать к себе пасомых, может сильно действовать на них в нравственном отношении; но, как образованный человек он может казаться им (по крайней мере, некоторым) неудовлетворительным, – это в том случае, если он, при всех своих прекрасных нравственных качествах, не будет обладать достаточным умственным развитием, разносторонним образованием, начитанностью, вообще, если не будет, как говорит св. Златоуст, «учительным». Правда, пасомые будут уважать такого пастыря, будут называть его прекрасным человеком, но они при этом невольно заметят, что пастырь их – человек в умственном отношении недалекий, многого не знает, и потому, с этой стороны интереса не представляет. А последнее обстоятельство немало может повредить пастырю при научении пасомых словом, особенно в тех случаях, когда ему придется иметь дело с людьми образованными, которые придают важное значение обширным познаниям и убеждаются только логическими доказательствами. Такие люди, при всем своем уважении к пастырю, как к нравственной личности, не будут внимать его слабым и неубедительным рассуждениям, не будут считать его авторитетом в вопросах теоретических, а, следовательно, и не оставят своих заблуждений, раз заблуждения эти явятся: ведь пастырь, к которому они могут обратиться, не разрешит им их вопросов, потому что он и сам многого не знает. Отсюда, пастырю недостаточно быть только высоким в нравственном отношении и привлекать к себе пасомых своею нравственною личностью – ему необходимо еще быть образованным, а, пожалуй, и до известной степени ученым человеком, так, чтобы пасомые могли находить в нем удовлетворение не одним потребностям своего сердца, но и запросам ума, – могли не только воспитывать сердце, укреплять волю, но и развивать ум, обогащая его основательными познаниями. А последнее возможно только тогда, когда пастырь будет человеком «учительным», образованным. И св. Златоуст, согласно с ап. Павлом, заповедует пастырю быть учительным. «Важно, и много содействует благоустроению Церкви, и великую приносит пользу, когда предстоятели ее люди ученые. А когда этого нет, то в церквах многое погибает»113.Если св ап. Петр заповедует христианам: готови (будьте) присно ко ответу всякому вопрошающему вы словесе о вашем уповании (1Пет.3:15), т. е. всякий христианин должен, по апостолу, хорошо знать основные истины своей религии, быть сознательно верующим членом христианской Церкви, а не принадлежать к ней только по имени, так, чтобы, в случае нужды, мог дать ответ, во что, и почему именно он верует и т. д.; то тем более это требование необходимо предъявлять к пастырю Церкви – лицу, призванному вести людей ко Христу и стоящему во главе стада Христова, – лицу, вследствие этого, наиболее ответственному пред всеми своими пасомыми. Во всякое время к нему могут обратиться с тем или другим вопросом, и он должен всегда быть готовым дать на него надлежащий ответ. Вот почему св. Златоуст требует, чтобы пастырь Церкви был хорошо образован в смысле христианском, т. е. говоря современным языком, хорошо знать все богословские науки, в которых с той или другой стороны раскрывается христианство. Кроме изучения, так сказать, положительной стороны христианства, пастырь должен хорошо знать и то, что возражают против христианства враги его, и чем они стараются подорвать основы христианской веры и Церкви. Необходимость последнего знания вытекает из самой роли пастыря в общественной жизни и цели его служения.К. Б-в(Продолжение следует).К-в Н. Из деревенских впечатлений. (Благолепное богослужение) // Руководство для сельских пастырей. 1904. Т. 2. № 26. С. 216–220.Лето прошлого года я проводил в С-ской губ., в селе А. Между прочим, мне часто приходилось бывать у священника соседнего села Н-на, которое отстоит от А. всего верстах в 7–8, так что я обыкновенно отправлялся к о. Григорию (так звали священника) пешком. Одинокий вдовец, радушный хозяин, о. Григорий всегда был рад побеседовать с гостем, и иногда я засиживался у него до позднего вечера. В таких случаях я нанимал у батюшкиного соседа Кузьмы подводу на обратный путь.Молодой, только что женившийся Кузьма, был всегда одет чисто, опрятно и отличался необычайною деликатностью. Не прочь был показать себя начитанным в «божественных» книгах и сведущим во всем, что касается Церкви, богослужения, устава и под. И действительно, он много читал, и кое-что знал.Любимой темой разговоров Кузьмы во время пути со мной были разные «церковные вопросы». Едешь, бывало, с Кузьмой, и слушаешь его несмолкаемые рассказы о старообрядческих прениях в С. или Т., о пении в том или другом приходе и т. п. Было у Кузьмы немало и разных «недоумений», за разрешением которых он не раз обращался ко мне: то спросит, напр., как узнавать на каждый год время празднования Пасхи, то – как находить в Псалтири на каждую службу кафизмы и мн. др. А иной раз начнет расспрашивать о разных городах, монастырях, соборах и проч. Я охотно рассказывал ему все, что знал сам, и тогда Кузьма мечтательно вздыхал.– Эх, побывать бы там, барин, когда-нибудь! Увидать бы все это – Москву, Киев, Воронеж… святые места!..Однажды я возвращался от о. Григория очень поздно. Ночь стояла тихая и теплая. Луна будто серебром заливала сосновую рощу; деревья стояли неподвижные и молчаливые. Дорога шла слегка в гору, и лошадь поднималась ленивым медленным шагом. Кузьма сидел в тележке рядом со мной и, против обыкновения, упорно молчал, – вероятно, был не в ударе или же думал над каким-нибудь «загадочным» вопросом.– Благодать-то, Иваныч! – вдруг повернулся он ко мне своим открытым, добродушным лицом (как-то раз я заметил Кузьме, чтобы он звал меня не «барином», а как-нибудь проще, по-своему, – и он остановился на «Иваныче»). – Звездочки, как очи ангельские! А лес-то! Серьезный какой! Словно человек живой думу думает. Поистине, чудны дела Твои, Господи!.. И как же нам не величать Его, Создателя! Небеса поведают славу Божию, а ведь мы – образ и подобие Божие, христиане православные! А вот староверы не понимают этого. Отреклись от Церкви Божией…Всю эту тираду Кузьма проговорил медленным, патетическим тоном, а потом обратился ко мне уже будто с упреком:– А ты что это, Иваныч? Бывать у нашего батюшки бываешь часто, а в церковь никак не заглянешь. Зашел бы как-нибудь.– Но я, Кузьма, в свою церковь хожу, – отвечал я. – Зашел бы, конечно, и в вашу, да, видишь, не к службе все попадаю в ваше Н-но.– А ты попади к службе! – настаивал Кузьма. – На клирос бы к нам стал. Попели бы. У нас хорошо уж оченно. Ах, как хорошо!– Да. Мне батюшка говорил, что у вас порядочный хор, и хорошо поют.– Эх, что хор! – воскликнул Кузьма. – Разве в певчих одних дело? Вон (Кузьма назвал какое-то село) 30 человек становится на один клирос. Слов нет – хорошо поют, а все не выходит того, что у нас. Сами тамошние мужики говорили.– Что же у вас-то особенного? – удивился я.– А вот приходи, увидишь.Кузьма, как бы любовался моим недоумением и медлил рассказать, в чем дело. И все-таки рассказал.– Чинно уж у нас очень служит батюшка-то наш добрый, – начал он, – так-то уж чинно, так чинно! У нас не то, что в некоторых других местах. Там тебе и священник прокимен говорит, и на клиросах его же поют, и все это вместе, да словно друг друга перебивают. У нас этого нет. Боже сохрани! У нас кончил свой возглас батюшка, начинают певчие; кончили певчие, батюшка начинает, да так-то это неспешно, явственно, умилительно… И певчие у нас чтецов не перебивают. Зачем перебивать? Положено читать, так читай; нет, так пой. У нас строго насчет этого, хорошо!Я прекрасно понимал, что Кузьма ведет речь против того, практикующегося во многих наших глухих селах, порядка богослужения, который можно назвать пережитком, или отголоском древнего «многогласия», и в душе был совершенно согласен с Кузьмой; но мне хотелось проверить, насколько глубоки и прочны его убеждения, и я начал испытывать его.– Хорошо-то, – сказал я, – конечно, хорошо, да удобно ли? Ведь от такой службы устанешь, небось. Не выстоишь, пожалуй, и обедни одной. Крестьяне – народ трудовой, изморившийся…– Удобно ли?! – совершенно искренно удивился Кузьма моему вопросу. – Знамо дело, неудобно тому, кто молиться не любит. Тому как ни служи, все долго покажется. Ему хоть молебен вместо обедни одной, у него непременно и ноги заболят, и поясницу заломит. Да такой и в церковь-то, как старовер, или молокан какой, всего три раза в год заходит. О таком и говорить нечего. О нем уж молиться только нужно. А вот кто настоящий, значит, христианин, тому простоять в храме Божием лишних полчаса – радость одна. Конечно, иной раз и устанешь немного, да ведь зато служба-то! благолепие-то какое! плакать хочется от умиления!.. Известно, который слабый, старый, или больной, тому не в мочь простоять долгую службу; да ведь такой может и не простаивать ее всю-то: побыл в церкви, сколько силы позволяют, помолился, да и домой пошел. Что же? слабому это извинительно. Другое дело – ради слабого, а хуже того – ради ленивого в самой службе Божией спешить! Потому я, напр., и здоров, и молиться хочу, а службы настоящей, чинной, благолепной нет. Что тогда?.. Нет, Иваныч, – убежденно закончил Кузьма свои рассуждения, – уж как ты ни говори, а о хорошем никогда не скажешь плохо. Хорошо, хорошо служит наш батюшка, продлил бы ему Господь веку, радетелю нашему!…Глубокое уважение и сердечная любовь к «доброму» батюшке слышались в последних словах Кузьмы, и мне особенно запомнился их искренний, неподдельный тон.Вскоре, в один из воскресных дней, я был в Н-не у обедни. Светлая, празднично-чистая и довольно поместительная церковь была положительно переполнена народом. Оба клироса занимали певчие. Правым хором управлял псаломщик, а левым – учитель школы. Пение было простое, но стройное и задушевное. Громко, раздельно и прочувствованно произносил свои возгласы о. Григорий. Батюшке прислуживали два школьника, оба одетые в стихари. Мальчики прекрасно знали свое дело. Все совершалось в высшей степени благоговейно, торжественно и задушевно-трогательно. Я стоял на клиросе рядом с Кузьмой. Он замечал, что Н-ское богослужение производит на меня глубокое впечатление, несмотря на свою продолжительность (литургия шла около 2½ часов), и уже, видимо, готовился торжествовать надо мной свою победу.Н. К-в№ 27. Июля 4-гоПетрушевский П. Памяти преосвященного Иринея, епископа Орловского и Севского, бывшего ректора киевской духовной семинарии и редактора журнала «Руководство для сельских пастырей» // Руководство для сельских пастырей. 1904. Т. 2. № 27. С. 221–241.10 апреля сего года, внезапно, от разрыва сердца, скончался в Орле преосвященный Ириней, епископ Орловский и Севский. Известие о смерти преосв. Иринея вызвало в широких кругах нашего духовного и даже светского мира чувства сожаления, а в органах нашей духовной и светской печати появились статьи и заметки о многих светлых чертах его церковно-общественной деятельности. В лице почившего святителя наша Церковь и общество потеряли несомненно одного из лучших светильников веры, подвижников правды и поборников высоких идеалов христианства. Покойный архипастырь служил в епископском сане около 16 лет в разных епархиях и везде оставил следы своей просвещенной и самоотверженной деятельности, направленной исключительно ко благу св. нашей Церкви и общества. Но особенно памятны его труды в г. Киеве и Киевской епархии, которым была посвящена большая часть его службы, обнимающая значительный период времени – около 28 лет. Здесь, после небольшого трехлетнего промежутка, со времени окончания курса Киевской духовной академии (1861 г.), он проходил должности преподавателя семинарии (1864–1883 г.) и училища девиц духовного ведомства (1865–1872), духовника сего последнего училища, законоучителя 3-й Киево-Подольской гимназии и настоятеля церкви Николая Доброго (1877–1883 г.), ректора духовной семинарии (1883–1888); после хиротонии 9 мая 1888 г. состоял епископом Уманским (1888–1890 г.) и Чигиринским (1890–1892 г.) – викарием Киевской митрополии114. Богато одаренный от природы духовными силами, воспитанный с детства в любви и преданности св. Церкви, жаждавший посвятить все свои силы и способности, развитые наукой и опытом, на служение высшим, духовным интересам нашего, сбиваемого иногда с толку непризванными учителями, общества, не терпевший вообще (в себе и других) противоречия между христианским званием и действительною жизнью, замечательно энергичный, с твердою, почти непреклонною силою воли, почивший преосв. Ириней не мог не оставить в местах своего церковно-общественного служения более или менее глубоких следов своей одушевленной деятельности, особенно там, где его инициативе было более простора, и его усилиям – менее стихийных препятствий. Киеву и Киевской епархии были посвящены его лучшие молодые годы, много добрых начинаний и дел в школе, области ученой и периодической литературы и церковной жизни связано с его именем, и за многое история скажет ему великое спасибо. Мы постараемся здесь охарактеризовать лишь в общих чертах его деятельность во время служения в Киевской дух. семинарии.Еще и теперь памятна для многих в Киеве его кипучая, энергичная деятельность, как преподавателя Св. Писания в семинарии. Служба в звании преподавателя этого предмета была, можно сказать, первым пробным камнем его способностей к практической общественной деятельности. При важном значении этого предмета в кругу богосл. наук, при его обширности и трудности понимания текста, с одной стороны, и при скудости, или даже почти полном отсутствии в ту пору работ, приспособленных к изучению сего предмета, положение преподавателя Св. Писания было нелегким. Молодой наставник Харисим Михайлович был не из таких, чтобы стоять сложа руки пред невозделанным полем. Многосложные задачи и практические затруднения способны были только усилить его молодую энергию к возможно лучшей постановке дела. В течение почти 20-летнего преподавания Св. Писания, Харисим Михайлович Орда показал много усердия в собственной работе над этим предметом, а главное – предусмотрительности, умения и опытности в преподавании, и твердости в требованиях по отношению и к учащимся. При своих занятиях другими делами, Харисим Михайлович не забывал, что у него главное дело – преподавание св. Писания. Этим предметом он занимался с особенным увлечением. Классное преподавание его свидетельствовало о неусыпной работе его по изучению этого предмета. Желая дать надлежащее руководство учащимся по Св. Писанию, он еще на первых порах своей преподавательской службы предпринял издание учебных руководств по самым трудным отделам Св. Писания Ветхого Завета. Так, им были изданы: 1) «Руководство к последовательному чтению пророческих книг Ветх. Завета» (в 1871 г. уже 2-е допол. и исправл. издание) и 2) «Руководство к последовательному чтению учительных книг Ветх. Завета» (1871 г.)115. Предполагалось потом, при благоприятных обстоятельствах, издать и последующие выпуски в пособие учащимся к последовательному чтению Библии. В этой работе «обещали оказать составителю содействие некоторые другие преподаватели Св. Писания в семинариях» (предисл. ко 2-му, выше поименованному Руководству). Обстоятельства жизни Харисима Мих., вероятно, были для этого впоследствии слишком неблагоприятны. Предприятие его не осуществилось. Все-таки, в 1882 г. Харисимом Михайловичем, тогда уже священником, было издано «Руководственное пособие к пониманию Псалтири». Целью его было – «познакомить всякого с тою псалмодией, гимнологией и молитвословиями, которые лежат в основании религиозных песней, гимнов и молитв всего культурного человечества, и которыми сознательно, или же неведомо для них самих, пользовались все великие поэты и песнословцы всего христианского мира...», а также – дать, и для специально изучающих Св. Писание, руководство «для повторения классных уроков при изучении псалмов» (предисл.).Но, занимаясь усердно разработкой преподаваемого предмета, и приспособляя свои труды к прямой практической цели – дать в руки учащимся возможно лучшее руководство к последовательному чтению Библии, Х. М. Орда не упускал из виду того, что более или менее основательное и прочное знание этого предмета возможно только при известной самодеятельности учащихся в ознакомлении их с текстом и ориентировании в нем. Поэтому он в широкой мере проявляет требование от учеников изучения и осмысления текста св. Писания в частях, отделах и целом. Он не любил останавливаться долго на том, что может быть легко понято самими учащимися. Зато он имел возможность разъяснить более важное, существенное и трудное. При твердости своего характера, настойчивости, предусмотрительности и опытности, он мог пройти и всегда проходил положенный программою в том или ином классе курс, причем много текста заучивалось наизусть, остальное непременно все прочитывалось учащимися. Разумеется, такое изучение Св. Писания стоило и ученикам немало труда, но зато они выходили из класса Харисима Михайловича с хорошим знанием Св. Писания.Живая, впечатлительная, отчасти горячая, и всегда отзывчивая натура Харисима Михайловича не могла ограничиться одними узкими рамками преподавателя. Многосторонний ум, сердце, пламеневшее нелицемерною любовию к св. нашей Церкви, сознание опасности лживых изветов на св. нашу веру со стороны корифеев атеистической науки на западе (Ренан, Штраус, Шенкель и т. п.), и их подражателей и почитателей у нас, в так наз., передовом, или просто полуобразованном обществе, влекли его к более широкой богословско-литературной апологетической и публицистической деятельности. Сюда относятся прежде всего некоторые отдельные сочинения, изданные в защиту христианской веры против ложных доктрин в богословской науке и превратных толков в нашем обществе. Таково было сочинение, посвященное Киевскому Св.-Владимирскому братству: «Земная жизнь Господа Спасителя нашего Иисуса Христа», представляющее собою перевод с немецкого, под редакцией Х. М. Орды, книги берлинского проповедника Ците, «стоящего, – как заявлено в предисловии, – на твердом и незыблемом основании веры в Евангелие». Ближайшим побуждением к изданию этого сочинения служило желание дать в руки православным средство для противодействия, распространяющемуся и у нас, «иностранному неверию». Книга эта вышла с некоторыми, не вредившими существу дела, сокращениями, в конце 1866 г., и имела замечательный успех: менее, чем в полгода, первое ее издание было раскуплено. Принятое литературной критикой и обществом, как духовным, так и светским, весьма сочувственно, сочинение это выдержало впоследствии еще четыре издания, постепенно улучшаясь, согласно указаниям критики и замечаниям, сделанным редактору-издателю лично высокопр. митрополитом Киевским Арсением и письменно – некоторыми иерархами Русской Церкви. Сюда же относятся: сочинение в опровержение «Жизни Иисуса» Ренана и сборник статей: «За веру и против неверия», или: «Общедоступная защита главных оснований христианского вероучения», священника Х. М. Орды (1883 г.). Статьи эти первоначально печатались в «Воскресном Чтении» за прежние годы. Под его же редакцией был сделан и издан перевод с английского «Мученики Колизея»116.Стремление к более широкой богословско-апологетической и вообще духовно-публицистической деятельности особенно располагало Харисима Михайловича к занятию духовной журналистикой. Несомненно, следуя этому побуждению, Харисим Михайлович, тогда еще светский преподаватель семинарии, взял в руки свои издание журнала «Воскресное Чтение» (в 1873 г.). Журнал этот, представляющий собою старейшее издание нашей академии, прославленный в прежние годы участием светил нашей академической науки (Иннокентий Борисов, Амфитеатров, Димитрий Муретов и др.), новый издатель принял непосредственно от академии и, сколько мог, при своих одиночных усилиях, старался поддерживать его прежнюю славу и служить его целям. Оно и теперь, при новом редакторе, сохранило характер религиозно-назидательный с некоторым преобладанием экзегетического элемента. В ж. «Воскр. Чт.» за годы издания Харисима Михайловича (1873–1878) нашли место многие статьи самого издателя по вопросам веры и жизни, а также экзегетики, отличающиеся оригинальностью и ясностью постановки и решения117. Особенно духовно-публицистический и издательский талант Харисима Михайловича сказался впоследствии, когда он стоял во главе корпоративного учреждения, издающего журнал «Руководство для сельских пастырей».Здесь прежде всего скажем об о. Иринее (прежнем Х. М. Орде), как ректоре Киевской дух. семинарии. Своей, предшествующей свыше-двадцатилетней деятельностью на педагогическом и богословско-литературном поприще, о. Ириней прекрасно приготовил себя к новому, более сложному и трудному делу, открывавшемуся для него с назначением его ректором Киевской семинарии и редактором журнала «Руководство для сельских пастырей» (в 1883 г.). Недаром выбор Киевского епарх. начальства остановился именно на нем (после архим. Виталия, возведенного в сан епископа Чигиринского). Покойный хорошо был знаком с недостатками строя и жизни нашей школы вообще и духовной в частности, знал причины их, и средства к их исправлению, понимал сам, какой именно должна быть наша духовная школа, чтобы питомцы ее выходили из нее добрыми пастырями, верными служителями Христовыми; главное же – он имел сильный характер, способный отстоять свои взгляды, среди различных превратных течений жизни и осуществить их на практике. Правда, на этот раз помогло ему и новое направление в образе мыслей и жизни нашего общества, начавшееся со вступлением на престол Государя Императора Александра III. Мученическая кончина Царя-Освободителя Александра II поразила скорбью и призвала к покаянию весь русский народ, заставила его встрепенуться от кошмара, душивших его наносных идей, чуждых преданиям и заветам его истории, обратиться к коренным основам своей жизни, и вообще произвела в нем отрезвление и исправление в образе мыслей и жизни. Теперь-то прежде всего возникло чувство живой потребности религиозного воспитания народа (прежде заброшенного и отчасти искусственно придавленного), а вместе и сознание важного значения пастырей, как естественных и ближайших учителей народа, и духовной школы, как рассадника пастырей. Последовали свыше, от имени св. Синода, самые определенные и настойчивые распоряжения о поднятии церковности в школе, как духовной, так и народной (церковно-приходской), об изучении наук, которые особенно важны для будущих пастырей (история и обличение раскола, и рационалистических, и мистических сект, церковное пение), об усилении религиозно-нравственного воспитания, о более решительном и твердом применении к делу школьной дисциплины, которая в прежнее время слишком ослабела, что неизбежно повлекло за собой упадок учебной и воспитательной стороны в школе. Все это, можно сказать, было заветной идеей самого о. ректора, выношенной в сердце долгим его опытом, и он взялся за осуществление этих распоряжений св. Синода с таким усердием, внес и с своей стороны столько инициативы, что создал в школе целую эпоху, следы которой, несмотря на последующие, во многом неблагоприятные общественные течения, сказываются в жизни Киевской епархии и поныне. Шесть лет (1883–1888 г.) ректорства о. Иринея в Киевской семинарии было временем самой напряженной работы всех начальствующих, учащих, и учащихся. О. Ириней понимал, что в таком деле, как воспитание учащихся, одно начальство ничего не может сделать без содействия наставников, с другой стороны, что и наставники без должной поддержки и ближайшего беспрерывного участия в их прямом деле немного будут иметь успеха. Поэтому он старался привлечь всех служащих (членов инспекции и преподавателей) к воспитательному делу, сам в то же время строго следя, как за классным преподаванием, так и отношением учеников к своим урокам.Прежде всего, он обратил внимание на религиозно-нравственную сторону заведения. Здесь все им было предусмотрено, от храма и церков. богослужения до молитвы домашней (собств. корпусной) утренней и вечерней, и классных икон. Домашняя молитва совершалась с непременным участием духовника. Он желал, и иногда высказывал свое желание, чтобы церковное богослужение посещалось и наставниками, и это желание его по возможности исполнялось. Серьезное внимание обращал он на отношение учащихся к богослужению и самый характер богослужения. Он сознавал, что нет ничего вреднее, входивших тогда в моду разнообразных послаблений молодым, еще сильным и здоровым воспитанникам, под предлогом заботы об их здоровье, дающих основание к дальнейшему забвению прямых религиозных обязанностей. Уклонение от богослужения со стороны учащихся, при о. Иринее было немыслимо. Чтобы дать возможность воспитанникам видеть и слышать все священнодействия Церкви, и, как покажем далее, принимать более близкое участие в богослужении (общим пением), для них было отведено место не в боковом корабле церкви (старой семинарской Петропавловской), а посредине ее, между центральными колоннами, за решеткой. Так как места среди колонн было мало для всех воспитанников, притом старшие классы (5-й и 6-й) нужны были в алтаре для прислуживания, да и сами нуждались, в виду предстоящего служения алтарю и престолу Божию, в более непосредственном ознакомлении со священнодействием служащих, то для 5-го и 6-го классов было отведено место в восточной части обширного семинарского алтаря.Желая, чтобы воспитанники участвовали в богослужении общественном не одним только присутствием, но и самым делом, едиными усты и единем сердцем, ректор старался ввести при богослужении в семинарской церкви общее пение воспитанников. Он считал недостаточными, для приучения всех учащихся к богослужебному порядку, и к исполнению его, обычную очередную выучку и выслушивание учеников, и профессиональное пение некоторых избранных (в хоре), и вот, у него было намерение привлечь к активному участию всех учеников через общее пение, так, чтобы пела вся церковь. Казалось бы, дело не трудное – завести общее пение там, где все, участвующие в богослужении – воспитанники духовной школы, с ранних лет приучаемые к церковному чтению и пению. В действительности дело выходит у нас иначе. Не говоря уже о некоторой своей необычности, введение общего церковного пения всегда находит себе препятствия к неодинаковой подготовке и способностях, участвующих в пении, их многочисленности, а главное – в трудности установления одного общего руководства этим делом. Ректор Ириней был не таков, чтобы отступать пред открывавшимися препятствиями. Постепенно он нашел средства устроить это дело на твердых и разумных основаниях. Общее пение вводилось постепенно. Сначала на утрени и литургии не обходились без помощи хора, который исполнял более сложные и трудные песнопения (вечерний предначальный псалом, догматики, Херувимскую и пр.). Остальное: ектении, стихиры на глас, Воскресение Христово видевше, Слава в вышних Богу… Днесь спасение миру бысть… и Воскрес из гроба, а также на литургии «блаженны», «символ веры», «молитва Господня» – исполнялось всеми воспитанниками. Для управления общим пением в семинарской церкви выбран был один из способных к сему делу (по прекрасному знанию гласов и напевов и опытности в управлении хором) воспитанников; он стоял на солее, давал тон и первый начинал; все семинаристы пели за ним, пока вся церковь не сливалась в одном молении, славословии и благодарении Господу едиными устами и сердцем. Так как при многочисленности воспитанников, стоящих в отдаленных местах от солеи, трудно было одному общему руководителю поддержать единство, согласие и стройность общего пения, то к отдельным группам и классам в рядах было назначено несколько таких лиц, которые согласовались с управлением главного регента, и за которыми должны были петь воспитанники ближайшей к ним группы или класса. Для исполнения стихир и ирмосов почти всем ученикам были розданы на руки маленькие ручные октоихи (синод. издания). Со временем общее пение в семинарском храме в ректорство о. Иринея настолько развилось и упорядочилось, что явилась возможность осуществить заветную мысль ректора: утреня и литургия иногда исполнялись всеми воспитанниками, без участия хора, так что служение было вполне общецерковным. – Общее пение производило поразительное впечатление на посторонних посетителей. Им заинтересовалась и местная пресса, которая отзывалась о нем с похвалой, как о явлении новом и отрадном.Ввиду важного значения в богослужении церковной уставности, о. Ириней требовал точного и благочинного исполнения церк. устава, без сокращений и излишней спешности. Чтение шестопсалмия и псалтири, а равно и пение стихир совершались отчетливо, раздельно. Так как при надлежащем исполнении церковного устава, богослужение естественно должно было удлиняться, то о. ректором обращено было внимание на совершенно излишние, хотя у нас и столь обычные затяжки хора, происходящие от задавания тона в то время, когда уже должно было бы петь. Ректор Ириней требовал, чтобы хор не делал лишних промежутков между возгласом священнослужителя и своим пением. Таким образом, ему удалось, не жертвуя уставностью, довести продолжительность богослужения до той меры, которая считается обычною.Заботясь об общем пении воспитанников, о. ректор, однако, не пренебрегал и хором; напротив, он придавал ему важное значение, как образцовому исполнителю лучших церковных песнопений, и как основному ядру в общем церковном пении. Только и в отношении к хору были у него особые требования. Он не любил современного партесного пения с его «многочисленными композиторскими шалостями», со страстью к разным «певческим фокусам» в исполнении, с пренебрежением к смыслу и содержанию исполняемого, с преобладанием эстетических целей над религиозными118, и допускал его только изредка, в виде исключения. Напротив, он поощрял исполнение старинных, строго церковных напевов в переложениях, напр., Потулова. Известный композитор Леонид Дмитриевич Малашкин, бывший некоторое время учителем по классу оркестровой музыки в семинарии, нашел в о. Иринее поощрение и поддержку по изданию своих первых переложений лаврских напевов литургии и других частей богослужения. Лаврское пение вечерни, утрени и обедни исполнялось в семинарии очень часто и с большим успехом. Несколько стихир блаженных на каждый глас было переложено на голоса с древних напевов и всегда исполнялось хором на малом входе.Подготовке к проповеднической деятельности будущих пастырей о. Ириней придавал важное значение. Для проповедников устроена была, сохраняющаяся и доныне в старой семинарской церкви у левого клироса, красивая кафедра, в виде чаши (по образцу, бывших здесь в старину). Оттуда постоянно раздавалась проповедь, либо наставников семинарии, либо воспитанников 5 и 6 кл. О. ректор сам нередко выслушивал молодых проповедников, давал им руководящие советы насчет произношения. Лучших, более способных проповедников из воспитанников, он назначал по нескольку раз проповедовать, в особенности в какие-нибудь нарочитые дни.Стараясь в известной мере заинтересовать воспитанников семинарии (особ. старших классов) в современной церковной жизни, он часто привлекал их к выражению мыслей, чувств и надежд, одушевлявших весь русский народ и наше пастырство. Управление его Киев. дух. семинарией и епархией в должности викария, совпало с великими всероссийскими торжествами, средоточием которых был Киев: торжеством 1000-летия со дня смерти св. первоучителя Словенского Мефодия (5 апр. 1885 г.) и – 900-летия крещения Руси (15 июля 1888 г.). Блеск первого из них усилился, бывшим в то время в Киеве, собором южнорусских архипастырей, происходившим под председательством высокопреосв. Платона, митрополита Киевского. «Собор» архипастырей… Сколько в этом слове было тогда обаяния! – «Давно этого у нас не было, и давно бы это нужно было сделать», – говорили тогда многие. Сколько возлагалось тогда надежд на совместный обмен мыслей архипастырей и их обсуждение жгучих вопросов времени! Живой, всей душой преданный Церкви, и весьма чутко относившийся к запросам жизни, о. ректор Ириней не мог остаться без отклика по поводу собора, тем более, что от своего архипастыря, высокопр. Платона, он имел поручение составить записку о главнейших нуждах Церкви и мерах к их удовлетворению, особенно в виду распространения на юге России штундизма. К участию в обсуждении этого предмета привлечены были и некоторые преподаватели семинарии. Плодом этих работ была записка о мерах к искоренению штундизма, представленная о. ректором в свое время высокопреосв. Платону. Внимательно относясь к тому и другому событиям, ректор Ириней позаботился, чтобы они остались памятными и для управляемой ими семинарии. В день тысячелетия смерти св. Мефодия в семинарии был устроен торжественный акт, удостоенный посещения целого сонма собравшихся в Киев архипастырей во главе с Киевским Владыкой Платоном, в сообществе с именитым гостем, Сербским митрополитом Михаилом, и, состоявший из приличествующей торжеству речи одного из наставников, пения гимнов, и нескольких чтений и стихотворений, составленных нарочито к этому дню воспитанниками семинарии. Так же заботливо готовился ректор Ириней праздновать в семинарии, спустя три года, и другое всероссийское, и для Киева особенно достопамятное торжество – 900-летие крещения Руси. Но это торжество пришлось ему встречать уже в сане епископа Уманского, викария Киевской митрополии, в который он посвящен был за два месяца пред тем (15 мая 1888 г.).Но, проявляя кипучую деятельность в чрезвычайных событиях знаменательных для Киева, ректор о. Ириней неослабно следил за рядовою работою учащих и учащихся. Будучи сам неутомимым тружеником, он желал то же видеть и во всех, подначальных ему членах семинарской семьи, – в инспекции, преподавателях и воспитанниках. Вникал близко в преподавание каждого предмета, часто посещая уроки, он следил за тем, чтобы преподавание по каждому предмету шло без лишних затяжек и напрасных пропусков. В видах своевременного выполнения учебной программы в году и прочного утверждения в памяти пройденного, он требовал иногда от преподавателей письменного предварительного распределения учебного материала на известную часть года с тем, чтобы остальное время до экзаменов посвящено было повторению всего пройденного. Благодаря такому предварительному расчету, полный курс предмета действительно проходился до известного срока, а затем начиналось повторение. Вступая нередко в рассуждения с наставником о преподаваемом предмете и лучшей постановке преподавания, живой, с многосторонним научным интересом, ректор Ириней часто наталкивал его на новые стороны предмета и пути преподавания. От воспитанников ректор о. Ириней требовал заниматься своим делом, и замечательно, что тогда всего меньше было слышно отговорок неимением времени, оттяжек с представлением письменных работ, или жалоб на переутомление. Много внимания обращал он на письменные работы учеников, лично прочитывал многие из них (по прочтении наставником) и делал с своей стороны нужные замечания или общие распоряжения. Благодаря этому, качество письменных работ стояло вообще высоко. Чтение воспитанниками семинарии лучших богословских и научных книг и духовн. журналов также не осталось без его внимания; под руководством наставников, многое прочитывалось в году лучшими учениками. Само собою разумеется, что эта напряженная трудовая жизнь учащих и учащихся не была легкою, но зато вознаграждалась видимыми успехами и сознанием подъема жизни в семинарии. По общему сознанию, жизнь заведения в ректорство Иринея била ключом. Благоустроенность семинарии, труды учащих и учащихся, успехи и доброе поведение воспитанников были не раз отмечаемы в устных и письменных отзывах высшего духовного начальства. Сами, учившиеся в Киевской семинарии, при так называемом «Иринеевском режиме», вышли потом одними из лучших пастырей в епархии, и от них приходится не раз слышать благодарные отзывы о своем бывшем ректоре – Ирине, как начальнике «строгом и горячем», но вместе и добром, справедливом, умном, распорядительном и попечительном о всех действительных нуждах учащихся». – «Этот ректор, – говорят они, – умел учить уму-разуму, умел, где стоит, и любить. Спасибо ему!»Но, посвящая так много сил службе по управлению заведуемой семинарией, ректор Ириней проявил еще неистощимый запас энергии для другого дела, именно, редактирования, издающегося при Киевской дух. семинарии, журнала «Руководство для сельских пастырей». Уже родство целей сего журнала с задачами управляемого им учебного заведения располагало о. ректора посвящать ему много внимания. Будучи по своему характеру весьма отзывчивым на современные запросы жизни, и всегда сочувственно относясь к скромной трудовой доле сельских пастырей, о. Ириней, как редактор ж. «Руководство для сельских пастырей», поставил своею целью сделать этот журнал в полном смысле органом сельского приходского духовенства, для разъяснения его обязанностей в различных отношениях, его положения в данное время, со всеми его печалями и нуждами, и своевременного разрешения животрепещущих церковно-религиозных и общественных вопросов дня. Высокие и многосторонние пастырские обязанности, учительство, проповедничество, миссионерство, духовное руководство, особое положение сельского пастыря, живущего в глуши, среди населения простого, но часто косного и грубого, взаимные отношения и обязанности разных членов причта, защита нашего пастырства от напрасных нареканий светской печати, различные затруднительные вопросы из области церковно-богослужебной и приходской практики – все это всегда вызывало наш журнал на различные отзывы в виде небольших статей или – более или менее обстоятельных исследований и рассуждений, имеющих ближайший непосредственный интерес для сельского пастыря. Конечно, от внимания и предусмотрительности редакции зависело дать своевременный ответ на вопросы, касающиеся злобы дня. Как редактор, о. Ириней сам усердно следил за всею периодическою литературою, духовною и светскою, прислушивался внимательно к толкам печати и общества, и старался дать в нашем журнале своевременный отзыв, совет, разъяснение, решение. Став во главе корпорации преподавателей семинарии, и располагая также дружеским участием профессоров Киевской дух. академии, он сумел поставить журнал на высоте современных требований. Сам он, можно сказать, жил постоянною заботою о том, что, и в каком виде лучше предложить вниманию читателей «Руководства для с. п.». Редкий день приходил он в преподавательскую сборную, не имея в запасе целого ряда тем, которые он предлагал наставникам, для разработки по их специальностям. При этом почтенный редактор нередко намечал и направление в решении данного вопроса. Вообще он старался иметь в портфеле редакции как можно более, пригодного к чтению сельских пастырей, материала. Иногда он выражал жалобы на скудость статей в запасе редакции. Но это у него означало лишь желание иметь более свежий и пригодный материал. Журнал, выходивший под его редакцией, представляет богатое разнообразие статей, рисующих положение сельского пастыря со всех сторон (семейной, хозяйственной, житейской, общественной), множество ценных статей литургических, канонических, церковно-исторических, много рассуждений об упадке современных нравов и средствах исправления их, о церковно-приходской школе, о штундизме и мерах к его уничтожению или предупреждению и т. п. Как близко было участие о. Иринея в издании журнала, можно судить и по тому, что едва ли не большая половина статей журнала за годы его редакторства (1883–1888) написана по его непосредственной инициативе.Не ограничиваясь внутреннею стороною журнала, редактор о. Ириней обратил внимание и на другие стороны его. Так, в виду расширения журнала, им были выделены некоторые части журнала в особые издания, добавочные к корпусу, а именно: 1) «Проповеди», в виде ежемесячного приложения, рассылаемого подписчикам с таким расчетом, чтобы и самые отдаленные подписчики могли получать их своевременно, и 2) «Богословский Библиографический Листок». Оба они вышли в первый год редакторства о. Иринея, в сентябре 1883 г. (в III т. журнала). С выделением прибавлений журнала от корпуса, обращено внимание на их качественное улучшение. В «Богосл. Библиогр. Листке» введено обозрение духовной журналистики.Со времени редакторства о. Иринея обращено было внимание на удовлетворение подписчиков особыми бесплатными приложениями. Так, редакцией было напечатано и разослано подписчикам в качестве приложения несколько новых переложений Л. Д. Малашкина: литургия И. Златоуста лаврского Киевского распева, всенощное бдение того же распева и другие духовно-музыкальные сочинения119. Кроме того, при журнале печатался в виде приложения ряд простых и весьма практичных врачебных советов семинарского врача Ф. П. Дашкевича. Наконец, по инициативе редактора предпринят был перевод с греческого языка кратких толкований Евфимия Зигабена на Евангелия от Матфея и Иоанна, Икумения, епископа Трикского, – на пастырские послания ап. Павла к Тимофею и Титу120.Мы не станем здесь входить в подробности о твердой административной постановке издания журнала, давшей надежные гарантии исправной доставки журнала подписчикам. Благодаря таким заботам редактора своего, журнал наш достиг блестящего состояния. Внимание к журналу выразилось, помимо значительной подписки, в лестных отзывах журнальной критики и рекомендации его приходскому духовенству со стороны св. Синода.С личностью о. Иринея, за время служения его в Киевской дух. семинарии, связано происхождение другого Киевского периодического издания – «Церковно-приходская Школа». Будучи председателем Киевского епарх. учил. совета (с 15 окт. 1884 г.), архим. Ириней, кажется, первый пришел к мысли об издании специального органа, для церковно-приходских школ. По возбужденному им от имени Киевского епарх. учил. совета ходатайству, св. Синодом разрешено издание сего журнала при совете, и сам о. Ириней организовал и первый состав редакции. Мало того, первые №№ журнала (с авг. 1887 г.) были проредактированы им самим.Мы уверены, что имя преосв. Иринея будет долго жить в памяти киевлян и духовенства Киевской епархии, которым он так долго, с таким усердием и пользою служил более 28 лет. Благодарное потомство и беспристрастная история будут всегда поминать добрым словом этого труженика науки, борца за веру и св. Церковь, опытного воспитателя юношества, даровитого писателя, редактора и публициста. Вечная ему память.***Какую память оставил в сердцах своих воспитанников по Киевской дух. семинарии почивший преосв. Ириней, можно видеть, между прочим, и из след. краткого некролога, помещаемого в болгарском еженед. журнале «Православный Проповедник» (кн. IV, апрель), издающемся в Софии под редакцией Саввы Преславича Доброплодного, бывшего воспитанника Киевской дух. семинарии и академии. После известия о внезапной смерти преосвященного Иринея, редакция замечает: «Покойный, в мире Х. М. Орда, есть один из выдающихся русских богословов, который оставил по себе неизгладимую память в экзегетике, борец против рационализма, проповедник Слова Божия, просвещенный и талантливый администратор. Его сочинений очень много. Как бывший много лет преподавателем, а затем и ректором Киевской дух. семинарии, он был учителем для многих молодых болгар, между которыми был и наш редактор, ныне горько оплакивающий своего любимого и незабвенного наставника. Большею частью строгий, но в то же время добрый и справедливый, покойный иерарх имел неотразимое влияние на своих питомцев. Мир праху твоему и вечная тебе память, доблестный архипастырь! То семя, которое ты посеял в мягких сердцах твоих учеников из Болгарии, пустило глубокие корни, и те, которые всегда вспоминают тебя с благодарностью, постараются быть такими же энергичными и бескорыстными служителями Церкви Божией и отечества, каким был ты!»П. ПетрушевскийБ-в К. Взгляд св. Иоанна Златоуста на пастыря Церкви, как на руководителя и душепопечителя своих пасомых121 // Руководство для сельских пастырей. 1904. Т. 2. № 27. С. 242–248.Положение пастыря таково, что ему приходится иметь дело не только со своими, присными в вере, но и с врагами Христовой Церкви. С последними ему нужно бороться, а, чтобы бороться успешно, нужно быть опытным в борьбе, – знать врага, его силы и средства, нужно быть во всеоружии; для этого же необходимо изучать еретические и вообще антихристианские учения.Что касается цели пастырского служения, то она состоит в том, чтобы привести вверенных пастырю людей ко Христу и блаженной жизни. Но путь к этой цели тернистый и трудный; нужно, стало быть, уметь искусно пробираться среди терний, нужно знать, как их устранить и преодолеть, – а для этого опять необходимо исследовать самые терния. Итак, пастырь должен хорошо владеть двояким оружием – собственным, христианским и чужим, антихристианским, – и последним оружием с не меньшим искусством, чем первым, потому что весьма часто враги христианства не хотят стать на христианскую точку зрения, а возражают с точки зрения своей. В таком случае пастырю Церкви нужно стать на точку зрения своих противников и уже их собственным оружием отражать нападения. До какой степени необходимо пастырю Церкви быть «учительным» и особенно сильным противящияся обличати, видно из того, что, по словам св. Златоуста, тот, «кто не умеет бороться со врагами, пленять всяк разум в послушание Христово и низлагать мудрование (2Кор.10:5), кто не знает, как нужно учить здравому учению, тот да будет далек от учительского престола. Прочие качества можно находить и в подчиненных, как-то: непорочность, воспитание детей в послушании, страннолюбие, справедливость, благочестие; но учителя особенно отличает то, чтобы он мог оглашать (народ) учением»122.Но, желая видеть в каждом пастыре Христовой Церкви образованного и даже ученого человека, св. Златоуст отрицательно относится к «внешней учености», которою отличались современные ему языческие мудрецы, и, которая обнаруживалась не столько в красноречии, сколько в хитросплетенных выражениях. Пастырь-учитель должен обладать силою мыслей и на это обращать свое главное внимание при научении пасомых, а не на изысканность внешнего выражения своих поучений, которые, по словам св. отца, должны отличаться простотой, пригодностью для каждого слушателя, какое бы положение он ни занимал в обществе, и, наконец, задушевностью, которая лучше всего может удержать пастыря-учителя от увлечений «внешней ученостью» и напыщенными словами.Кроме общих рассуждений относительно пастырской душепопечительности, у св. Златоуста есть еще наставления частные, касающиеся пастырского попечения, направляемого на известный только класс людей, а не на всех пасомых вообще, имеющего в виду исправление определенных пороков и недостатков общества, а не общий подъем нравственного состояния паствы. Сюда должно отнести наставления о том, как нужно исправлять разного рода заблуждения в области догматических и вообще теоретических вопросов, как нужно бороться с суевериями и вообще с такими недостатками членов церковной общины, которые происходят от небрежности и невнимательности человека к самому себе и своему поведению. Вот, например, какое наставление он дает пастырю на тот случай, когда ему придется иметь дело с совопросниками из верующих, или, как он сам выражается, из «присных в вере». Он говорит: «однако, и в сем случае (о котором идет у нас речь), когда кто с неустрашимостью станет обуздывать людей, испытывающих неподлежащие испытанию предметы, ему могут приписать гордость и необразованность. Поэтому и здесь предстоятель должен поступать с великим благоразумием, а именно – должен отклонять глупые вопросы и вместе не навлекать на себя упомянутых обвинений. Для отвращения всех таковых неудобств, нам не дано никакого другого средства, кроме слова»123. Итак, св. Златоуст советует внимательно относиться ко всем тем лицам, у которых возникают какие-либо недоуменные вопросы и сомнения, и удовлетворять их запросы, а не отделываться от них строгим замечанием, а тем более осуждением и порицанием. Холодным и строгим отношением к таким людям легко можно внушить им чувство неприязни к представителям Церкви, а в худшем случае можно и совсем оттолкнуть их от самой Церкви. Невнимательное и холодное отношение пастырей к подобным «распрям присных» проистекает обыкновенно или из неуважения к самым присным, или из легкомысленного взгляда на догматические вопросы и споры вообще, или из сознания пастырем собственной слабости, или еще из каких-либо других подобных оснований. Но ни в каком случае, а тем более при сознании пастырем собственной слабости, ему не простительно такое отношение к истинным чадам Церкви в силу уже одного того, что он – пастырь, руководитель и учитель своей паствы. Какой же он после этого руководитель, когда вместо ответа на заданный вопрос, скажет: «молчи, не твое дело рассуждать: о том знают твои наставники, – их слушай, им и верь» и проч. в этом роде?! А потом: кто знает, что совопросник задает вопросы и вступает в споры из простого любопрения, ради препровождения времени? Многие делают это, желая найти истину. Стало быть, как оскорбительно и невыносимо тяжело должно показаться таким людям строгое и холодное отношение пастырей к их вопросам и очевидная невнимательность к их личности! Какие же после этого у них явятся мысли и чувства? – Да, в таких случаях надо быть особенно осторожным и тактичным, чтобы не погубить иную слабую душу. Допустим, что вопрошающий и желающий все испытать делает это из праздного любопытства и даже с задними мыслями. И в таких случаях не следует на первый раз отклонять подобных совопросников, потому что это может подать повод к нареканиям на пастыря и обличению его в невежестве; нужно не позволять только при этом собеседнику забываться и отклонять его «глупые (т. е. неуместные) вопросы», – как замечает св. Златоуст. И только уже после того, как пастырь убедится, что совопросником руководит одно пустое любопытство и, как говорится, «препровождение времени», он может уклониться от подобных споров. Хотя св. Златоуст и запрещает пасомым излишнюю пытливость в исследовании догматических вопросов и строго обличает таких совопросников, однако, он же сам своим личным примером доказал необходимость пастырской внимательности и к таким совопросникам; в его творениях много есть рассуждений, посвященных разрешению недоуменных вопросов, возникавших в умах «присных в вере». Подобный факт получит еще большее значение, если мы припомним, что св. Златоуст не особенно любил заниматься совопросничеством.При разъяснении совопросникам из «присных в вере» их недоуменных вопросов, св. Златоуст советует пастырям Церкви обращать внимание их на ограниченность человеческого разума124, на бесплодность исследований относительно таких предметов богословия, знание о которых дается от веры, и на необходимость и плодотворность веры, для усвоения христианского вероучения вообще. Последнее, по мнению св. Златоуста, особенно следует внушать людям пытливым, потому что «вера есть незыблемый камень, на котором только и может человек твердо и непоколебимо стоять, не опасаясь ни рек, ни ветров, устремляющихся на него» (человека)125, и что «где нет веры, там нет и знания», а могут быть одни только «недоумения и споры, посредством которых ничего нельзя найти»126. Лучше всего пользоваться в таких случаях, для раскрытия того или другого догматического положения, Словом Божиим, потому что оно – самый лучший источник христианского богословствования127; в руководители следует брать св. Павла, на которого св. Златоуст в особенности любит ссылаться при изъяснении темных мест Писания. Но иногда таким людям небесполезно представлять и соображения богословствующего и философствующего разума; можно даже указывать на сочинения и доводы языческих писателей, – по крайней мере, св. Златоуст не чуждался и этого источника человеческой мудрости. Последнее особенно потребно в тех случаях, когда совопросник питает большое уважение к светским писателям, и тексту Св. Писания предпочитает изыскания и доводы разума.Во времена св. Златоуста существовало весьма много разных суеверий; можно даже прямо сказать, что ими была обставлена вся жизнь многих христиан – и не только принадлежащих к низшим классам общества (это было бы еще не так удивительно), но и к высшим, которые составляют (или, по крайней мере, должны составлять) лучшую часть общества. Суеверия сопутствовали человеку не только при его жизни, но и еще до появления его на свет, когда он находился в утробе матери. Св. Златоуст говорит, что повивальные бабки практиковали разного рода нашептывания, причитания, заклинания и т. п. над беременными женщинами128. Когда дитя рождалось, то без суеверных обрядов не обходилось ни при наречении имени ребенку129, ни при его дальнейшем воспитании. В банях, например, детям мазали грязью лоб, а о разных погремушках, перевязках рук красной пряжей и многом другом, что, по словам св. отца, свидетельствует о великом безумии всех, допускавших подобные вещи, и говорить нечего130: до такой степени они были распространены. Когда дитя заболевало, то опять дело не обходилось без суеверных обрядов и обычаев; в таких случаях любили обращаться к «старухам-христианкам», которые по своей профессии очень напоминали наших «знахарок», и на них возлагали большие надежды131. Брак тоже обставлялся разными суеверными обрядами, причем самое торжество брака, имевшее место непосредственно после совершения таинства, напоминало собою языческие вакханалии, и как будто нарочно было рассчитано на то, чтобы больше и сильнее развратить молодых супругов. Христианского элемента в подобных торжествах св. Златоуст не замечал132. После этого не удивительно, если человек, воспитанный в такой зараженной атмосфере, и сам становился суевером и во всей последующей жизни своей не обходился без примет, гаданий, амулетов и т. п. – тем более не удивительно, что такая атмосфера окружала его до самой гробовой доски. У св. Златоуста есть достаточно указаний на суеверия, относящиеся к тому периоду жизни человека, когда последний становился самостоятельным. Напр., встретить девицу, или человека хромого, или одноглазого считалось дурным предзнаменованием, а встретить блудницу – хорошим; для счастья также вешали на ногах и на руках монеты царя Македонского Александра, и т. п.133 Словом сказать, суеверий была масса, и они производили на верующих развращающее действие, а язычникам давали повод глумиться над «христианским упованием».Читал об этих суевериях, удивляешься их сходству с суевериями нашего времени. Припомните современные приметы, нашептывания, ладанки, гаданья, вызывания и заклинания, проделки над новорожденными, женихом и невестой и т. д. – и вы поразитесь указанным сходством. И таких суеверий держится и у нас не один низший класс, темный люд, но и класс высший, так называемые образованные люди. Как видно, просвещение бессильно само по себе разогнать подобную тьму невежества134.Ввиду такого печального сходства нашего времени с временем св. Златоуста, особенно важно узнать приемы, которые св. отец употреблял в борьбе с суевериями.К. Б-ов(Продолжение следует).Картинка с натуры // Руководство для сельских пастырей. 1904. Т. 2. № 27. С. 249–252.В последней книге одного светского журнала-ежемесячника помещен небольшой рассказ «Не судьба!» – затрагивающий животрепещущий вопрос о причинах уклонения питомцев духовной школы от священного сана.Рассказ ведется от лица некоего Николая Никитича Егорьевского, «молодого, но уже довольно известного профессора одного из наших университетов». В кругу своих близких друзей он откровенно рассказывает о тех побуждениях, которые заставили его, сына священника и питомца духовной семинарии, отказаться от прямого своего назначения и поступить в университет.«Меня влекли к этому (священству), – говорит он, – не одни семейные традиции, но и личные вкусы и наклонности. Я, например, страстно любил еще в детстве всякие церковные церемонии и обряды. Стоит, бывало, сторожу Изоту ударить в колокол, как я уже стремглав бегу к отцу и, умильно заглядывая в глаза, спрашиваю: «Папочка! Можно и мне с вами пойти?» А накануне воскресных и праздничных дней я обходил обыкновенно всех домашних и убедительно просил разбудить меня к заутрене… И с пяти до восьми лет я не проспал ни одного утреннего богослужения».Что же побудило героя рассказа перейти на другую дорогу?Наблюдения над жизнью своего отца, сельского священника, над теми тяжелыми условиями, в которых протекает деятельность почти всякого приходского священника. «Мой отец, – говорит профессор, – и в настоящее время был бы замечательным человеком, а сорок лет назад представлял собою положительную редкость. Скромный семинарист по образованию, он живо интересовался наукой и зорко следил за всеми новыми течениями в области мысли и знания. Стены его крошечного кабинетика сверху донизу украшены были самодельными полочками, сплошь заваленными книгами и брошюрами. Книги были страстью отца. Он тратил на них все, что мог урвать из скудного заработка, часто отказывая себе даже в самом необходимом… Книги, семья и церковь были единственными радостями отца».И вот одна из сцен, живо характеризующая положение этого недюжинного священника в обществе.Часто прихварывая, он, по настойчивым просьбам своей жены, решил посоветоваться со своим двоюродным братом, известным профессором терапевтом, занимавшим кафедру в университете епархиального города. Рассказчик, тогда семинарист 4-го класса, отправился вперед к дяде, чтобы предупредить его о приезде отца… Но предоставим далее слово автору.«У дяди я застал довольно многочисленное общество: это было его «день»».Обширная, богато обставленная гостиная была переполнена. Мундиры различных ведомств и простые черные сюртуки перемешивались с изящными туалетами молодых и старых дам.Редко бывая в таких собраниях, я несколько сконфузился и, передав, что следовало, дяде, сел в сторонку и с любопытством стал прислушиваться к разговору.А послушать здесь действительно было что. Дядя не терпел пустой салонной болтовни, и в его присутствии говорили всегда о предметах, имеющих более или менее общественный интерес.Никто, однако, этим не тяготился, и даже очень молоденькие барышни щебетали без умолку.Я вдоволь уже наслушался всяких литературных, научных и политических новостей, когда раздался, наконец, звонок, и в комнате появилась скромная фигура моего отца.Всё как-то сразу съежились и притихли.Дядя представил отца кое-кому. Между прочим, он подвел его к толстому, гладко выбритому господину в щегольской черной визитке.– Пастор Эдельштейн, мой сотрудник по здешней немецкой больнице, – отрекомендовал дядя.Эдельштейн грациозно расшаркался.Поговорив несколько минут, дядя извинился и ушел с отцом в кабинет.Не успели закрыться за ними двери, как в гостиной опять загудела оживленная болтовня.– Скажите пожалуйста, почему вы замолчали, когда вошел батюшка? – спросил я свою соседку, бойкую барышню лет двадцати.Та вскинула на меня удивленные глаза.– Помилуйте, – с глубоким убеждением в голос отвечала она, – да разве можно при наших батюшках о чем-нибудь говорить? Все они малокультурные, отсталые, тяжелые. Еще как раз на дерзость налетишь, а то и «до сведения» доведут.– Как же вы при пасторе-то говорите? Он ведь такой же служитель Бога.– Ну, нет. Батюшка – это совсем не то, а пастор – человек, как и все! Видите, он даже и по наружности не отличается от нас: так же одет, так же причесан, везде бывает, как и мы. Это – свой человек.– Но, может быть, иной батюшка-то втрое образованнее вашего пастора?– Очень может быть. Однако, при виде известного мундира лучше быть поосторожнее.В это время Эдельштейн поднялся и стал прощаться.– Ах, вы уже покидаете нас? – раздались восклицания. – А я только-что хотел спросить вашего совета о моем концерте: вы такой тонкий знаток в этих делах.– Ах, как жаль, что вы спешите! Мне очень бы нужно говорить с вами о наших бедных. Скажите, где мы можем увидеться?А пастор, самодовольно улыбаясь, раскланивался во все стороны, целовал ручки дам и скрылся в передней, сопровождаемый почти всеми гостями.Через несколько времени вышел и отец и, отдавши общий поклон, тихо направился к выходу.И только я да дядя провожали его.И мне до боли стало жаль моего умного, честного, развитого отца.Чем виноват ты, бедняга – думалось мне – что тебе нельзя точно так же слиться с твоей паствой? Ведь это было бы так естественно.И с новой силой забродила во мне мысль:Когда я буду большой, я ни за что, ни за что не пойду в батюшки!Разве это не правдивая картина, целиком выхваченная из жизни? Разве не таково в действительности положение нашего священника в обществе, официально числящемся его духовною паствою? (Орл. е. в., 1904 г., № 20).№ 28. Июля 11-гоБ-в К. Взгляд св. Иоанна Златоуста на пастыря церкви, как на руководителя и душепопечителя своих пасомых135 // Руководство для сельских пастырей. 1904. Т. 2. № 28. С. 253–262.Современники св. Златоуста, разного рода суевериями думали, с одной стороны, оградить себя от несчастий, неудач, болезней и вообще от страданий, какого бы рода и вида они ни были, а с другой, надеялись достигнуть так называемого счастья в жизни. Поэтому, св. Златоуст доказывал, что суевериями этой цели достигнуть невозможно, и, что такая надежда бессмысленна. В этом случае он брал какой-нибудь суеверный обряд, или обычай, и путем критики сводил его к абсурду. Но так как этого было недостаточно, потому что неодолимое стремление к счастью в человеке все-таки оставалось, то св. отец указывал слушателям иную точку зрения на человеческое счастье и на путь к нему. Счастье и несчастье человека заключаются в нем самом, в его душевном расположении и настроении, в чистоте его совести, а не вне его и не в каких-либо заклинаниях, приметах и т. п. Отсюда – нужно заботиться о внутренней, душевной чистоте, о воспитании в себе такого расположения духа, которое давало бы человеку возможность ко всякому несчастью и страданию относиться благодушно. Если человек сумеет воспитать в себе такое настроение, то его ничто не обеспокоит, он будет наслаждаться миром с самим собою, а к внешним благам будет относиться безразлично, потому что они не будут иметь для него никакого существенного значения. Только человек мирской дорожит внешним счастьем, только он беспокоится несчастьями – и это потому, что он не умеет и не может к ним стать в надлежащее отношение: его внимание рассеивается по внешним предметам, и, несмотря на все их разнообразие, он не может ими удовлетворить своих духовных потребностей, так как для этих потребностей нужна соответственная пища. Св. Златоуст указывает, где именно следует искать духовного удовлетворения, а с ним вместе и внутреннего счастья, которое только одно и есть действительно реальное и дорогое для человека. Его нужно искать в христианстве, в истинно-христианской жизни, т. е. нужно смотреть на себя, как на призванного к высшей, небесной жизни, а не к внешнему благополучию, которое призрачно. Как скоро будет усвоена такая точка зрения на жизнь человеческую, исчезнет пристрастие к земным благам, а вместе с этим потеряют всякий смысл и суеверия, которые, по мнению св. отца, держатся единственно на пристрастии к земному и мирскому.Не удовлетворяясь этим, он развивал перед своими слушателями еще мысль и о том, что суеверия языческого происхождения и представляют собой диавольские сети, которыми злой дух опутывает человеческий род. Христианам нужно надеяться на силу креста и им ограждать себя от искушений и несчастий. А потому, св. Златоуст убеждает своих слушателей употреблять крестное знамение как можно чаще, – и оно будет действительнейшим средством против искушений от диавола. – Не менее спасительное значение может иметь, по его словам, и следующее изречение: «отрицаюся тебе, сатана, и гордыни твоей, и служения тебе, и сочетаюся Тебе, Христе»136. И вообще, охранительных средств против диавола христианам следует искать не в язычестве и суевериях, а в молитве и посте, в надежде на Спасителя, а не в амулетах, гаданиях, заклинаниях, приметах и тому подобных суевериях. – При этом, одними рассуждениями и увещаниями св. Златоуст не ограничивался, – иногда он угрожал применить к суеверам и меры строгости, о чем и предупреждал их137. Впрочем, эти прещения ограничивались только словами, – он был слишком любвеобилен и снисходителен к людям, чтобы решиться применять к ним карательные меры, и притом за поступки, проистекающие из невежества.Итак, в борьбе с суевериями св. Златоуст старался возбудить в своих слушателях критическое и сознательное к ним отношение; для этого он подвергал суеверия строгому критическому анализу. Поступая так, он надеялся, что холодный и здравый рассудок сделает свое дело, т. е. рассеет этот призрак. Но так как св. отец знал, что для успехов пастырства нужна не одна отрицательная деятельность, а еще больше нужна положительная, которая должна доставить очищенному сознанию материал для работы; то он обращал внимание суеверов слушателей на «христианское упование» и на воспитание в себе христианского настроения, при котором только и возможно счастье человека. В качестве надежнейшего средства для ограждения от искушений он указывал крестное знамение и молитву, которые и должны были заменить собою разные внешние суеверные знаки и символы.Что касается таких недостатков, или даже пороков, которые происходят от небрежности и невнимательности человека к самому себе, к своим действиям и поступкам, то и в борьбе с ними св. Златоуст старался действовать вышенаписанным способом. Все такие недостатки, как, напр., клятва, божба, ругательства, шутки138, насмешка, болтливость и т. п. существуют в силу того, что их обыкновенно большинство людей считает или маловажными, или совсем неважными, не заслуживающими никакого внимания. От частого повторения эти недостатки приобретают силу навыков, и от них, поэтому, бывает трудно отстать даже и в том случае, когда человек захочет этого. Вооружаясь против этих и подобных недостатков, св. Златоуст прежде всего доказывал своим слушателям, что недостатки эти не так маловажны, как принято думать, и, что они могут служить (и действительно служат) источником многих между людьми недоразумений и неприятностей. Особенно вредит искренности человеческих отношений и миролюбию злоупотребление языком139. Что же касается того вреда, который проистекает от указанных недостатков для души христианина, то его трудно и даже невозможно исчислить. Как опасна, напр., клятва, можно судить потому, что ею человек оскорбляет Бога и уготовывает себе геенну140. Да, наконец, если бы (допустим) от этих недостатков (или пороков) не было и никакого вреда ни для самого человека, ни для общежития, то и тогда их следует избегать, потому что они свидетельствуют о слабости или дряблости человеческой воли, между тем христианину нужно быть устойчивым в добром направлении, строгим к себе и сосредоточенным. Если эти недостатки так вредны для человека, то ясно, что с ними нужно бороться. И св. Златоуст, действительно, не только постоянно призывал своих слушателей к такой борьбе, но и указывал им способы этой борьбы, средства наилучшего уничтожения подобных дурных привычек. Средства эти двоякого рода: одни можно назвать субъективными, или внутренними, а другие – объективными, или внешними. Первые средства – это усилия воли человека, направленные на постепенное ослабление дурной привычки. Человек всегда должен следить за собою и удерживать себя всякий раз, как только у него является поползновение обнаружить, нажитую им дурную привычку, напр., привычку клясться. Такие упражнения уменьшают число обнаружений дурной привычки, а в силу этого и самая привычка ослабляется: человек привыкает к противоположному (не клясться, напр.), и у него от практики образуется другая привычка – хорошая. В воспитании добрых навыков, противоположных дурным привычкам, и состоит весь секрет борьбы не только с дурными привычками, но и со страстями. На этом воспитании у св. Златоуста построена вся система подобной борьбы. Само собою понятно, что здесь необходим большой подъем сознательной, собственно рассудочной деятельности человека. Но так как этот процесс при существовании укоренившихся привычек, парализующих волю человека, очень труден, по крайней мере на первый раз; то является нужда в таких внешних пособиях, которые могут сообщать ослабленной воле энергию. Такими пособиями могут быть молитва, пост, напоминания со стороны ближних, как скоро человек не замечает невольного (почти) обнаружения дурной привычки, с которой он решил бороться. Взаимопомощь в этих случаях может быть особенно полезной, потому что чужие недостатки со стороны виднее.Наставления св. Златоуста о том, как должно воздействовать словом (поучать) на лиц преклонного возраста, на женщин и юношей, не представляют ничего нового сравнительно с рассуждениями ап. Павла по тому же вопросу, вследствие чего мы считаем возможным пройти их молчанием, ограничившись краткими замечаниями относительно той внимательности, которую св. отец заповедует обнаруживать пастырю Церкви при врачевании недугов своей паствы.Пастырское душепопечение должно простираться не только на всех вообще пасомых, но и на каждого из них в отдельности, – оно, таким образом, должно быть не массовое только, но и частное. Пастырь должен заботиться о поднятии религиозно-нравственного состояния не только в массе своих пасомых, но и в каждой отдельной личности. Частное душепопечение пастыря, простирающееся на отдельные личности, не должно прекращаться, по словам св. Златоуста, даже и в том случае, когда общий нравственный уровень паствы будет высок, а «больных» будет только десять человек, или пять, или два, или даже один; пусть он один, притом незначительный и презренный человек, однако он брат, за которого Христос умер141, и за которого пастырю нужно будет дать ответ Господу. Следовательно, у пастыря не может быть малых, о которых ему не было бы нужды заботиться. «О малых-то и Христос заботится много (Мф.18:4–6, 25:45, 18:10, 14). Как же будет безрассудно, – говорит св. Златоуст, – если мы вознерадим о малых, когда Христос столько заботится о них? Не о том говори, что он (больной) один, но о том, что один, оставленный без внимания, сообщает свою болезнь и прочим. Мал квас, говорит апостол, все смешение квасит (Гал.5:9). Это-то и губит, и расстраивает все, что мы пренебрегаем малым; оттого-то и (малые) раны делаются большими, точно так же, как большие легко делаются малыми, если о них позаботятся надлежащим образом»142. В особенности не следует пренебрегать малостями тогда, когда они свидетельствуют о раздоре между пасомыми; потому что «царство, раздираемое междоусобием, гибнет, а два человека, соединившиеся и тесно связанные между собою, непоколебимее всякой стены»143. А пастырю ни о чем так не должно заботиться, как о мире всей церковной общины144. – Итак, всякий больной заслуживает самого серьезного внимания пастыря Церкви, и никоим образом не должен пребывать вне пастырской попечительности. С другой стороны, пастырская внимательность должна простираться на самые, по-видимому, ничтожные мелочные недостатки пасомых, которые последними считаются не недостатками, а, напротив, делом приличным и даже необходимым в общежитии. Нужно исследовать, не приносят ли эти, одобряемые обществом, недостатки большого вреда обществу, не затрудняют ли они хода его нравственного развития и не разрушают ли христианской жизни? Что, кажется, невиннее обуви, однако св. Златоуст нашел однажды необходимым сказать обличительное слово против увлекающихся роскошною обувью. В его освещении эта мелочь оказалась очень вредною для человеческого общества145. При внимательном наблюдении над жизнью пасомых, вероятно найдется немало таких, пагубных для нравственной жизни человека, мелочей146.Что касается, наконец, времен, которые наиболее благоприятствуют – или по крайней мере могут благоприятствовать успехам пастырского душепопечения, то, хотя св. Златоуст и считает наилучшими в этом отношении временами времена, свободные от смятения и возмущения147, однако, вместе с ап. Павлом заповедует пастырю учить пасомых благовременне и безвременне. Эти слова св. Златоуст изъясняет таким образом: «не назначай определенного времени, пусть будет тебе всегда время для этого, а не только во время мира, спокойствия, или сидения в Церкви; хотя бы ты был в опасности, хотя бы в темнице, хотя бы в узах, хотя бы готовился идти на смерть, и в это время обличай и не переставай вразумлять. Ибо, тогда и благовременно делать обличение, когда оно может иметь успех, когда представится дело»148.Но есть у пастыря особенные времена, в которые его воздействие на душу человека может обнаруживаться с силою, и которыми, поэтому, ему необходимо пользоваться преимущественно пред всеми прочими временами, – это – времена, в которые пасомые приступают к таинству покаяния. В эти моменты, в присутствии одного только свидетеля – священника и перед лицем высшего невидимого Судии, каждый верующий открывает самые сокровенные свои мысли и чувства, самые, так сказать, тайники своей души, обремененной грехами и страданиями. Душевные язвы, до этого момента обыкновенно скрытые и не замечаемые, теперь выступают наружу и объявляются священнику-духовнику во всей своей отвратительности. Сам кающийся страшится своих беззаконий, так как теперь, среди церковной обстановки, он с поразительной ясностью сознает всю гнусность своих безнравственных поступков и деяний, которых прежде, занятый житейскими обыденными делами, он, или не примечал, или, если и примечал, то большею частью только мимоходом и без должного внимания. В эти моменты пастырю открывается возможность для самого благотворного и самого спасительного воздействия на душу кающегося человека. И, если когда, то именно теперь, он должен употреблять все свое пастырское влияние для воздействия на душу кающегося грешника. В это время иногда бывает достаточно одного теплого слова и сердечного участия, для того, чтобы кающийся, восчувствовав степень своего нравственного падения, решил начать новую, правильную жизнь. Но, конечно, не этим одним должен ограничиваться пастырь, производя церковный суд над своими духовными детьми. Его решения и определения должны быть различны, так как и дела, предлагаемые на его рассмотрение, различны. Он может (и должен) по временам пользоваться и правом налагать наказания на своих духовных чад, особенно на тех из них, для которых одного обличения или увещания недостаточно, а требуется еще некоторый осязательный знак в качестве побудительного к исправлению средства. Но в таких случаях, т. е. когда пастырю представляется нужда применить к делу свою духовную власть, ему открывается возможность поступить погрешительно и вместо пользы принести виновному вред. Напр., если пастырь наложит на виновного строгое наказание, то последний может возроптать, или впасть в печаль, или же и совсем уклониться от исполнения назначенного наказания; а если пастырь наложит наказание слабое, то может сам оказаться виновным пред церковными постановлениями (каноном), а наказанному дать повод думать, что грехи его не так еще велики, как он предполагал, и, что можно, пожалуй, и на будущее время их повторять. Во всяком случае, в применении церковных наказаний есть много опасностей, как для самого пастыря, так и для наказуемого, а посему нужно быть особенно осторожным в выборе и назначении таковых наказаний, и, чтобы не поступить погрешительно, пастырю нужно тщательно исследовать душевное состояние всякого человека, приступающего к таинству, – нужно относиться к этому делу (исповеди) с серьезностью, требуемою самым величием дела. Особенно следует быть пастырю осторожным в тех случаях, когда требуется применять наказание строгое. Вот что говорит относительно этого св. Златоуст: «в сем случае (о котором у нас идет речь) требуется строгая разборчивость, дабы то самое, что делается для пользы, не причинило большого вреда. Если суровое лечение подаст больному повод впасть в какие-нибудь проступки, – за каждый таковой проступок подлежит наказанию и врач, неискусно лечивший рану»149. При таком врачевании св. Златоуст советует пастырям всегда помнить о собственных слабостях и ставить себя в положение кающегося грешника. Это, во-1-х, избавит пастыря от излишней строгости, весьма вредной в деле духовного врачества; во-2-х, сделает для него более доступным понимание кающейся души и, в-3-х, вернее всего расположит к нему кающегося грешника150.К. Б-в(Продолжение будет).П-ский В. М.И. Глинка и его значение в области светской и церковной музыки // Руководство для сельских пастырей. 1904. Т. 2. № 28. С. 263–272.(По поводу столетия со дня его рождения).20 мая настоящего года исполнилось сто лет со дня рождения гениального русского композитора М. И. Глинки. Глинка знаменит главным образом, как светский композитор, как творец русской национальной музыки, вливший в европейское музыкальное искусство новую, русскую струю; но его имя не бесследно прошло и для русского церковного пения, как одного из типичнейших и возвышеннейших проявлений народного русского духа в области музыки. Вот почему его столетний юбилей заслуживает быть отмеченным и на страницах духовного журнала.В настоящей статье мы имеем в виду сделать обзор собственно трудов Глинки по церковному пению и показать его значение в этой области; но, для понимания личности композитора и уяснения его значения для православно-русского церковного пения, необходимо представить также, хотя краткий очерк его жизни и всей композиторской деятельности и показать его значение в области русской музыки вообще, так как его труды по церковному пению стоят в связи с другими его музыкальными произведениями и в сущности отражают те же музыкально-эстетические начала, которыми он руководствовался, как создатель русской национальной музыки151.IМихаил Иванович Глинка родился 20-го мая 1804 г. в с. Новоспасском Смоленской губернии, находящемся в 20 верстах от города Ельни, в зажиточной помещичьей семье, и тотчас после рождения был взят на воспитание своей бабушкой по отцу, жившей отдельно от остальной семьи. Фекла Андреевна Глинка была уже престарелая женщина, старинного крепостнического характера, проявлявшегося нередко в самых грубых формах в отношениях к прислуге. Кроме того, она очень боялась простуды и жила почти безвыходно в жарко натопленных комнатах; из той же болезни она безжалостно закутывала своего внучка в шубку. Понятно, что пребывание будущего русского композитора в такой нравственной и физической атмосфере, которое продолжалось четыре года – до смерти Феклы Андреевны, не могло не отразиться неблагоприятным образом, как на характере его, так особенно на здоровье. Последствием такого воспитательного режима, в первые годы было то, что Глинка, от природы мягкий, впечатлительный, нервный, оказался человеком слабохарактерным и в простых житейских делах просто беспомощным; в то же время он был чрезвычайно восприимчив к разного рода простудным заболеваниям, вследствие чего, всю жизнь страдал и с трудом переносил суровый климат России. Тем не менее, Фекла Андреевна, как женщина старинного русского закала, следовательно, простая и набожная, с ранних лет воспитывала своего внука в духе религии и рано же позаботилась об обучении его грамоте. Первым учителем Глинки был новоспасский священник о. Стабровский, который показал четырехлетнему мальчику славянскую азбуку с титлами, и очень удивился, узнав через несколько дней, что маленький Глинка уже научился разбирать по складам. Внучек нередко читал своей бабушке священные книги, чем приводил ее в умиление. «Я был весьма набожен, – пишет Глинка об этих первых годах своей жизни, – и обряды богослужения, в особенности в дни торжественных праздников, наполняли душу мою живейшим поэтическим восторгом. Выучившись читать чрезвычайно рано, я нередко приводил в умиление мою бабку и ее сверстниц чтением священных книг». И первое пробуждение музыкального слуха Глинки связано с церковью: уже в это время он любил колокольный звон и очень ловко подражал ему на двух медных тазах. Впоследствии, уже на седьмом году, ему случилось быть в городе и слышать звон разных церквей; слух его в это время был уже настолько тонок, что он безошибочно различал тембры колоколов каждой церкви. После смерти бабушки физическое воспитание Глинки пошло более нормальным порядком; скоро началось и его образование, которое велось разными гувернантками из иностранок, а также при помощи какого-то архитектора, обучавшего Глинку рисованию. Музыкальное чувство будущего композитора находилось еще в зачаточном состоянии; но на возбуждение его уже в это время, несомненно, имели влияние впечатления от игры домашнего оркестра его дяди по матери А. А. Глинки. Этот оркестр, состоявший из крепостных, в торжественных случаях играл и в доме родителей Глинки танцы и разные пьесы. «Однажды, – рассказывает сам Глинка в своих автобиографических записках, – когда я был по 10-му или 11-му году, играли квартет Крузеля с кларнетом; эта музыка произвела на меня непостижимое, новое и восхитительное впечатление; я оставался целый день потом в каком-то лихорадочном состоянии, был погружен в неизъяснимое томительно-сладкое состояние, и на другой день, во время урока рисования, был рассеян; в следующий урок рассеянность еще увеличилась, и учитель, заметя, что я рисовал уже слишком небрежно, неоднократно журил меня, и наконец, однако ж, догадавшись, в чем было дело, сказал мне однажды, что он замечает, что я все только думаю о музыке. «Что ж делать? – отвечал я, – Музыка – душа моя». И действительно, с той поры Глинка почувствовал сильное влечение к музыке; вместе с тем, эти первые, чисто уже музыкальные впечатления, заложили в душу его глубокий интерес и любовь к русской народной песне, так как в репертуаре упомянутого оркестра входили и русские народные песни, хотя, конечно, в несвойственной им гармонизации разных иностранных капельмейстеров. «Эти грустно-нежные, но вполне доступные для меня, звуки, – говорит Глинка, – мне чрезвычайно нравились, и, может быть, эти песни, слышанные мною в ребячестве, были первой причиной того, что впоследствии я стал преимущественно разрабатывать народную русскую музыку». Интерес к музыке маленького Глинки, по-видимому, не ускользнул от внимания его родителей, и его начали обучать игре на фортепиано и скрипке; но, при отсутствии в глухой провинции сколько-нибудь сносных учителей, эти первоначальные занятия музыкой не могли дать тех результатов, каких можно было бы достигнуть при богатстве дарований, обнаруженных Глинкой.В 1817 году Глинка был отвезен в Петербург и определен в «Благородный Пансион при Педагогическом Институте», который он и окончил с успехом в 1822 г., хотя в последние годы он пренебрегал общеобразовательными предметами пансионского курса. Наряду с общим образованием, во время пребывания в Благородном Пансионе продолжалось и его музыкальное образование, состоявшее, главным образом, в изучении игры на фортепиано. Глинка брал уроки у известных тогдашних пианистов, каковы Фильд, Цейнер и К. Мейер, из которых последний наиболее способствовал развитию таланта будущего основателя русской музыкальной школы. Тем не менее, занятия музыкой в это время не были систематичны и особенно успешны, и Глинка сам сознается, что в это время он мало успевал в музыке, по крайней мере в отношении развития виртуозной техники. Гораздо большее значение имела для Глинки, как будущего композитора, возможность слушать исполнение музыкальных классиков в домашних и публичных концертах, и этой возможностью он, по-видимому, широко пользовался. К этим школьным годам относятся также и первые опыты Глинки в композиции. Первые произведения его были, конечно, подражательны и очень несовершенны; но они указывают на раннее пробуждение в Глинке потребности самостоятельного творчества. Так как Глинка, по собственному признанию, в это время еще не знал теории композиции, то эти попытки творить единственно на основании природного музыкального чутья, не стесняясь школьными правилами и рутиной, как бы указывают в нем будущего новатора в области музыки, внесшего в нее новую стихию – русскую народную мелодию. Недаром и сам Глинка однажды сказал по поводу того, что ему не удалось познакомиться, с бывшим в это время в Петербурге известным теоретиком Миллером: «Как знать! Может быть, оно и лучше. Строгий немецкий контрапункт не всегда соглашается с пылкой фантазией».По окончании пансиона, Глинка, вопреки желанию своих родителей и установившимся у нас традициям, не хотел поступать на государственную службу и, по-видимому, имел в виду заняться музыкой. Ввиду болезненного состояния, он прежде всего поехал на Кавказ в 1823 г.; но это не принесло пользы его слабому организму; напротив, он всегда жаловался на вредные последствия от сильного действия кавказских вод. По возвращении с Кавказа, в следующем году, Глинка поехал в Петербург и там, уступая желанию отца, поступил на службу помощником секретаря в Совет путей сообщения, но вместе с тем он усиленно занялся музыкой с К. Мейером, который знакомил его с образцами классической музыки и теорией композиции. В период своей непродолжительной (1824–1828 гг.) службы в канцелярии путей сообщения Глинка написал много мелких музыкальных произведений, преимущественно так называемых романсов на слова известных тогдашних поэтов. Произведения эти – по большей части еще чисто дилетантского характера, и по направлению своему не выделяются из произведений других современных композиторов, т. е. написаны в духе господствовавшей тогда итальянской музыки. Однако, и эти юношеские произведения Глинки имели свое значение в смысле выработки у него композиторской техники и развития в нем способности и привычки, выражать в музыкальных звуках свои душевные движения. Вместе с тем, они свидетельствуют, что Глинка чувствовал глубокое и сильное влечение к музыкальному творчеству. Некоторые из произведений этого периода, который можно бы назвать периодом дилетантизма, были очень удачны и сделали имя Глинки популярным в столичном обществе. Благодаря этому, Глинка был принят в высшем кругу общества, интересовавшемся музыкой (как, напр., у графа М. Ю. Вьельгорского, Голицыных, Толстых и др.), и познакомился с выдающимися знаменитостями литературного мира – Пушкиным, Жуковским, Грибоедовым, Дельвигом и др., что не могло не остаться без влияния на его духовное развитие. О нем заговорили даже и в печати; некоторые более популярные сочинения его были изданы и вызвали одобрительный отзыв тогдашней музыкальной критики.Служба Глинки в канцелярии Совета путей сообщения продолжалась недолго: художник по натуре, он менее всего подходил к канцелярской деятельности, и потому, в 1828 г., из-за пустячной размолвки с своим начальником генералом Горголи152, вышел в отставку и совершенно предался музыке. Между тем, в здоровье Глинки произошло ухудшение; от шумной и беспокойной столичной жизни, а главным образом от слишком сильного лечения, которому подвергали его тогдашние врачи, он дошел до ужасного нервного раздражения и решил отправиться за границу, куда его влекло не одно только желание поправить расстроенное здоровье в более благоприятных климатических условиях, но и намерение, как он сознается в своих записках, закончить свое музыкальное образование. Дело в том, что Глинка, в противоположность другим современным русским композиторам (каковы, напр., Верстовский, Варламов), не удовлетворялся достигнутыми уже успехами и не останавливался в своем художественном развитии; он постоянно стремился к дальнейшему усовершенствованию, хотел серьезно учиться и овладеть всеми техническими средствами любимого искусства, которые веками выработаны на Западе. После недолгого сопротивления отца, М. И. Глинка получил разрешение на поездку за границу – в Италию и Германию, куда и выехал из родного села в апреле 1830 г. вместе с певчим придворной капеллы Ивановым, отправленным в Италию для обучения пению. Лечение за границей не принесло пользы здоровью нашего композитора, так как и там подвергали его действию серных и других горячих ванн, столь губительно действовавших на него на Кавказе; не обошлось дело и без разных шарлатанских опытов над бедным композитором. Если Глинка одно время почувствовал себя в Италии лучше, то это зависело от благотворного действия южного климата.Но зато в музыкальном отношении эта поездка за границу была для Глинки чрезвычайно полезна. Почти двухлетнее пребывание в Италии, классической стране музыки и пластических искусств, дало его душе богатый запас эстетических впечатлений. Глинка хорошо познакомился с итальянским пением, он в совершенстве постиг певучесть итальянских мелодий, удачно подражал им в своих сочинениях, относящихся ко времени пребывания в Италии, а потому, впоследствии сам мог создать столько чудных, певучих мелодий, только проникнутых русским духом. В Италии он изучил также вокальную технику и впоследствии был незаурядным певцом и учителем пения. В Италии же, Глинка начал было заниматься и теорией музыки; но, избранный им учитель, директор Миланской консерватории Базили, оказался таким сухим и педантичным теоретиком, который способен был убить своими утонченно-схоластическими приемами всякое творческое дарование. Вот почему Глинка скоро оставил занятия с Базили, справедливо находя, что его «пылкая фантазия не могла подчинить себя таким сухим и непоэтическим трудам»153.В Италии Глинка продолжал свои дилетантские опыты в композиции и написал немало разных пьес и аранжировок из итальянских опер. Все эти произведения написаны в духе чисто итальянской музыки и создали нашему композитору довольно почетную известность в Италии. Однако, увлечение Глинки итальянской музыкой продолжалось недолго: скоро он перестал удовлетворяться приторно слащавыми и поверхностными итальянскими мелодиями; он глубоко почувствовал несоответствие этих жизнерадостных звуков, созданных под благодатным влиянием юга, запросам и вкусам своей русской души, родившейся при иных природных условиях. «Нет, – говорил он, – мы, жители севера, чувствуем иначе; впечатления или нас вовсе не трогают, или глубоко западают в душу. У нас – или неистовая веселость, или горькие слезы. Любовь у нас всегда соединена с грустью. Нет сомнения, что наша русская заунывная песнь есть дитя севера, а может быть, несколько передана жителям востока; их песни так же заунывны, даже в счастливой Андалузии». Чуткий и отзывчивый на музыкальные впечатления, он не мог не уловить существенного недостатка итальянской, преимущественно оперной, музыки – отсутствия в ней глубины и содержательности. Довольно удачно подражая в своих сочинениях манере итальянских композиторов, Глинка глубоко сознавал, что «шел не своим путем, что искренно он не мог быть итальянцем»; как русский, он мог вполне искренно чувствовать и писать только по-русски. Естественно, что наш композитор почувствовал страстное влечение к родине и родным песням, быть может полузабытым, и теперь вновь воскресшим в его душе, и его потянуло домой, на родину.В этом внутреннем перевороте художественно-музыкального мировоззрения Глинки заключается благодетельная сторона его пребывания за границей. Оно расширило его музыкальный кругозор и поставило на настоящую дорогу – самостоятельного творчества в духе национальном.Тоска по родине, мучительные болезненные страдания, которые он в это время испытывал, а также известие о приезде в Берлин сестры с мужем, Гедеоновым, заставили Глинку оставить Италию и направиться в Берлин, где он мог чувствовать себя по крайней мере ближе к родине и во всяком случае в обстановке, более отвечавшей тогдашнему его душевному настроению.Италию Глинка покинул в июле 1833 г., но в Берлин мог прибыть только в сентябре, так как вследствие болезни должен был останавливаться на некоторое время в Вене и Бадене. В Берлине он провел около полугода, и это кратковременное пребывание его здесь оказалось еще более полезным для его музыкального образования, чем двухлетнее пребывание в Италии. Здесь Глинка познакомился с известным теоретиком З. Деном (1799–1858), бывшим в то время хранителем (Custos) музыкального отдела Королевской библиотеки и рецензентом Лейпцигской музыкальной газеты. Глинка весьма метко характеризует его, называя «первым музыкальным знахарем в Европе». Не обладавший творческим дарованием, Ден был глубоким знатоком теории и истории музыки, и отличался способностью преподавать музыкальные знания строго методически, без излишней, однако, мелочности и школьной рутины. Он именно закончил музыкальное образование Глинки, привел в порядок его разнообразные музыкальные познания и научил его работать сознательно, а не по-дилетантски, под руководством только навыка и врожденного музыкального чувства. В течение пятимесячных занятий Ден прошел с Глинкой полный курс теории музыки до фуги включительно, причем собственноручно написал для него краткое руководство по гармонии, контрапункту и инструментовке. В Берлине Глинка продолжал писать свои самостоятельные произведения, которые носят печать уже нового более серьезного и национального направления, сравнительно с его прежними дилетантскими опытами. Он сознается, что в это время «мысль о национальной музыке у него все более и более прояснялась». В это время он начал разрабатывать русские темы и написал несколько вещей, часть которых потом вошла в состав его знаменитой оперы «Жизнь за Царя».В апреле 1834 г. Глинка возвратился в Россию зрелым художником, воспринявшим за границей лучшие стороны двух главных направлений или школ западноевропейского музыкального искусства – итальянской и немецкой. Глинка сумел усвоить, с одной стороны певучесть, неисчерпаемый мелодизм итальянской музыки, а с другой – глубину, богатство гармонии и солидность разработки музыкальных тем, свойственные немецким композиторам.В. Н-ский(Продолжение следует).Брояковский С., свящ. Из записок заведующего церковно-приходскою школою154 // Руководство для сельских пастырей. 1904. Т. 2. № 28. С. 272–276.Декабря 11 дня. Получил из уездного отделения библиотеку. Это уже третий раз моя школа получает бесплатную библиотеку для внеклассного чтения и раза три-четыре получала уже учебники. Книг получено свыше 200 названий, и между ними есть довольно капитальные и ценные, вроде «Уроков и примеров христианской веры, надежды и любви» прот. Дьяченко, сочинений архиеп. Иннокентия, епископа Феофана, Муравьева, Пушкина, Гоголя, Загоскина и др. Нельзя не выразить благодарности и признательности высшему церковно-школьному управлению за заботы о просвещении «малых сих», и можно надеяться, что и они, придя «в меру возраста», будут также признательны и благодарны, как благодарны теперь родители их, пользующиеся книгами из школьной библиотеки.С своей же стороны, я не могу умолчать о следующем обстоятельстве. Когда я стал полученный ворох книг приводить в систему и записывать в школьный каталог, то, к немалому своему удивлению, заметил, что третий раз получаю почти все одни и те же книги. Правда, книги получены бесплатно, но все-таки желательно было бы, чтобы содержание их каждый раз разнообразилось, и, чтобы библиотека была богата не количеством экземпляров одного и того же сочинения, а названием книг.По моему мнению, повторение высылки одних и тех же книг происходит оттого, что назначением бесплатных библиотек и выбором книг для них каждый раз занимаются не одни и те же лица и учреждения. Так, один раз я получил книги для школьной библиотеки по выбору и назначению уездного отделения, другой раз – епархиального училищного совета, а третий раз из Училищного при Св. Синоде совета, а так как книги для библиотек, по всему вероятию, черпались всеми этими учреждениями из одного и того же источника – книжного склада Училищного при Св. Синоде совета, то и произошли нежелательные повторения в высылке книг, имеющихся уже в школьной библиотеке. По наведенным справкам оказалось, что, то же самое случается и в других школах.Между тем, устранить нежелательное накопление книг одного и того же названия в школьных библиотеках очень легко. Стоит только вместо готовых книг высылать в школы деньги и поручить пополнение библиотек заведующим школами. В этом случае невольного повторения одних и тех же книг не могло бы быть, так как у заведующего под руками каталог имеющихся уже книг для внеклассного чтения, с которым, при пополнении библиотеки своей школы, он всегда может справиться.Декабря 13 дня. Для поддержания порядка в школе, не последнее место занимают, обыкновенно, исправительные, или, так называемые, дисциплинарные меры. В доброе старое время самою радикальною – и исправительною, и поощрительною – мерою считалась розга, затем «пали» (битье линейкой по рукам) и ставление на колени. Хотя все эти меры de jure искоренены из народных школ, но de facto они существуют и по сие время; если теперь не порют розгами, то разного рода пинки, зуботычины и терзание за вихры секретно, так сказать, практикуются во многих школах. Подобного рода устарелый педагогический прием чрезвычайно трудно вывести, главным образом потому, что сами родители детей просят учащих, чтобы они построже обращались с их детьми. В большинстве случаев неудовольствие против учительниц и объясняется тем, что они слишком мягко обращаются со школьниками.Что касается лично меня, то я враг всякого рода телесных наказаний в школе и зорко слежу за тем, чтобы они не практиковались; но, разумеется, уследить очень трудно, и иногда, вероятно, не обходится без того, чтобы учитель мой не простер длани на лентяя или шалуна: но это делается не официально. У меня же в качестве исправительных мер практикуются следующие. На первом плане стоит выговор. Выговор бывает двоякий: наедине, одному провинившемуся, и публичный, пред целым классом. Я заметил, что последнего рода исправительная мера имеет весьма благодетельные последствия. Разоблачение неблаговидного поступка пред целым классом важно в том отношении, что оно будет относиться не только к провинившемуся в данную минуту, но и ко всем вообще питомцам школы. А грех да беда на кого не живет? Сегодня провинился один, завтра другой, послезавтра третий и так далее. Делая внушение одному пред целым классом, делаешь увещание и всем остальным – вот почему публичный выговор имеет весьма важное воспитательное значение.Другою исправительною мерою, имеющею весьма важное значение и большое влияние на учеников, я считаю оставление в классе после уроков на ½ часа – час. Эта мера особенно влияет на малоуспевающих лентяев. Оставшись в классе после окончания занятий, они доучивают те уроки, которых не выучили дома. Это раз. Другое и самое главное свойство этой меры заключается в том, что, возвращающиеся в неурочное время домой ученики, делаются предметом разговора их односельцев. Возвращаясь домой позже обычного времени, такой ученик делается объектом внимания целого села, и в самое короткое время каждый односелец знает, что, такой-то ученик идет домой позже других потому, что не выучил своевременного урока и оставался в классе дольше обыкновенного. Такая мера в моей школе принесла самые благие плоды, и теперь замечается очень мало неуспевающих по лености.Леность и малоуспешность изгоняется еще в моей школе временным переводом ученика из старшей группы в младшую. Трудно представить более радикальную исправительную меру. Нужно только видеть слезы, просьбы и крайнюю неохоту, с какими старший ученик идет в младшую группу. Сколько дается тут провинившимся обещаний и уверений, что он на будущее время исправится! И действительно, в моей школе было много случаев, что после этой меры, лентяи настолько исправились, что делались лучшими учениками. Вся соль этой неправильной меры заключается в стыде, который побуждает наказанного исправиться, для возвращения на прежнее место. Пробудить сознание проступка в провинившемся является, по нашему мнению, весьма важною дисциплинарною мерою.Шалунов-нарушителей школьной дисциплины мы стараемся исправлять обыкновенно, как выше было сказано, выговорами, а также лишением места на некоторое время. Кроме этого, о больших и мало-исправимых шалунах сообщаем родителям, и все эти меры в большинстве случаев имеют благие последствия. Благодаря постоянному надзору и внимательному отношению к питомцам школы, слишком больших проступков не замечалось за все время существования школы. Только один ученик был уволен из школы за такие проступки, при которых держать его дольше было уже нельзя.Свящ. С. Брояковский(Продолжение следует).№ 29. Июля 18-гоБ-в К. Взгляд св. Иоанна Златоуста на пастыря церкви, как руководителя и душепопечителя своих пасомых155 // Руководство для сельских пастырей. 1904. Т. 2. № 29. С. 277–282.Если обязанность священнодействия и церковного учительства сопряжена для пастыря с большими трудностями, то обязанность душепопечения требует от него еще больших усилий, не говоря уже об опытности и знании людей. С другой стороны, и самодеятельность пасомых нигде столько не необходима, как при отправлении пастырем обязанности душепопечения. И если св. Златоуст убеждал своих слушателей разделять с ним труды по проповедничеству и помогать ему проводить дух церковности в жизнь семейную, то еще более он желал помощи от своих пасомых в деле душепопечения, в руководстве людей на всех ступенях и при всяких обстоятельствах их жизни. Такое разделение пастырского труда требуется самым характером душепопечения. Это дело тем особенно и трудно, что требует от пастыря громадной опытности и умения скоро понять всякого человека. Только при этих условиях и возможно найти такой способ воздействия на человека, какой соответствует и характеру его болезни, и свойствам его натуры. Но знать всякого пасомаго – дело, для одного пастыря непосильное и невозможное. Притом же, здесь знание пастыря должно простираться на внутреннюю, сокровенную сторону человека. Св. Златоуст, при всем понимании людей, однако, сознавал свое бессилие в деле душепопечения и всегда поэтому призывал к участию в нем своих пасомых. «На обыкновенной, – говорит он, – ниве все совершается по воле земледельца, потому что сама она бездушна и приготовлена только к тому, чтобы на нее обращена была деятельность других, между тем, на сей духовной ниве – не так. Здесь не все зависит от учителей, но если не больше, то, по крайней мере, вполовину – и от учеников»156. В другом месте св. Златоуст прямо призывает своих пасомых разделить с ним его служение157. «Вы можете, – говорит он, – если захотите, больше нас сделать друг для друга, ибо вы чаще обращаетесь друг с другом, лучше нас знаете дела свои, видите взаимные недостатки, больше имеете откровенности, любви и общительности, а это немаловажно для научения, но доставляет великие и благодетельные удобства. Вы лучше нас можете и обличать, и убеждать друг друга. Притом, я один, а вас много, и все вы, сколько вас есть, можете быть учителями. Посему, увещеваю вас, не нерадите о таком даровании; каждый из вас имеет или жену, или друга, или слугу, или соседа; обличай его, убеждай его»158. И с такими призывами св. отец обращался к своим пасомым всегда. В целях объединения деятельности своих пасомых и придания ей наибольшей продуктивности в деле взаимного душепопечения, св. отец нередко советовал им составлять общества, или товарищества, для борьбы с разными пороками, напр., с пьянством и т. п.159Желая сильнее воздействовать на пасомых, св. Златоуст указывал им массу побуждений, заимствуя их, то из жизни обыденной, то из царства животных, – то обещая награды, то устрашая наказаниями. Его энергия в этом отношении неистощима; внимание и предусмотрительность его простирались так далеко, что он не оставлял, кажется, ни одной, даже самой ничтожнейшей, отговорки, какую только ему приходилось слышать в толпе160, и всех призывал к взаимному душепопечительству. При этом он давал и руководящие указания, как нужно наставлять и вразумлять друг друга, чтобы от этого была духовная польза. Вразумлять друг друга нужно таким образом: «и обличающий пусть не гневается, потому что гнев обнаруживает страсть, а не желание исправить; и обличаемый пусть не огорчается, потому что, делаемое ему обличение, есть врачевство, а не что-нибудь враждебное… Обличая кого-нибудь, нужно приступать к нему с великою кротостью и с великим благоразумием. Если видишь согрешающего брата, обличи его не всенародно, а как повелел Христос (Мф.18:15), – притом не понося и не нападая на лежащего, но соболезнуя и сокрушаясь; будь и сам готов выслушать обличение, если ты согрешишь в чем-нибудь»161. Кроме общих рассуждений, посвященных раскрытию взаимного душепопечения, у св. Златоуста есть даже частные наставления о том, как нужно действовать на человека, зараженного известным грехом. Вот, напр., одно из таких наставлений, данное св. Златоустом в качестве руководства при вразумлении сожительствующего с девицей. Рассуждения на эту тему, по нашему мнению, столь любопытны и поучительны, что мы приводим их буквально. «Положим, – говорит св. отец, – что какой-нибудь брат твой живет вместе с девицею; пусть он будет человек благонравный и целомудренный, но при всем том идет об нем худая молва. Когда до тебя дойдет молва о таком его сожитии, то не оставляй этого без внимания и не говори: разве у него нет своего ума?.. Я скажу тебе, что действительно нет, что, кто грешит, у того нет ума, потому что он опьянен и омрачен страстью… Ты приди к тому, кто живет вместе с девицею; скажи ему по-братски какую-нибудь похвалу, сложив ее из тех преимуществ, какие в нем находятся, и такою похвалою, как бы теплою водою, примочи и смягчи опухоль его раны; признайся ему, что и ты находишься в жалком состоянии, представь виновность всего рода человеческого, объясни, что все мы во грехах, попроси прощения, что ты принимаешь на себя дело, которое выше сил твоих, но что любовь побуждает тебя решаться на все; затем и предложи совет, высказывая не повелительно, а по-братски. Когда посредством всего этого ты успокоишь его горячность и смягчишь боль, какая должна будет произойти от действия обличения, и когда, так сказать, свяжешь его неоднократными извинениями и просьбами, чтобы он не гневался, тогда и наноси ему удар, не слишком сильный, и не слишком слабый, дабы в первом случае он не отскочил от тебя, а в последнем не остался невнимательным. Ибо, если ты нанесешь удар недостаточно сильный, то ничего не сделаешь; а если поразишь слишком сильно, то он удалится от тебя. Посему, и после всего этого, приступая к обличению, ты опять присоединяй к обличению похвалы; но так как поведение его само по себе не может назваться похвальным, – ибо жить с молодою девицею дело не похвальное, – то ты обратись к намерению живущего с нею, и скажи: «я знаю, что ты делаешь это ради Бога, что ты подал руку помощи этой несчастной, видя ее одинокою и беззащитною». Хотя бы он на самом деле и не руководился такими намерениями, ты говори так, а потом, попросив опять извинения, в дополнение к прежнему скажи: «я говорю тебе это, не как приказание, но как напоминание; я знаю, что ты делаешь это ради Бога, но посмотрим, не произойдет ли отсюда какое-нибудь зло; если не произойдет никакого, то держи ее у себя и продолжай оказывать ей доброе дело, – никто не препятствует; но если отсюда может произойти вред важнее пользы, то, увещеваю тебя, будем осторожны, чтобы, стараясь доставить спокойствие одной душе, не соблазнить тысячей. Впрочем, не представляй ему прямо тех наказаний, какие ожидают соблазнителей, но прими его самого во свидетели и скажи: «ты не имеешь нужды узнавать об этом от меня, ты сам знаешь, какому подлежит наказанию тот, кто соблазнит единого от малых сих» (Мф.18:6), и таким образом, усладив слова свои и успокоив его горячность, прилагай, наконец, врачевство исправления. Если же он опять будет ссылаться на ее одиночество, то и тогда ты не прямо обличай этот предлог, но скажи ему: «это нисколько не должно устрашать тебя; достаточным для тебя оправданием будет опасение соблазнить других, так как ты оставишь эту заботу не по беспечности, а по желанию блага другим». Притом, советы твои пусть будут кратки, потому что он не нуждается в длинных нравоучениях; извинения же пусть будут неоднократны и часты, а больше всего ссылайся на любовь, прикрывая ею строгость речей своих и оставляя дальнейшее на его волю; скажи: я только предлагаю и советую тебе это, а послушаться зависит от тебя; я не заставляю и не принуждаю тебя, но предоставляю все собственному твоему рассуждению. Если таким образом мы будем приниматься за обличение, то мы легко можем исправлять согрешающих»162. Ибо невозможно, чтобы человек, непрестанно слушающий увещания и наставления, не сделался лучшим и усерднейшим. Простонародная пословица, которую я намереваюсь сказать; но и она подтверждает то же самое. Капля воды, говорится, долбит камень непрестанным своим падением. Что мягче воды? И что тверже камня? Однако, постоянство побеждает природу. Если же постоянство побеждает природу, то гораздо более оно может преодолеть волю. Христианство не шутка, возлюбленные, и немаловажное дело»163.К. Б-вП-ский В. М.И. Глинка и его значение в области светской и церковной музыки164. (По поводу столетия со дня его рождения) // Руководство для сельских пастырей. 1904. Т. 2. № 29. С. 282–297.Возвратившись на родину во всеоружии знания, Глинка захотел показать, что он «недаром странствовал по Италии». Теперь он мог уже не ограничиваться мелкими произведениями, а приняться за большое музыкальное сочинение. Уже в Берлине во время занятий с Деном у него возникла мысль, как он сознаётся в письме к Стасову оттуда, написать русскую оперу на национальный сюжет, и с музыкой, также чисто национальной. «Я хочу, – писал он, – чтоб мои дорогие соотечественники были тут, как у себя дома, и чтоб заграницей меня не принимали за выскочку, за гордеца, рядящегося, как ворона в павлиньи перья». В Петербурге мысль о создании национальной оперы встретила искреннее сочувствие в литературном кружке, собиравшемся у поэта Жуковского и состоявшем из выдающихся русских писателей, каковы: Пушкин, Гоголь, кн. Вяземский, Плетнев. Жуковский предложил Глинке и сюжет – патриотический подвиг Ивана Сусанина. Сюжет этот Жуковский намеревался сам разработать с литературной стороны, но ограничился только несколькими стихами и затем передал работу барону Розену «усердному, – по выражению Глинки, – литератору из немцев». Работа над этим произведением совершенно захватила нашего композитора; вдохновение забило в нем ключом, так что он едва успевал записывать темы, создаваемые его воображением, часто даже с контрапунктической их разработкой. «Мое воображение, – пишет он об этом времени, – предупредило прилежного немца; как бы по волшебному действию, вдруг создался и план целой оперы, и мысль противопоставить русской музыке – польскую. Наконец, многие темы и даже подробности разработки – все это разом вспыхнуло в голове моей». Тогда композитор, не дожидаясь, пока писатель-немец приготовил весь текст оперы, принялся писать без слов, так, что бедному немцу пришлось его догонять и уже потом приделывать слова к готовой музыке. «Барон Розен, – говорит Глинка, – был на это молодец: закажешь, бывало, сколько-то стихов, такого-то размера, 2-х, 3-х сложного, и даже небывалого – ему всё равно; придешь через день, уж и готово. Жуковский и другие в насмешку говорили, что у Розена по карманам были разложены, вперед заготовленные стихи, и мне стоило сказать, какого сорта, т. е. размера, мне нужно, и сколько стихов, он вынимал столько каждого сорта, сколько следовало, и каждый сорт из особенного кармана». Иногда между композитором и поэтом возникал конфликт: слова ни по размеру, ни по содержанию не подходили к музыке; тогда между ними начинался спор, причем поэт обнаруживал чисто немецкое упрямство: он энергично отстаивал каждый свой стих. Обстоятельства личной жизни Глинки в это время (его женитьба) благоприятствовали такой энергичной творческой деятельности, они способствовали сильному подъему его духовных сил, будили воображение.К весне 1836 года, первая, чисто национальная русская опера, была окончена. Она посвящена была Государю Николаю I, и с его соизволения получила название «Жизнь за Царя», вместо первоначально предполагавшегося названия «Иван Сусанин». 27 ноября того же года, после неизбежных мытарств и борьбы с интригами, к сожалению, почти всегда преследующими великих людей и великие творения человеческого гения, опера Глинки была исполнена публично в присутствии Государя и сразу же на всех произвела необычайно сильное впечатление. Успех был полный. Патриотический, чисто народный характер сюжета и музыки, новость и понятность русскому чувству того музыкального языка, которым Глинка заговорил у нас впервые, сразу же сделали популярным его произведение в самых широких кругах русского общества; а мастерство, глубина, гениальная изобретательность и техническая ловкость в разработке тем, в связи с оригинальностью, певучестью и той поразительной широтой и задушевностью, какие свойственны, кажется, только русским народным напевам, поставили Глинку в ряду выдающихся композиторов и заслужили ему общее признание его гения в музыкально-художественном мире. Правда, не обошлось и без презрительных отзывов, исходивших главным образом из среды некоторых аристократических кругов, утративших, в силу полного подчинения иноземному влиянию и вкусам, понимание чисто-русского искусства и духа народного165; не обошлось и без пошлых газетных выходок невежественного в музыке поляка – журналиста Ф. Булгарина; но эти отзывы так незначительны, что положительно потонули в море общего восторга и преклонения пред новым гением. Несомненно, что тогдашнее русское общество и критика совершенно правильно поняли истинное значение произведения Глинки, и это обстоятельство является весьма отрадным в смысле характеристики степени национального самосознания и культурности нашего общества. Князь В. Ф. Одоевский, образованнейший писатель и музыкант того времени, дал в журнале «Северная Пчела» такой отзыв о Жизни за Царя: «Этою оперою решался вопрос важный для искусства вообще и для русского искусства в особенности, а именно: существование русской оперы, русской музыки. Еще прежде оперы Глинки, у нас были счастливые опыты отыскать эти общие формы русской мелодии и гармонии. Но никогда еще употребление этих форм не было сделано в таком огромном размере, как в опере Глинки. Посвященный во все таинства итальянского пения и германской гармонии, композитор глубоко проник в характер русской мелодии; богатый своим талантом, он доказал блистательным опытом, что русская мелодия, естественно, то заунывная, то веселая, то удалая, может быть возвышена до трагического стиля. С оперою Глинки является то, чего давно ищут и не находят в Европе, – новая стихия в искусстве, и начинается в его истории новый период – период русской музыки. Такой подвиг, скажем, положа руку на сердце, есть дело не только таланта, но гения!».Положение, занятое Глинкой в музыкальном мире, вследствие успеха «Жизни за Царя», имело своим следствием назначение его на должность капельмейстера придворной певческой капеллы. Композитор был очень доволен этим назначением, как, потому, что оно, по его собственному выражению, «пристраивало его, соответственно способностям», так и потому, что обеспечивало его материально. Имея в виду, говорить отдельно о трудах Глинки по церковному пению, мы здесь не будем касаться его служебной деятельности в капелле; заметим только, что эта служба продолжалась недолго, около 2-х лет. С 19 ноября 1839 г. Глинка совершенно оставил службу в капелле, отчасти по семейным обстоятельствам (разрыв с женой), а отчасти, потому, что в это время вновь проснулось в нем вдохновение, и он горячо принялся за новое большое произведение – оперу «Руслан и Людмила».Мысль о музыкально-драматическом произведении на Пушкинскую поэму «Руслан и Людмила» подал Глинке кн. Шаховский еще в 1837 г.; сам Пушкин даже предполагал переделать свою поэму в драматическое сочинение, но преждевременная кончина его помешала осуществлению этого намерения. Эту новую оперу Глинка писал медленнее, чем «Жизнь за Царя»: по его словам, – «по кусочкам и урывками». Начата эта опера была в 1838 г., а кончена в 1842 г. От систематической работы отвлекала композитора то служба, которою он поэтому тяготился, то семейный разлад, неблагоприятно отражавшийся на его настроении, то болезнь, то, наконец, другие музыкальные произведения (музыка к драме Кукольника «Князь Холмский», много романсов и проч.), которые им написаны в этот же промежуток времени. По временам, однако, вдохновение вспыхивало ярким пламенем, и композитор работал тогда очень интенсивно. Напр., великолепная интродукция оперы написана была во время пребывания в Новоспасском в 1840 г. в течение трех дней; после того, отправившись в Петербург, он по дороге продолжал обдумывать свое произведение. Выехав вечером 14 сент. того же года со станции Городец, он, по собственному признанию, «всю ночь был в лихорадочном состоянии; воображение зашевелилось», и тогда именно он изобрел и сообразил финал своей оперы, послуживший впоследствии основанием ее превосходной увертюры.В «Руслане и Людмиле» талант Глинки проявился в полной зрелости, а техническое искусство и оригинальность форм далеко опередили музыкальное развитие нашего общества. Здесь Глинка обнаружил всеобъемлемость и широту, свойственные истинным гениям. Если в «Жизни за Царя» он мастерски противопоставил русский и польский элементы, то в «Руслане» он сумел противопоставить музыкой русский и восточный мир, изобразив тот и другой ярко, типически-художественно; в то же время он обнаружил неисчерпаемое богатство фантазии в изображении сказочного мира и достиг редкой изобразительности в музыке.Новое гениальное произведение Глинки было впервые публично исполнено 27 ноября 1842 г., но далеко не имело того успеха, как «Жизнь за Царя». Причину этого нужно искать отчасти в том, что содержание «Руслана» не имело того захватывающего интереса и драматизма, какими выгодно отличался сюжет первой оперы; а главным образом – в недостаточном еще музыкальном развитии тогдашнего русского общества. Сам Глинка так говорил незадолго уже до смерти об отношении к себе современников, своей сестре Л. И. Шестаковой: «Поймут твоего Мишу, когда его не будет, а «Руслана» – через сто лет». Это предсказание Глинки не совсем точно исполнилось: «Руслана» у нас поняли и оценили гораздо раньше, чем через сто лет. Уже вскоре после смерти Глинки у нас образовалось целое музыкальное направление, известное под именем новой русской школы, поставившее своим девизом дальнейшее развитие и разработку тех музыкально-художественных начал, которые лежат в основе «Руслана» и вообще всей композиторской деятельности Глинки, т. е. начал народности и художественной правды. Руслан, таким образом, не только был понят, но и определил содержание и дальнейшее направление нашего искусства. Русская музыка и до сих пор еще стоит на том пути, который указал ей Глинка, и это – путь действительно правильный, это направление ее, безусловно, жизненно и носит в себе задатки светлого будущего, для русского национального искусства.Не будем следить в подробностях за дальнейшей жизнью и деятельностью Глинки, а ограничимся немногими краткими замечаниями.Вследствие усиливающейся болезненности, неудачи с «Русланом», огорчений личной жизни, Глинка после 1842 г. мало писал и большею частью проживал за границей. В 1844 г. он отправился в Париж, где пробыл около года не без пользы для своего душевного состояния и художественного развития. Здесь он, между прочим, познакомился с знаменитым композитором Г. Берлиозом, новаторские произведения которого изучал с большим вниманием и интересом. Следующие два года Глинка провел в путешествии по Испании, которое не только обогатило его новыми художественными впечатлениями, но возвратило ему утраченный душевный покой и способность работать. В Испании Глинка ревностно занимался изучением испанского языка и литературы, наблюдал народную жизнь, записывал национальные испанские мелодии, послужившие материалом для его знаменитых испанских увертюр («Аррагонская хота», «Ночь в Мадриде»). В 1847 г. Глинка возвратился в Россию и проживал, частью в Смоленске и Варшаве, частью в Петербурге, до 1852 г., не принимая более или менее заметного участия в музыкально-художественной жизни отечества. Весной 1852 г. он предпринял третье путешествие за границу. Сначала он поехал в Париж, а затем предполагал вновь побывать в Испании; но это намерение не осуществилось. В 1854 г., по случаю войны с Францией, Глинка возвратился в Россию и поселился в Петербурге в семействе своей сестры Л. И. Шестаковой, бывшей добрым гением композитора и хранителем его покоя. В течение двух лет после возвращения из-за границы, Глинка почти ничего не создал, хотя талант его не угас. Его музыкальные труды и занятия за это время состояли в приведении в порядок прежних сочинений, в составлении автобиографических записок, доведенных до 1854 г., а также в изучении западных музыкальных классиков, которыми он в то время положительно увлекался. Причиной незначительной продуктивности Глинки в это время была не одна болезненность и упадок духа, но и чрезвычайно строгие требования, какие он предъявлял к себе, как композитору. «Многие, – писал он к Энгельгардту в 1850 году, когда должно было исполниться 25-летие его служения на поприще русской народной музыки, – многие упрекают меня в лености, – пусть эти господа займут мое место на время, тогда убедятся, что с постоянным нервным расстройством и с тем строгим воззрением на искусство, которое всегда мною руководствовало, нельзя много писать». «Теперь и несколько времени тому назад, – писал он уже в 1855 году к Кукольнику, – я уже не чувствую призвания и влечения писать. Что же мне делать, если, сравнивая себя с гениальными maestro, я увлекаюсь ими до такой степени, что мне по убеждению не можется и не хочется писать?» Тем не менее, в гениальной душе Глинки никогда не умирали высокие стремления к художественному творчеству, и в это время отчасти вынужденного бездействия, в ней, по-видимому, зарождались и назревали идеи новых важных трудов, которые, быть может, открыли бы новые горизонты для русского искусства. Он прямо сознается в письме к Энгельгардту от 26 марта 1850 г., что решил совершенно прекратить писать мелкие вещи, «а остаток сил и зрения посвятить более важным трудам». Этим важным трудам не суждено было осуществиться: смерть неожиданно постигла нашего композитора 3 февраля 1857 г. среди много обещавших занятий церковной музыкой с Деном в Берлине, куда он уехал из Петербурга в конце апреля 1856 г. Смерть последовала от сильной простуды, схваченной им после придворного концерта, на котором между прочим исполнялись и его произведения. Умер Глинка истинным христианином. Его учитель, добрый Ден, так описывает кончину нашего композитора: «Его разговор был ясен до последней минуты; любимейшей его мечтой было уехать осенью в Италию и там провести зиму в окрестностях Комо; он говорил об этом даже накануне своей смерти. За несколько часов до смерти, так около полуночи, он потребовал, подаренный ему матерью образок, поцеловал его молча, горячо молился, стал кроток и спокоен и остался так до той минуты, когда смерть внезапно его поразила». Прах Глинки первоначально погребен был в Берлине, причем проводить его собралось несколько известных музыкантов (напр., Мейербер), а из русских – Кашперов, бравший у Глинки в Берлине уроки инструментовки, и две дамы, жены русских священников. Но сестра композитора, Л. И. Шестакова, не пожелала оставить прах русского гения на чужбине и постаралась вскоре же перевезти его на родину. По повелению Императора Александра II, хлопоты и расходы по перевозке тела Глинки из Берлина в Россию были возложены на русское правительство. Теперь творец нашей национальной музыки покоится в Петербурге, в Александро-Невской лавре, под художественным памятником, на котором вделан медальон с портретом его, принадлежащим резцу известного нашего скульптора Лаверецкого.IIЦерковная музыка начала интересовать Глинку довольно рано, и уже в первый период своей композиторской деятельности он начал пробовать свои силы в общепринятых формах этого рода музыки. В рукописях композитора, хранящихся в Император. Публичной библиотеке, встречаются отрывки и наброски духовно-музыкальных сочинений, которые задуманы были им в период времени, обнимающий 1824–1829 гг. Таковы: фуга для концерта «Хваля призову Господа» (B-dur), отрывок из «Отче наш» (C-dur), набросок концерта на псалом «Приклони, Господи, ухо Твое и услыши мя» (C-moll 3/2), набросок фуги для концерта «Кто возглаголет силы Господни» (D-dur 4/4). Эти чисто случайные опыты продолжались затем и в то время, когда Глинка усиленно работал над своей первой оперой. В бумагах, относящихся к 1834–35 гг., встречаются, напр., отрывки в несколько тактов для Херувимской песни. Насколько можно судить по этим незначительным отрывкам, в области церковного пения наш композитор вначале подчинялся и подражал господствовавшему направлению итальянизированного пения, и чисто русское церковное пение, для него было в это время совершенной terra incognita.Настоящее ознакомление Глинки с обиходным церковным пением, хотя бы в том виде, в каком оно употреблялось в Придворной певческой капелле, началось с 1837 г., когда он был назначен капельмейстером капеллы. Назначение это стояло, как мы раньше уже заметили, в прямой связи с выдающимся успехом «Жизни за Царя». В конце 1836 г. скончался директор Придворной капеллы Ф. П. Львов; почитатели таланта Глинки – граф М. Вьельгорский и кн. Г. Волконский воспользовались этим обстоятельством, чтобы пристроить его «соответственно способностям», и рекомендовали его на должность капельмейстера капеллы. Император Николай I обнаружил в этом случае удивительную проницательность и понимание истинного значения Глинки для национального русского искусства и действительных потребностей русского церковного пения. Он сам лично пригласил Глинку занять указанную должность, обратившись однажды в театре к нему с следующими знаменательными словами: «Глинка, я имею к тебе просьбу и надеюсь, что ты не откажешь мне. Мои певчие известны во всей Европе и, следовательно, стоят, чтобы ты занялся ими. Только прошу, чтобы они не были у тебя итальянцами». Этими словами Государь ясно определил то направление, в котором должен быть работать Глинка, и это направление как нельзя более отвечало музыкально-эстетическим воззрениям самого композитора. Националист в музыке, автор «Жизни за Царя» был решительным сторонником простоты, точности и чистоты в отношении исполнения музыкальных произведений. Как чрезмерная слащавость и поверхностность итальянских мелодий, так и крайняя вычурность, резкость и манерность исполнения, одинаково были ему не симпатичны. При таких воззрениях и вкусах, Глинка, естественно, вполне подходил к требованиям Государя и мог поставить пение в капелле на истинно-художественную и национально-церковную почву.С первого января 1837 г. началась служба Глинки в капелле. Его обязанности были чисто музыкального характера. Он должен был обучать певчих музыке, т. е. по его собственному объяснению – чтению нот и правильной интонации. Любя всегда пение, и сам недурно владея голосом, а главное – будучи основательно знаком с итальянской школой пения, считавшейся лучшей в мире, Глинка с охотой и усердием принялся за свои новые обязанности. Новый директор капеллы, автор народного гимна – А. Ф. Львов, несмотря на несколько натянутые светские отношения с Глинкой, принял его радушно, и с готовностью дружно работать на общем служебном поприще. Прежде всего, Львов произвел вместе с Глинкой испытание придворных певчих и хотел было многих из теноров и басов исключить, но Глинка не допустил этого, взявшись лично заниматься с ними. Его способ обучения певчих состоял в изучении гаммы, или скалы, с объяснением оснований употребления знаков повышения и понижения, затем в разборе и пении двухголосных упражнений, которые он писал на доске. Целью этих упражнений было образование слуха и выверка голосов. «Когда я в первый раз явился для преподавания с мелом в руках, – пишет Глинка в своей автобиографии, – мало нашлось охотников: большая часть больших певчих стояли поодаль с видом недоверчивым, и даже некоторые из них усмехались. Я, не обращая на то внимания, принялся за дело так усердно и – скажу даже – ловко, что после нескольких уроков все почти большие певчие, даже и такие, у которых были частные и казенные уроки, приходили ко мне на лекции». Это свидетельство весьма важно, для характеристики тогдашнего состояния церковных хоров и степени их музыкального образования. Если певчие лучшего в России и европейски-известного хора, каким был хор Придворной капеллы, часто были музыкально безграмотны, то что же нужно думать о других хорах? К сожалению, явление это и до сих пор еще имеет у нас место. Музыкальное невежество наших певчих, а порой и регентов, является одним из сильнейших тормозов, задерживающих развитие церковно-певческого искусства, и, несомненно, служит главною причиною употребления в практике той массы всякой музыкальной дребедени и безвкусицы, которая в течение полутора века сочинялась разными дилетантами, и которая доныне исполняется, даже не в захолустьях, при церковном богослужении.Занятия Глинки с придворными певчими пошли с успехом: уже через полгода они научились разбирать ноты довольно свободно. Не ограничиваясь обучением певчих, Глинка захотел еще, как сам в этом сознается, испытать свои силы в духовно-музыкальном творчестве, и в том же 1837 г. написал 6-голосную Херувимскую C-dur; принялся было также за фугу с текстом, но без успеха. Как первый законченный опыт Глинки в области церковной музыки, Херувимская эта представляет глубокий интерес; в сравнении с произведениями господствовавших тогда духовных композиторов, она имеет многие несомненные преимущества, хотя сам Глинка, по-видимому, находил ее неудовлетворительной. Херувимская Глинки прежде всего выделяется богатством гармонических сочетаний. Мелодия ее, особенно в первом колене каждого из трех начальных строф, по своему складу отчасти напоминает западные григорианские мелодии (cantus planus); в ней нет ничего банального и слащавого, что так свойственно нашим подражателям итальянскому пению. Каждый из трех стихов первой части оканчивается половинной каденцией; полная каденция сделана в «Яко да Царя», в заключении всего песнопения. Это несколько уклоняется от традиционной формы этого песнопения, но вместе и улучшает ее, сообщая песнопению единство, что безусловно требуется содержанием и грамматическим построением текста. Композитор пользуется диссонирующими аккордами, хроматическими ходами (в дисканте), эффектом постепенного нарастания звука; употребляет имитации и проч. Общий характер пьесы, при надлежащем исполнении, которое доступно только сильным и хорошо обученным хорам, получается глубоко мистический и необыкновенно торжественный (в «Яко да Царя»). Видно, что Глинка, как истинный художник, проникся содержанием этой возвышеннейшей песни православного богослужения и сумел выразить то настроение, которое вызвало в нем содержание текста, в строгих музыкальных формах, избежав, однако, всего избитого и банального. Вот почему, хотя Херувимская его и не носит чисто русского церковного характера, но в сущности она гораздо церковнее, чем произведения разных Давыдовых, Дехтеревых, Березовских и других учеников и последователей итальянцев. В конце апреля 1838 г. Глинка был командирован, в сопровождении помощ. учителя пения Д. Н. Палагина, певчего Н. Шеинова и дядьки Саранчина, в Малороссию, для набора певчих. Заехав сначала на короткое время в Смоленскую губ., Глинка в конце мая был уже в Черниговской губернии. В Чернигове он посетил семинарию и после тщательного испытания отобрал 8 мальчиков с хорошими голосами, которых затем призывал к себе на квартиру, угощал чаем и еще неоднократно пробовал голоса и слух. «Некоторые мальчики, – пишет он, – были одарены столь тонким слухом, что следили непринужденно за всевозможными интервалами, даже за музыкальной чепухой, которую и изощрялся производить Паланин, чтобы сбить их». Из Чернигова Глинка затем отправился к своему приятелю, богатому помещику Тарнавскому, и поселился в его имении Каченовке. Отсюда он предпринимал поездки в разные места Малороссии – Переяслав, Киев, Полтаву, Харьков, Ахтырку и проч., для набора певчих. – Набранных певчих привозили в Каченовку, где они обучались пению Палагиным и пели в церкви вместе с хором Тарнавского. Один из эпизодов этих экскурсий Глинки по Малороссии представляет столь типичную и забавную картинку нравов и способов, к которым приходилось ему прибегать, для исполнения данного ему поручения, что мы передадим его со всеми подробностями.Вскоре по прибытии в Каченовку, по совету Тарнавского Глинка отправился с Палагиным и Шеиновым в Переяслав, где находился тогда хор полтавского епископа Гедеона, с тем, чтобы «переманить» лучших певчих в капеллу. Выехали с расчетом прибыть в Переяслав в воскресенье прямо к обедне, очевидно, для того, чтобы застать врасплох, и не дать возможности скрыть лучшие силы; но ошиблись и приехали в субботу вечером. Прибытие в город неизвестных людей обеспокоило местного городничего, который ожидал чиновника по следственному делу, и он неоднократно, но безуспешно, добивался разузнать, кто и зачем послан. «На другой день, – рассказывает Глинка, – Палагин и Шеинов пошли к обедне, назвались купцами, охотниками до церковного пения, заметили лучших малолетних певчих, узнали и записали их имена, и даже присутствовали на завтраке у архиерея, и еще слышали его певчих». Сам же Глинка остался на квартире и после чая, наконец, принял городничего, который отрекомендовался ему с комически-жалкою миною. Низко кланяясь, и ни за что не хотел сесть, несмотря на настойчивые приглашения хозяина. «Когда я расчел, – продолжает рассказ Глинка, – что прошло достаточно времени, и, что уже помощники мои могли успеть в своем деле, я спросил у моего гостя, за кого он меня принимает, и, видя, что он еще более приходил в замешательство, объявил ему, наконец, кто я, и зачем приехал. Радость выразилась на его лице; он сел и, принявшись за чай, уверял меня, что он готов содействовать мне, что он во вражде с Гедеоном и проч.; я поблагодарил его, и сказал, что вероятно уже дело сделано. И действительно, – заключает Глинка рассказ об этом эпизоде, – мы так безжалостно обобрали хор, что Гедеон долго после того на меня жаловался своим знакомым».Глинка остался очень доволен результатами своих поездок и весьма успешно исполнил возложенное на него поручение. Ему удалось набрать 19 мальчиков и 2 взрослых певчих. Из детей певчих некоторые обладали необыкновенными по диапазону голосами; были, напр., дисканты, восходившие до трехчертного mi; все же отличались таким тонким слухом, что могли, не затрудняясь, брать всевозможные интервалы, не исключая и нечистых, неудобных для пения. Набранные певчие были достаточно обучены опытным в этом деле Палагиным и, по приезде в Петербург, представлены Государю, который обыкновенно сам лично экзаменовал, вновь поступающих в капеллу певчих. «Это представление, – говорит Глинка, – было в Знаменной зале, возле кабинета Его Величества. Я расположил певчих полукругом, сам же я стоял посредине в мундире со шпагой и треугольной шляпой в левой руке, и камертоном в правой (так угодно было А. Ф. Львову, который тут же присутствовал). Император явился в старом военном сюртуке, без эполет, в сопровождении министра двора. Государь с веселым лицом обратился ко мне почти в следующих словах: «Ах, какие молодцы! Где ты их подобрал себе под рост?»166 Потом спросил, что я держу в руке. Я объяснил, что такое камертон и его назначение. На вопрос Его Имп. Величества, что певчие знают? Я смело отвечал (ибо Д. Н. Палагин отлично подтянул их), что они знают все, требуемое по службе. Мы знали по прежним примерам, как Государь экзаменует вновь набранных певчих, и тщательно их приготовили к экзамену. Действительно, Император начал «Спаси, Господи, люди твоя», и Его Величество не успел задать тон, как 19 мальчиков и 2 баса дружно подхватили и отлично исполнили этот кант. Государь был видимо доволен, заставил их еще пропеть, – что такое, не помню. В знак удовольствия, Его Величество поклонился мне весело-шутливо до пояса, отпуская меня». Этим не ограничилось изъявление Высочайшего благоволения талантливому композитору за его службу в капелле: Государь и после оказывал ему свое внимание; кроме того, ему была выдана денежная награда в 1500 руб. ас. за успешный набор певчих.В. П-ский(Продолжение следует).Брояковский С., свящ. Из записок заведующего церковно-приходскою школою167 // Руководство для сельских пастырей. 1904. Т. 2. № 29. С. 297–300.Декабря 15 дня. Никто не станет спорить, что учебный год в церковно-приходских школах слишком кратковременный. В большинстве школ он начинается во второй половине октября, а в некоторых в конце октября и даже в первых числах ноября, – все зависит от того, как соберутся ученики. Если принять во внимание рождественские и масленичные каникулы, неаккуратное посещение учениками школы, и раннее прекращение учебного года, то окажется, что занятого времени в общем не более 3–4 месяцев. Возможно ли в столь короткий период пройти основательно все, положенное по программе для церковно-приходских школ? Возможно ли подготовить учеников к выпускному экзамену? Трудно и даже очень. Ретивые учителя, для достижения этой цели занимаются и во время Рождественских святок, и во время сырной, и даже Светлой седмицы, и только таким образом им удается подготовить своих учеников к выпускному экзамену.Вполне сознает это больное место наших школ и высшее церковно-школьное управление, и на увеличение учебного времени в школах, им в последнее время обращено довольно серьезное внимание. Все чаще и чаще из училищных советов исходят предписания о том, чтобы занятия в церковных школах начинались не позже октября, а прием – с первых чисел этого месяца. Но не всякое благое намерение и предписание начальства может быть проведено в жизнь наших школ, если об этом не позаботятся сами заведующие школами. Говорим это на основании опыта. В тех церковных школах, в которых заведующие обратили надлежащее внимание на увеличение учебного года, занятия начинаются не только в половине октября, но даже 15 сентября и раньше. Для этого нужно только немного настойчивости и постепенности.Еще не особенно давно и в моей школе занятия начинались не раньше половины октября, а если осень бывала теплая и погожая, то и позже этого времени, словом, – когда непогода и слякоть загонит учеников в школу. Но, когда я увидел, что из этого мало выходит проку, то решил принять некоторые меры. В первый же год я открыл прием учеников в школе 2 октября и продолжал не дальше 10 числа, после которого никто уже в школу не принимался. В следующем году прием открывался 27 сентября и продолжался по 1 октября; в третьем году – с 20 по 26 сентября, а с следующего года и до сего времени прием и у меня начинается с 15 сентября и продолжается по 18-е, так что с 20 сентября занятия идут уже правильно. Хотя, на первых порах и были случаи неудовольствия со стороны прихожан, но это продолжалось год-два, а в настоящее время в моей школе в приеме учеников установился порядок образцовый: в два-три дня собираются ученики, после чего служится молебен, начинаются занятия и идут они самым аккуратным образом.Декабря 20 дня. Сегодня в жизни моей школы совершился весьма замечательный и важный факт. После многих лет скудного существования, школа, наконец, стала на прочную материальную почву. Несколько раньше местное отделение епарх. учил. совета назначило 140 руб. ежегодного пособия, а к этому прихожане присоединили и свои лепты, приговором постановив давать в пользу школы по 50 коп. с каждой учащейся души. Случилось это таким образом.Давно уже моя школа нуждалась в материальных средствах к своему существованию. Общество прихожан отпускало на полное содержание школы всего лишь 100 руб. На эти деньги нужно было двух учителей нанять (в школе бывает до 140 душ учащихся), отопление и освещение купить, учебниками снабдить, да еще кое-какой ремонт совершить. Разумеется, что за общественные деньги всего этого нельзя было выполнить, поэтому приходилось изыскивать всевозможные средства к поддержанию школы. С своей стороны, я оказывал поддержку учителям в том отношении, что бесплатно кормил их, а приходское попечительство и церковь пополнили недостающую сумму из своих скудных средств. Все это, разумеется, были средства совершенно случайные, и хотелось бы более прочно обеспечить свою школу. Всячески я склонял к этому прихожан, и они вполне сознавали необходимость поддержки для школы; но сколько раз ни собирался сход, дело никак не клеилось. Всё-таки, очевидно, почва этим была достаточно подготовлена. Несмотря на то, что сход прихожан сегодня был созван совершенно по другому поводу, они сами завели речь о недостаточности средств к содержанию школы, и, по кратком обсуждении, приговорили на содержание школы по 50 коп. с каждой учащейся души. Вышло по пословице, что «капля долбит камень не силою, а часто падая». Можно многого достигнуть настойчивостью и частым напоминанием.Свящ. С. Брояковский(Продолжение будет).№ 30. Июля 25-гоПестряков В., свящ. Современная русская действительность и предъявляемые ею требования к деятельности православного пастыря // Руководство для сельских пастырей. 1904. Т. 2. № 30. С. 301–313.Основав на земле новое благодатное царство Свое, т. е. Церковь, для освящения грешных людей и воссоединения их с Богом, даровав ей, для достижения этой цели Свое божественное учение и установив таинства, Господь Иисус Христос вместе с тем, в лице Своих апостолов, а затем их преемников, положил начало иерархии, т. е. богоучрежденному сословию людей, которых Он и уполномочил управлять спасительными средствами, дарованными Им Церкви, для ее цели. Отправляя учеников Своих на всемирную проповедь, Спаситель сказал, обращаясь к ним: дадеся Ми всяка власть на небеси и на земли. Шедше убо научите вся языки, крестяще их во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа: учаще их блюсти вся елика заповедах вам (Мф.28:18). Этот завет Христа, данный Им Своим богоизбранным ученикам, обнимает три главнейшие обязанности пастырского служения. Первая обязанность состоит в неустанном проповедании Слова Божия, евангельского учения, возвещенного Спасителем мира. Задачи пастырского служения – привести людей к вере во Христа, что возможно только в том случае, если люди будут знать о Христе и Его благодатном законе, будут знать о том, чего от них требует Христос, как от Своих последователей. Дело проповеди, таким образом, есть первая настоятельная обязанность пастырского служения; за небрежение к ней Бог еще в Ветхом Завете угрожал тяжкими прещениями пророку, обещая взыскать от руки его кровь грешников, погибших в неведении.Призывая людей ко спасению и освящению во Христе, пастырь Церкви вместе с тем получает и действительные средства этого освящения; он не только проповедник, но и строитель таин Божиих: он совершает для верующих богослужение и таинства, как спасительные средства для действительного очищения от грехов и освящения. Обязанность эту называют священнослужением. «Священники, для нас, – говорит св. Златоуст, – суть те мужи, которым вручено рождение духовное и возрождение крещением; через них мы облекаемся во Христа и погребаемся вместе с Сыном Божиим и соделываемся членами этой блаженной Главы… Они не только возрождают нас крещением, но имеют власть разрешать и от последующих грехов…, примирять верующих не с вельможами, и не с царями, но с Самим Богом, разгневанным ими. И если никто не может войти в царствие небесное, аще не родится водою и Духом (Ин.3:5), и не ядущий плоти Господа и не пиющий крови Его лишается вечной жизни (Ин.6:53), – а все это совершается руками священника; то как без посредства их можно будет кому-нибудь избежать гееннского огня или получить уготованные венцы?168 Церковь есть тело Христово; только в связи и теснейшем союзе с этим телом возможна полная и здоровая жизнь отдельных ее членов; а таинства и суть те спасительные средства, при помощи которых устанавливается тесная связь христианина с Церковью. Отсюда открывается вся важность служения пастыря, как священнослужителя, совершителя таин Божиих. Обязанность эту нельзя, впрочем, ограничивать только одним совершением таинств; сюда относится вообще совершение богослужения, общественных и частных церковных молитв, или – что то же – требы, отправляемых по потребностям отдельных членов Церкви.Пастырское служение не может, однако, ограничиваться только двумя указанными обязанностями: истинные последователи Христа призываются не только к знанию вековечных истин закона Христова, но и к соблюдению, и осуществлению их в жизни. Наблюдать же и руководить в делании, Господь призвал свв. апостолов и их преемников. Пастырь есть, таким образом, духовный руководитель пасомых; ему поручается править духовным стадом словесных овец Христовых, быть их воспитателем и попечителем, стражем их духовной жизни. – Это уже третья обязанность пастырского служения, нераздельная от первых двух, но вместе с тем и отличная от них. Образ и пример пастырской попечительности открывается еще в Ветхом Завете, в отношениях Бога к избранному Им народу. Как отец назирает за каждым шагом своего сына, исправляя его ошибки, направляя его на все доброе; так Бог руководит Своим народом на протяжении его многовековой истории; угрожая недостойным пастырям народа еврейского Своим гневом, Он, как истинный пастырь, обещает народу: Аз упасу овцы Моя, и Аз упокою я, и уразумеют, яко Аз есмь Господь. Сия глаголет Адонаи Господь: погибшее взыщу, и заблудившее обращу, и сокрушенное обяжу, и немощное укреплю, и крепкое снабдю, и упасу я с судом. (Иез.34:15–17). На обязанность пастыря – быть руководителем пасомых, в Новом Завете указывает Спаситель примером Своей собственной жизни, являясь добрым Пастырем, душу Свою полагающим за овцы Своя (Ин.10:11), оставляющим девяносто девять овец, чтобы найти одну заблудшую (Лк.15:4). Особенно пастырская попечительность Спасителя открывается в отношениях Его к ученикам, в заботливости о них, доходящей до того, что даже пред страданиями Своими, готовый принести искупительную жертву за грехи мира, перенести тягчайшие страдания, Он молится за них Отцу: Отче Святый, соблюди их во Имя Твое: их же дал еси Мне, да будут едино, якоже и Мы. Егда бех с ними в мире, Аз соблюдах их во имя Твое: ихже дал еси Мне, сохраних и никтоже от них погибе, токмо сын погибельный. (Ин.17:11–12). Классическим местом в апостольских посланиях, заповедующим пастырям неослабно и настойчиво заботиться о вверяемых им овцах, руководя ими, ревнуя о спасении их, является наставление св. ап. Павла Тимофею: проповедуй слово, настой благовременне и безвременне, обличи, запрети, умоли со всяким долготерпением и учением (2Тим.4:2).Таковы в существенном три главнейшие обязанности пастырского служения, указываемые пастырю примером Христа Спасителя и Его свв. апостолов, и раскрытые в Слове Божием. В основе своей, или в своем существе, эти обязанности останутся во все времена неизменными, доколе будет существовать само пастырство, доколе будет Церковь на земле. Но если обязанности эти неизменны в своей основе, то нельзя, однако, сказать того же о частных мерах и средствах пастырского служения, пастырской деятельности. Пастырское служение имеет своею целью содействовать религиозно-нравственному развитию и совершенствованию людей всех званий и состояний, да совершен будет Божий человек, на всякое дело благое уготован (2Тим.3:17). В своем служении и деятельности, пастырь Церкви имеет в виду живых людей, живую действительность, жизнь во всем разнообразии ее проявлений; и как многообразны проявления жизни, так же разнообразны могут быть и средства пастырской деятельности, изменяясь сообразно духу времени, запросам общества, религиозно-нравственному состоянию пасомых. Те или другие события исторической жизни народа, свойства и черты народного характера, даже отдельные выдающиеся личности могут так или иначе влиять на миросозерцание и настроение народа (не случайно происходит, напр., то, что христианство у одних проявляется в форме обрядоверия, у других – в форме мистицизма, у третьих развивается рационализм). Наблюдение над жизнью и религиозным состоянием общества составляет необходимое условие для успеха пастырской деятельности; без этого условия она будет малоплодной и даже совсем бесплодной, беспочвенной. «Пастырю следует за всяким своим прихожанином смотреть, всякое состояние назирать и знать совершенно, и как бы на длани расписанное иметь, здрав ли пребывает о благодати Божией, или болит грехом, и каким именно, и как давно, и сколь опасна болезнь, и какого именно лекарства требует»169.Пастырское служение весьма часто сравнивают с служением врача телесного. Такое сравнение находим, между прочим, у свв. Иоанна Златоуста и Григория Двоеслова. Сравнение это имеет свое глубокое основание: как врач телесный врачует недуги тела, – так пастырь призван к тому, чтобы бороться с душевными недугами своих пасомых; и как врач, приглашенный к больному, прежде, чем приступить к лечению, должен сначала поставить правильный диагноз, так как только при этом условии возможна борьба с болезнью, – так и пастырь должен изучить ту сферу, где ему придется действовать. Изучение должно быть тем тщательнее, что здесь дело касается не тела, немощного сосуда, персти, которая рано или поздно, но необходимо возвратится в землю, а того, что дороже всего на земле, дороже всех сокровищ – человеческой души.Наблюдение и изучение течения народной жизни пастырем должно предшествовать самой пастырской деятельности; жизнь в этом случае будет подсказывать ему, на какие именно пункты деятельности необходимо обратить главное внимание, какие меры и средства будут более пригодными и целесообразными в том или другом случае, что следует поддерживать в народе, и против чего бороться, – словом, укажут пастырю, что он должен делать и как делать.До Петра Великого Русь представляла в религиозном отношении тесно сплоченную единицу, дерево, от корня и до ветвей проникнутое одним миросозерцанием, основу которого составляла вера православная. Тогда Русь была действительно «Святая» в том смысле, что все русские люди, от высших слоев и до низших, одинаково понимали цель жизни – в святости и спасении. Реформа Петра Великого, при всех ее благодетельных последствиях для русской жизни и русского народа, принесла вместе с тем и один грустный и плачевный результат, за который мы расплачиваемся дорогою ценою, это – резкое отделение интеллигентного класса от народа, – отделение, составляющее весь трагизм нашей последующей жизни и мысли. «Разделение в жизни нашего общества, прежде единомысленного, прежде твердо державшегося начал православия, произошло, когда, как у нас часто выражаются, прорублено было окно в Европу, и оттуда на нашу широкую равнину подул ветер, приносивший вместе с добрыми сменами и гибельные ядовитые семена неверия и вольнодумства. Верхний общественный слой первее всего подвергся влиянию этого ветра, восприняв в себя то, что неслось им, и произошло разделение в обществе, прежде связанном единством веры и одинаково преданном Церкви»170.В эпоху Петровских реформ, самобытный, веками выработанный уклад русской жизни был подвергнут беспощадной ломке; преследуя истинные недостатки и несовершенства нашей исторически сложившейся жизни, эта ломка нередко затрагивала и многие истинно-православные обычаи, дорогие для народа. И если простой народ с тоской смотрел на это, то не так вел себя передовой класс. Усвоив западную цивилизацию всего чаще только внешним образом и без ясного понимания ее смысла и значения, усвоив европейские взгляды и понятия, наши «образованные люди» нередко отказывались и от идеалов своего народа, от его веры и его святыни; этого мало – они нередко ругались над его святыней, топтали ее в грязь: в религии его они видели только грубое суеверие, в истории – дикое варварство и позорное рабство. Таких взглядов придерживались многие выдающиеся западники, напр.: Чаадаев, Боткин, Герцен и др. Что же делал народ в это время? – Он жил своею жизнью, работал и страдал, – но свято берег свою веру от всякого чуждого влияния. Чем дальше шло время, тем более усиливалось различие между интеллигенцией и народом, тем больше расходились их дороги, тем больше усиливалось взаимное непонимание, – часто презрение, с одной, и всегда недоверие, с другой стороны. И, несмотря на значительные успехи народного образования, при посредстве которого интеллигенция мечтает поднять народ до своей высоты, разница между народом и интеллигенцией все же остается во всей силе; поэтому, характеризовать их религиозно-нравственное состояние приходится отдельно.Что же такое представляет из себя наш народ, который является фундаментом неизмеримо-громадного и величественного здания, называемого Россией?Кто знаком с тысячелетней историей русского народа, тот, бесспорно, заметил главную исторически сложившуюся черту народной души – ее религиозность: православная вера была движущим и зиждущим началом нашей истории, знаменем, призывавшим русский народ к великим подвигам, утешением в постигавших его горестях: «православная вера, – говорит Аксаков, – есть общественное и бытовое начало русского народа и проникает его историческое бытие»171. Об этой же самой черте народной души говорит и непосредственное наблюдение над народной жизнью. Кого судьба ставила в близкие, непосредственные отношения с загадочным сфинксом, именуемым народом, тот знает о глубокой его религиозности. Вера православная освящает каждый шаг его жизни; при свете веры православной оцениваются народом все явления не только общественного, но и частного порядка. Посещение богослужения является необходимою потребностью его души, религиозное чтение, «чтение о божественном» – любимым занятием, посещение святых мест – заветной мечтой. Даже такое печальное явление в нашей религиозной и общественной жизни, как сектантство, при всех его грустных последствиях, указывает на то, что вопросы религиозно-нравственного порядка весьма живучи в нашем народе, занимают его мысль и сердце, волнуют его. Литература, говорят, есть лучшая выразительница жизни. Путем изучения, силою проникновения, возможного только для таланта, художник-писатель лучше, чем кто-либо другой, постигает жизнь не во внешних только ее проявлениях, но в самом существе ее. Если мы обратимся по данному вопросу к нашим писателям, то и здесь встретим в общем согласное свидетельство о том, что наш народ религиозен. Не важно в данном случае то, как смотрят они на религиозное настроение народа, как толкуют его, – важно то, что религиозность его они признают несомненным фактом. Мнение Белинского, высказанное им в нашумевшем когда-то письме к Гоголю о том, что «наш народ глубоко-атеистичен», стоит особняком; отчасти, его можно объяснить страстностью и запальчивостью самого письма. Важнее для нас свидетельство таких корифеев русской литературы, как Гоголь, Достоевский, Толстой. Эти писатели ясно поняли и категорически засвидетельствовали, что народ наш живет и дышит верою, что в религии он ищет ответов на важнейшие вопросы о цели и смысле жизни. Особенно дорого в этом случае мнение Достоевского, потому что он близко видел народ наш, и знал его, «жил с ним довольно лет, ел с ним, спал с ним, и сам к злодеям причтен был, работал с ним настоящею мозольною работою»172. «Народ наш, – говорит Достоевский, – просветился уже давно, принявши в свое существо Христа и Его учение… Хотя народ наш и не знает молитв, но суть христианства, но дух и правда его сохранились и укрепились в нем так, как ни в одном из народов мира сего»173.Но если русский народ необходимо признать религиозным, то нельзя сказать, что вера его всегда вполне сознательна и полна в той мере и степени, как требуется это от всякого православного христианина. Для того, чтобы быть христианином, нужно прежде всего воспитать в себе христианский дух и настроение, – а это именно и есть в нашем простом народе. Но от христианина требуется еще и знание того, чему, и как учит нас Христос. Знание это, особенно необходимо в наше время, когда разные непризванные учители, под видом чистого христианского учения, проповедуют измышления своего разума, извращают чистое учение Христа, похищая у Церкви ее овец. На вопрос о том, есть ли в нашем народе знание основных истин христианства, с грустью нужно сознаться, что такое знание всего чаще отсутствует. Народ в массе своей не знает часто самых элементарных истин Христовой веры, и даже в последнее время, когда народная школа сделала большие успехи, замечается то же явление. Кому приходилось близко сталкиваться с народом, кто наблюдал его жизнь, а особенно, кто вел с ними беседы «о божественном», тот имел полную возможность убедиться в этом. На вопросы религиозного характера всего чаще получаются ответы неясные, неопределенные, а то и совсем не христианские. Отсутствие иногда самых элементарных понятий о Боге, о Св. Троице, о Сыне Божием, нашем Искупителе, о Богоматери, смешение обрядовой стороны с догматической, незнание молитв, или извращенное их знание – все это явления общеизвестные, отмеченные как светскою, так и духовною печатью. «Вера живет в сердцах простых людей, выражается в их нравах, поддерживаемых преданиями, и в религиозных обрядах, но в смысле разумного понимания веры их облегает тьма предрассудков, суеверий, сект и расколов»174.Народ наш любит беседы о божественном, но здесь привлекает его внимание сторона сердечная: страдание Христа и Его последователей, подвиги святых; эти предметы трогают и умиляют его сердце; о них он с радостью будет говорить и слушать; на вопросы свойства догматического: о том, что такое Бог, что сделал для нас Христос, какая цель Церкви, – на такие вопросы, или совсем не дается ответа, или же дается ответ самый элементарный, часто неопределенный, темный. Православие, как оно ни крепко в народе, держится в нем не в силу разумного убеждения и понимания его народом, а в силу привычки, в силу традиции, укрепившейся веками. Две причины можно указать такого печального положения: 1) слабое развитие церковного учительства, церковной проповеди и 2) малограмотность крестьян, лишающая их возможности самим, под руководством Церкви учащей, знакомиться с христианским учением, особенно с книгою книг – Евангелием. Несмотря на все успехи церковно-приходской школы, несмотря на заботы «Общества распространения книг Священного Писания», все же народ наш мало знаком со Священным Писанием, о чем говорят не только отчеты упомянутого Общества, но и ежедневный опыт. В Америке в 1881 году был издан новый перевод Библии на английский язык; в первый же день появления в Нью-Йорке его продано было 300 т. экземпляров, на другой день 200 т.; одна газета в Чикаго по телеграфу напечатала все Евангелие от Матфея в количестве ½ миллиона экземпляров, которые и распроданы были в один день175. Британское Библейское Общество в 1898 году распространило 4387000 экз. Библии и отдельных священных книг. Не то мы видим у нас на Руси. Насколько слабо, вообще говоря, развито в нашем народе чтение Священного Писания, показывают ежегодные отчеты «Общества распространения Св. Писания в России» хотя бы за один год: в 1897 году Обществом и его книгоношами было распространено всего только 74456 экземпляров священных книг. С начала же деятельности Общества, больше чем за 20 лет, 1897574 экземпляра. На 87 миллионов православных людей такое число нужно считать очень скромным.Отсутствие у нашего народа твердых религиозных понятий объясняет собою многие печальные явления его религиозной жизни. В верованиях народа, как и 1000 лет тому назад, есть много языческих суеверий, хотя утративших свой определенный смысл, но для народа все же близких и дорогих. Так, в народе твердо еще держится вера в домовых, русалок, леших, кикимор, в колдовство, сглаз, порчу, в сны и гадания; как и тысячу лет тому назад, в болезнях он обращается к знахарям, наговорам, опахиванию села; с христианскими праздниками у него соединяются языческие суеверия. Слабым развитием религиозного знания объясняется, далее, формальный взгляд на православную веру и формальное же отношение к ней. Нередко народ наш, не понимая смысла и значения богослужения, таинств и обрядов, довольствуется только внешней их стороной, полагая, что именно эта последняя заключает в себе какую-то магическую силу и действие. В том же слабом развитии в нашем народе религиозного знания можно находить и причину быстрого развития в нем за последнее время различных сект. Сектантство – явление, чуждое для нас по духу, наносное – растет и развивается на почве религиозного знания, отрешенного от руководства Церкви. Сектант, кто бы он ни был, к какой бы секте ни принадлежал, всегда идет на пропаганду с определенными взглядами, с известной суммой религиозных знаний, почерпнутых в мутных источниках. Ложному знанию нужно противопоставить истинное, – а этого знания истины в нашем народе часто и не замечается; и если наш крестьянин идет вслед непризванным учителям, то в большинстве случаев – по причине своего неведения.По если народ наш мало знает в области веры православной и не может дать ясного ответа вопрошающему, то нельзя сказать, что он и не хочет знать, – нет, он любит знания, и жаждет их, чутко прислушивается к тому, чему его учат; всего лучше это доказывается громадным успехом церковно-приходских школ, религиозно-нравственных чтений, значительным за последнее время распространением в народе книг религиозно-нравственного содержания. Вообще, в народе нашем наблюдается в последнее время значительное пробуждение религиозного сознания. Народная масса теперь далеко не та, какою она была 50 лет назад. За это время жизнь несомненно ушла вперед, и народ не остался вне этого движения. Развитие городской и промышленной жизни, привлекающее из деревни десятки тысяч рабочего люда и ставящее его в близкое сношение с городом, быстрое развитие грамотности, дающее основание ожидать, что через несколько десятков лет у нас будет всеобщая грамотность, – все это говорит за то, что народ наш в умственном отношении сделал значительные шаги вперед. Мысль народная уже не довольствуется своим предшествующим скудным содержанием: дух пытливости, жажда выхода из беспросветного мрака, в котором она находилась до этого времени, – таковы основные черты в настроении народа.Пред духовенством в настоящее время во всей своей силе стоит вопрос о том, чтобы вовремя удовлетворить запросы народной души, ума и сердца; утолить духовную жажду народа от чистого источника – Церкви. Это вопрос первостепенной важности, и дай Бог, чтобы русское духовенство с силою и энергией взялось за его разрешение: здесь вопрос о жизни и счастии не только народа и самого духовенства, но и всей России.Свящ. В. Пестряков(Продолжение следует).П-ский В. М.И. Глинка и его значение в области светской и церковной музыки176. (По поводу столетия со дня его рождения) // Руководство для сельских пастырей. 1904. Т. 2. № 30. С. 314–319.Во время командировки в Малороссию Глинка работал над созданием оперы «Руслан и Людмила» и с усердием занимался изучением церк. напевов, круга простого церковного пения и выправкой обедни. Как добросовестный художник, он с успехом и некоторым увлечением трудился в новой для него области искусства. «Каждый час, – писал он к К. Кукольнику в 1838 г. из Каченовки, – я более сдружаюсь с своею должностью и, еще раз повторяю, в скором времени буду знать все требуемое в точности».Служба Глинки в капелле продолжалась, как мы уже говорили, недолго. Вскоре после возвращения из командировки, Глинка, всецело занятый «Русланом», почувствовал неудобство совмещения композиторства с обязанностями чиновника Придв. капеллы, постоянно отвлекавшими его от художественного творчества, и он начал поэтому тяготиться занятиями с певчими капеллы и реже посещать классы. Это обстоятельство подвергло его даже замечанию, хотя и сделанному в вежливой, дружеской форме, со стороны директора капеллы А. Ф. Львова, который, как кажется, не вполне сочувствовал композитору. А так как в это самое время Глинка разошелся с своею женой, и, вследствие этого, должен был прекратить светские знакомства, то он решил совсем оставить придворную службу, и с 18 дек. 1839 г. вышел в отставку. С прекращением службы в капелле, естественно, прекратились и занятия церковным пением. Только уже в последние годы своей жизни Глинка опять занялся церк. пением, и притом весьма серьезно, не ex officio, а по внутреннему влечению и артистическому интересу к нему. Возбуждение этого интереса в Глинке к церковному пению, по-видимому, находится в связи с увлечением его музыкальными классиками и старинными западными церковными композиторами. В последние годы своей жизни он, как известно, музыки почти не писал, ограничиваясь составлением автобиографических записок и приведением в порядок своих сочинений. «Муза моя молчит, – писал он в ноябре 1854 г. к Кукульнику, – отчасти, полагаю, оттого, что я очень переменился, стал серьезнее и покойнее, весьма редко бываю в восторженном состоянии, сверх того, мало-помалу у меня развилось критическое воззрение на искусство, и теперь я, кроме классической музыки, никакой другой без скуки слушать не могу. По этому последнему обстоятельству, ежели я строг к другим, то еще строже к самому себе». Он часто посещал вечера камерной музыки у кн. Одоевского и Волконского и восхищался произведениями старинных мастеров церк. музыки в исполнении хора гр. Шереметьева под управлением известного Г. И. Ломакина. Под влиянием этих высоких образцов церковной музыки Глинка и сам попробовал сочинять церковную музыку с ладовой гармонией. В 1855 г. он начал четырехголосную ектению и переложил на 3 голоса «Да исправится молитва моя» греч. распева. Обе пьесы положены для мужских голосов и были исполнены в Сергиевской пустыни в Великий пост в том же 1855 году. Архимандрит пустыни приглашал и самого композитора приехать послушать исполнение своих опытов, но, по нездоровью, он не мог быть в пустыни в назначенный день. По свидетельству самого Глинки, «эти опыты его в церковной музыке произвели некоторый успех». По-видимому, эти же свои произведения он затем играл в светских кружках, интересовавшихся серьезной музыкой, и опять свидетельствует об их успехе. И действительно, эти небольшие пьески, при господствовавшем тогда направлении в русском церковном пении, были настоящим откровением. Особенно переложение «Да исправится молитва моя» представляет замечательный образец гармонизации церковного напева по своей необычайной простоте, стильности и народности. Великолепная, широкая и певчая мелодия этого песнопения, точно выдержанная в I теноре, сопровождается простой строго-диатонической гармонией, рельефно выдвигающей особый лад и характер ее. В некоторых стихах замечательны окончания в параллельный минор (эолийский лад), придающие песнопению строго-народный характер. Сам композитор скромно называет эти свои произведения «опытами в русско-славянской духовной музыке». Этим он достаточно ясно определил то направление, в котором должно быть разрабатываемо наше церковное пение. Очевидно, что и в этой области он хотел стать на почву строго-национальную, хотел очистить наше церковное пение от чуждых элементов, привнесенных в него, главным образом, итальянцами.Успех указанных опытов в церковной музыке побудил Глинку обратить серьезное внимание на этот род искусства, и он начал понемногу заниматься изучением «церковных тонов», или ладов. Сознавая необходимость специальной подготовки к разработке церковного пения, Глинка пришел к мысли обратиться к прежнему своему учителю Дену, изучить под его руководством западные церковные лады и познакомиться с образцами западной церковной музыки. «Это привело бы меня, – писал он к Энгельгарду, – к хорошим результатам». В начале мая 1856 г. Глинка приехал в Берлин и, несмотря на свои 52 года и вполне установившуюся славу первоклассного композитора, скромно приступил к чисто ученическим занятиям под руководством Дена. С большим прилежанием и увлечением принялся он за изучение строгого стиля по руководству Царлино и старинных мастеров церковной музыки – Палестрины, Орландо Лассо, Баха и др. Каждое утро Глинка работал с Деном и надеялся пройти в течение года полный курс полифонической музыки в церковных ладах; но по мере углубления в предмет, он открывал в нем все новые трудности, преодоление которых требовало более продолжительного времени; к тому же, приходилось по временам совершенно прекращать занятия – то вследствие болезненности композитора, то по причине наступления каникул. «С Деном бьемся, – писал он через 2 месяца по приезде в Берлин, – над церковными тонами и канонами разного рода; дело трудное, но нарочито занимательное, а, даст Бог, и весьма полезное для русской музыки». 30 сентября 1855 г., следовательно, через 4 слишком месяца, он уже писал: «Завтра снова принимается за дело. День намерен работать со мною 2 раза в неделю, следующим образом постепенно довести меня до сочинения фуги двойной, которой тема должна быть основана на церковных гаммах, о коих до сих пор я еще не имею ясного понятия. Вообще я могу сказать, что до сих пор я еще никогда не изучал настоящей церковной музыки, а потому и не надеюсь постигнуть в короткое время то, что сооружено несколькими веками».Несколько тетрадей упражнений в контрапункте, оставшихся после Глинки, свидетельствуют о большом интересе, с которым он относился к предмету своих занятий.Кроме изучения западной церковной музыки, Глинка не оставлял без внимания и опытов над обработкой русского церковного пения. Он предполагал написать, по окончании изучения теории ладов, «опыт (а не образец) литургии Иоанна Златоуста в русско-славянском православном роде, но опрятно, на 3 и 2 голоса, не для хора, а для причетников», и для этого привез с собой в Берлин собрание разных старинных напевов. Мы не знаем, приступил ли он к выполнению этой задачи, и сохранилось ли что-либо из того, что он успел сделать; но можем судить о характере предположенной литургической музыки по другим данным. В бумагах композитора, относящихся ко времени занятий его с Деном, сохранились некоторые опыты его переложений церк. напевов, напр., обиходное «Христос воскресе» на 3 голоса, под которым стоит надпись, что так он предполагал переложить это песнопение для священнослужителей и народа («comme je pensois la faire pouz les diacres et le peuple»). На основании этой надписи можно заключить, что в таком же роде он предполагал гармонизовать и литургию. Переложение «Христос воскресе» представляет действительно интересный образчик безусловно простой и общедоступной ладовой гармонизации обиходного напева. Все это показывает, что Глинка, с одной стороны, глубоко понимал истинные потребности русского церковного пения, а с другой – имел в виду стать в церковной музыке на путь народности, причем полагал возможным применение к русским церковным напевам полифонических форм, выработанных на западе. «Медленно, но прочно идут мои занятия с Деном, – писал он в последнем уже письме из Берлина от 15 ноября 1856 г., – все бьемся с фугами. Я почти убежден, что можно связать фугу западную с условиями нашей музыки узами законного брака». Едва ли можно допустить, что Глинка имел в виду применить западный строгий стиль и церковные лады к нашим церковным напевам в полном объеме, иначе говоря – механически пересадить западную церковную музыку на русскую почву. Западные церковные лады, несомненно, ближе и родственнее русским церковным напевам, чем современные мажорная и минорная гаммы; но все же они отличны от того звукоряда, на котором основаны эти напевы, и которого не мог не чувствовать такой тонкий художник, как Глинка. По-видимому, здесь дело шло о чисто технической подготовке самого композитора в отношении стиля вокальной музыки, доступной массам, об усвоении им выработанных приемов и средств в этой сфере искусства, которые, при всей своей простоте, давали, напр., у Палестрины столь возвышенные и поистине художественные результаты. Но, заимствуя техническую и формальную сторону искусства с запада, наш композитор был необычайно устойчив и самостоятелен в отношении основного содержания музыки, которое состоит в народно-церковной мелодии с ее своеобразными оборотами, ладами и ритмами. Всегда отличавшийся самостоятельностью в художественном творчестве, всегда искавший в искусстве правды, доступной его чувству, Глинка менее всего способен был в данном случае копировать запад.В. П-ский(Окончание следует).О церковно-школьных хорах // Руководство для сельских пастырей. 1904. Т. 2. № 30. С. 319–324.Доброе пение вообще благотворно действует на человека; а церковное пение, осмысленно и хорошо выполняемое, своим высоким содержанием и прекрасными мелодиями так благотворно, так чарующе влияет на душу человека, что именно чувствуешь себя в состоянии Владимировых послов, не знавших на небе ли они, или на земле. Пение церковное возвышает чувства, успокаивает душу, исторгает у молящихся слезы умиления. Самый черствый человек смягчается, чувства утончаются; человек возвышается над своими грубыми, низменными думами, чувствованиями… Но только то церковное пение производит такое впечатление, которое исполняется осмысленно, толково, с чувством и благоговением. Напротив, пение небрежное, без чувства, исковерканное, производит совершенно противное впечатление: оно отталкивает. Врожденное эстетическое чувство отличит в нем ту какофонию, которая заставляет бежать прочь.Ввиду того благотворного влияния, какое производит церковное пение на душу, церковное Правительство вообще и в частности пастыри Церкви все принимали всегда меры к тому, чтобы церковное пение исполнялось сколь возможно лучше, истово, с благоговением, подобающим богослужебному делу. И, надо сказать правду, и в прежнее время, и теперь в некоторых селах можно встретить деловых, благоговейных псаломщиков, пение которых, исполняемое истово по обиходным распевам, толково и осмысленно, производит отрадное впечатление. В последнее же время (с 1884 г.), забота о лучшей постановке церковного пения пошла дальше. И правительство, и пастыри Церкви всеми мерами стремятся к организации церковных хоров, привлекая в состав их и учащихся в школах, и других способных лиц прихода. Благодаря таким усиленным заботам, нет почти теперь самой захолустной церкви, при которой бы не было хотя маленького хора. Вне всякого сомнения, факт, что эти хоры производят уже гораздо более благоприятное и сильное впечатление на молящихся, чем одноголосное пение псаломщика. При всем том, нельзя не указать здесь на некоторые нежелательные явления в организации наших церковных хоров, – явления, которые составляют недостаток почти всех существующих хоров и не представляют прочного фундамента для их существования. Дело вот в чем: когда наши старенькие дьячки пели в церквах, то, правда, пение их не отличалось изяществом техники и чистотой голоса, но в их пении прекрасным было то, что все церковное пение они исполняли по обиходу, по нотам, держась строго тех напевов и мелодий, которые изложены в проверенных, издавна употреблявшихся в Православной Церкви, нотных книгах. Тот не был хороший дьячок, который не знал церковных нот и не умел петь обиходных напевов. И пение у этих дьячков выходило всегда, как-то с чувством, с благоговением, какое-то особенное, свойственное именно только церковному богослужению. Нам доводилось не раз слушать пение дьячками Богородичных (напр., «Кто Тебе не ублажит»), ирмосов малого знаменного и греческого певцов, исполняемых по обиходу, и, признаемся, впечатление, полученное от такого пения, было далеко выше, чем от тех напевов, какими исполняются эти песнопения современными певцами, без нот, на «общий глас». Современные нам псаломщики и учителя церковных школ – организаторы церковных хоров, почему-то никак не могут поладить с нотами и с обиходом, питают почему-то какую-то необъяснимую вражду к обиходным напевам. Такое пренебрежительное отношение к обиходным напевам и церковным нотам можно еще извинить тем псаломщикам и учителям церковных школ, которые, не получив в учебных заведениях достаточного знакомства с обиходом, не в состоянии не только научить других обиходному пению, но и сами – плохие знатоки его. Но никак нельзя извинить пренебрежительного отношения к обиходу и нотам, даже совершенного игнорирования их, тем учителям и учительницам церковных школ, и псаломщикам, которые получают образование в духовно-учебных заведениях, ц.-учительских и второклассных школах, где, согласно программам этих заведений, церковное пение должно изучаться основательно. Еще менее извинительно для таких организаторов церковных хоров то, что при обучении певцов священным песнопениям, они не только не придерживаются обиходных напевов, а заменяют их какими-то своими партесными, взятыми напрокат, со слуха. Нам случалось услышать даже такое несуразное замечание, что «все обиходные распевы устарели, тяжелы и даже из моды вышли». Конечно, такое замечание – вздор и свидетельствует лишь о недостатке вкуса, и о том, что нашим организаторам церковных хоров недостает усердия, терпения и любви, чтобы и самим изучать церковные мотивы по нотам, и певцов научать церковным нотам. Обыкновенно говорят: «нет возможности научить нотам». Неправда. Разве ноты – не та же азбука грамоты? Разве в духовных училищах не учат нотам? Но никто ведь не согласится с тем, что можно обучать грамоте без азбуки и книг; никто не скажет, что такое обучение будет прочно и основательно. То же самое должно сказать и о пении без нот, без обихода. А между тем, только в весьма немногих школах ведется правильно обучение пению по нотам и обиходу; а в подавляющем большинстве школ обучают пению только с голоса. – Не спорю, что первоначальное, на первых порах, обучение с голоса необходимо: оно служит предварительной подготовкой к развитию слуха и голоса и способствует усвоению небольших песнопений, коротеньких композиций. – Но считать возможным прочное, фундаментальное устройство церковного хора только на пении с голоса, без нот, нам кажется более, чем неудобным. Приведем примеры: наблюдали мы такое явление в тех приходах, где хоры построены только на пении с голоса: напевы общеупотребительные, песнопения самые знакомые до того перековерканы, что и узнать их трудно. Иначе не может и быть без нот: каждый учитель поет только ему известный напев – и притом, не зная нот и не обучая таковым, учит, как ему в голову взбредет. Примером поясним еще лучше: в N школе в течение 3 лет был учитель, который учил только с голоса. Он разучил такие-то напевы. В конце 3 года, по окончании учебного времени, он уехал. Всю весну и лето певчие кое-как пели без учителя; но, не зная нот, многое перезабыли, другое перековеркали. К осени приезжает новый учитель с запасом своих напевов. Спрашивает на спевке: «Что у вас пели до сего времени и как пели?» – «А разное пели». – «Не споете ли что-нибудь?» – «Не споем, да и кто его запомнит все, что пели; ведь оно не записано!» – «По крайней мере, хоть какой напев?» – «Кажется, такой, а, впрочем, не знаем». И новому учителю приходится начинать снова. Но, следуя прежней практике, учит только с голоса, оставляя через 3–4 года своему наместнику начинать работу тоже с начала. Подобных явлений не было бы, если бы обучение пению, кроме обучения с голоса, преподавалось по нотам. Помимо того, что строго-церковные напевы сохранялись бы тогда в не исковерканном виде, не привносились бы в церковные мотивы чуждые им разные виртуозные замысловатые «итальянские» напевы, церковные хоры были бы организованы на прочном основании; певцы не забывали бы разученных напевов, как не забывает грамоты основательно изучивший азбуку и склады. Знания нотного обиходного пения хранились бы долго-долго в памяти учеников, и новому учителю, – как бы они часто ни менялись, – приходилось бы только поддерживать и усовершать знание нотного обиходного пения. И самая программа нотного пения в церковных школах требует обучения пению по нотам. Но, повторяем, нам известны только весьма немногие школы, где обучают нотам. В большинстве же школ учат только с голоса, нот же и в помине нет; а высланные обиходы составляют лишь лишнюю кладь в шкафах.Следовало бы, в виду весьма важного значения церковного пения, обратить самое серьезное внимание на то, чтобы обучению церковному пению была дана более серьезная постановка, и, чтобы оно преподавалось непременно по нотам, по обиходу. Этим церковным хорам было бы положено прочное основание. И прежде всего, для выполнения этой серьезной задачи необходимо, чтобы от кандидатов на псаломщические места требовалось обязательно знание церковного обихода, чтобы псаломщик мог быть первым помощником учителю в организации хора, а в случае отсутствия учителя, мог заменять его в управлении хором177. То же самое требование знания церковно-обиходного пения, само собой разумеется, должно быть предъявляемо и к кандидатам на учительские места, кроме лиц, получающих образование в духовно-учебных заведениях, учительских и второклассных школах, где по программам обучение пению проходится основательно. Тем же из таких кандидатов, которые не обладают голосовыми средствами, можно посоветовать: изучить основательно теорию пения, а для практики – озаботиться изучением игры на скрипке или др. инструменте. – Кстати, о скрипичной игре. Редко в настоящее время можно встретить учителя, который бы учил пению под скрипку. Обыкновенно учат с голоса. Помимо того, что обучение с своего голоса очень и очень тяжело для учителя и не каждому под силу, в хорах, обученных только с голоса учителя, прислушаешься – ни одного чистого звука, ни одного правильного тона. Между тем, хоры, обученные под скрипку, обладают чистыми и правильными тонами. Ввиду этого, весьма желательно (а в некоторых епархиях, напр., Пермской, вошло в законное требование), чтобы в духовно-учебных заведениях, ц.-учительских и второклассных школах, дающих наибольший контингент учащихся, помимо непременного обучения церковному пению по нотам, преподавалась и скрипичная игра, как наиболее удобное вспомогательное средство при регентовании и организации хоров (Вол. еп. вед., 1904 г., № 14).№ 31. Августа 1-гоТриодин И. Одна из главнейших мер к усилению влияния церковной проповеди на слушателей // Руководство для сельских пастырей. 1904. Т. 2. № 31. С. 325–341.Церковная проповедь имеет главною целью свое научение слушателей закону Божию. Так именно смотрит на проповедь и народ, и этого именно прежде всего и ждет он от нее. Но евангельский закон дан Господом не для теоретического изучения; такое изучение святых истин само должно быть средством к исправлению испорченной грехом человеческой природы: затем и нужно знать закон Божий, чтобы совершен был человек, свят, подобен Законодателю-Господу Иисусу Христу. Значит, каждая церковная проповедь имеет для слушателей свое: «вы должны...» После проповеди заповедь евангельская должна стать не ясной для умственного взора слушателя, но «сладкой» и «любезной паче злата и топазия» (Пс.118:127) для сердца его, регулирующим началом его поступков. Пред слушателем должен открыться новый горизонт, новая область, манящая его, привлекающая его. Это надо сказать прежде всего о всякой церковной проповеди, написанной на текст, который содержит прямо выраженную заповедь, напр., благословите клянущия вы. Да и в тех случаях, когда текст не содержит прямой заповеди (напр., Бога никтоже виде нигдеже…), существенным элементом проповеди будет элемент дидактический, существенною частью ее будет призыв слушателей к хождению во свет, к служению Богу. В проповедях, написанных, или изустно произносимых, по какому-нибудь радостному или печальному случаю (напр., после пожара, во время эпидемии, по случаю войны, голода, ливня, смерти близкого человека, при открытии читальни, школы и т. п.) учительный элемент выступает очень рельефно. Даже похвальные слова святым – и те имеют целью повлиять на волю слушателей. Отсюда ясно, что главной задачей каждой церковной проповеди является воздействие на волю слушателей, возбуждение их к богоугодной деятельности. Церковная проповедь должна содействовать возникновению и процветанию среди верующих «благих страстей», потому что, по выражению Паскаля, «добродетели: милосердие, жалость, постоянно суть тоже страсти»178. Потому-то, одно из существеннейших составных частей проповеди является нравственное приложение, и в нем часто встречается повелительное наклонение.Но в последнее время все чаще и чаще раздаются и в обществе, и в печати голоса, что современная церковная проповедь мертва; что из нее выдохлись дух и жизнь; что она не дает хлеба для души слушающих. Отсюда, в наши дни наблюдается и отношение к проповеди, диаметрально противоположное тому, каково было в древности. Тогда приходили в храм для того, чтобы послушать проповедь, и потом, как и теперь, некоторые удалились, вследствие чего, проповедь была перенесена к концу литургии: надо было удерживать верующих до конца богослужения; теперь же приходят послушать певчих, а с началом проповеди идут вон из церкви, говоря, что современная проповедь является только напрасною тратою времени, что она нисколько не влияет на слушателей.Где же причина действительно-таки слабого влияния церковной проповеди на слушателей? – Многие указывают ее в том обстоятельстве, что современные священники – будто бы плохие пастыри. В своей жизни они ничем не отличаются от своих духовных чад: ссорятся, заражены корыстолюбием, леностью, не соблюдают постов и т. д. и т. п. Св. ап. Павел завещал пастырям: образ буди верным словом, житием, любовию, духом, верою, чистотою (1Тим.4:12); а они не помнят этого завещания: ни дух ревности по Боге, ни любовь не сияют в них. А без этого можно ли «зажечь глаголом» своим сердца слушателей? – Вот почему их проповедь неминуемо является слабою, лишена теплоты и света. И народ внемлет сильным, одушевленным речам штундистов, а на проповедь своего пастыря смотрит, как на дело официальное, совершающееся по обязанности. «Проповедь сама по себе, а жизнь сама по себе», привелось нам слышать на днях из уст одного крестьянина.Действительно, пример – главный учитель, и если в древней Церкви проповедь неотразимо влияла на верующих, то это обусловливалось в огромной мере нравственной силой проповедника. Довольно назвать здесь свв. Василия Великого, Григория Богослова, Иоанна Златоуста, Афанасия Великого, Ефрема Сирина и др. Да и в настоящее время этим же обусловливается несравненное влияние проповедей досточтимого Кронштадтского пастыря, которые, в сущности говоря, ни со стороны стиля, ни со стороны содержания ничем особенным не отличаются от большинства повсюду произносимых проповедей… Но если видеть причину оскудения силы проповеди только в том, что современные священники не отличаются пастырскими качествами, то нельзя упускать из виду также и того, что и ручьи пересыхают, когда нет дождей. Вот почему нужно ближе посмотреть на дело, т. е. обратить внимание на священника не как на пастыря только, а и как на проповедника; нужно взять самую проповедь и разобрать, как она составляется, что при этом имеется в виду, какие приемы и средства употребляются, о чем свидетельствует обычно встречающееся содержание проповедей и их особый, своеобразный стиль, а главное – отметить, что в наличной деятельности составителя проповеди целесообразно и полезно для осуществления задачи ее, и чего надо избегать?«Учить со властию» могут немногие. Их слово – простое, краткое – способно и разрешить сомнения и отогнать скорбь. Им нечего учиться психологии, чтобы знать, что сказать требующему и как сказать: у них – горящее огнем милосердия сердце, они окружены ореолом святости. Но простой пастырь необходимо должен заботиться о развитии именно проповеднической, церковно-ораторской способности; должен знать приемы воздействия на волю слушателей словом. Через это он, если и не будет говорить «со властию», то будет влиять, как друг, как брат, – а это – тоже достоинство, это тоже авторитет.Значительное, – чтобы не сказать – подавляющее, – большинство современных проповедей представляют собою рассуждения, хрии, написанные по риторическим правилам. В них есть и приступ, и предложение, и изложение – с аргументами разных родов, и нравственное приложение, и, наконец, заключение. Таким образом, они имеют все внешние средства, чтобы убедить рассудок, ум слушателей, что ту или другую заповедь нужно исполнять, напр., заповедь о молитве. Но спрашивается: зачем здесь доказательства? Молитва есть известное отношение, а не отвлеченный тезис. Зачем доказывать, что надо молиться? Этот прием был бы, может быть, до некоторой степени целесообразным, если бы проповедник говорил людям неверующим, раскрывая им их обязанности. Но если он говорит верующим, если он повторяет: «так говорит Господь Бог», то при чем здесь «аргументы»? Раз это заповедь Божия, то надо ли приводить основания для того, чтобы все признали ее требующею исполнения? Выслушивая целый ряд «аргументов», иной может совершенно искренно спросить: «да верует ли сам проповедник в Бога? Если верует, тогда нечего доказывать: заповедь дана Им – Благим». «Все хорошие заповеди у нас налицо, – говорит Паскаль, – но вот вопрос: как применить их на деле?» Так, думается, скажет и всякий христианин. Нельзя доказывать, что мы должны жить так, а не иначе: можно лишь воздействовать на волю и путем этого воздействия постепенно перевоспитывать слушателей, изменять к лучшему их взаимоотношения. И надо прямо возбуждать в душах слушателей нужную эмоцию, надо прямо располагать их сердце к отношениям, каких требует от человека Господь. – Но допустим, что можно рассуждать, можно приводить основания с целью воспитания какого-нибудь святого чувства. И все же этим последним путем нельзя достигнуть полезных результатов, потому что волю направляют не ум, не силлогизмы рассудка, не «холодные идеи», а, – как учит новейшая психология, и как может заметить всякий, – сердце, чувства. Все великое исходит от сердца. Пусть, напр., неверующий убедится, что не лишне молиться; пусть он понял (лишь понял!), какой именно смысл имеет молитва… Какие же получатся плоды от этого понимания? И беси веруют, – но интеллектуальная вера не изменяет их враждебных отношений к Богу…Думаем, теперь ясно, что это, «во-первых»; «во-вторых...», «следовательно» не должны иметь места в церковной проповеди; здесь требуется, наоборот, такая же энергичная борьба с силлогизмом, какую проявляли Бэкон или Декарт. А между тем, мы видим употребление силлогизма в проповеди, которая и кончается, по большей части, словом: «следовательно...». Возьмем, например, «exemplum». Несомненно, пример Спасителя, апостолов, св. угодников способен окрылять человеческую волю; а ему – «этому примеру» – отводится место среди доказательств необходимости исполнения той или иной заповеди. Затем и указывают на пример, чтобы ясно стало, что нужно любить, прощать обиды, быть нестяжательным. А потому, надобно признать, что проповедь-рассуждение не достигнет цели своей, не повлияет на волю, – она лишь смирит, если можно так выразиться, рассудок. Где нет доказательств, где простое изложение заповеди, – даже и там влияние проповеди сильнее, чем от самых блистательных рассуждений, в которых каждое положение обосновано несколькими «аргументами». – Итак, бесполезно излагать причины любви к другим, молитвы, целомудрия, кротости, потому что эти добродетели – отношения, а не абстрактные положения. Проповедь-рассуждение есть дочь средневековой схоластики с ее наклонностью к бесконечной дробности, хитросплетениям, диалектическим курьезам и т. д. Мы полагаем, что наука – сама по себе, а живое проповедное слово – само по себе, и незачем смешивать одно с другой, или, что всегда бывает, заменять второе первой. Великие вселенские учители и проповедники побуждали своих слушателей к исполнению закона Христова не «аргументами»; их проповеди – не рассуждения; – они выставляли мотивы для воли.Происхождение проповедей-рассуждений обусловливается, нам кажется, неправильным воззрением на христианство; в нем видят доктрину. Но это – странное, глубоко ошибочное воззрение. Обыкновенная, например, философская доктрина представляет из себя цепь положений; раскрытие одного какого-нибудь положения неизбежно связано с аргументацией его, с полемикой и т. п. приемами; там приходится вращаться в сфере отвлеченного мышления. Притом же, всякий мыслитель, хотя бы и самый гениальный, нисколько не застрахован от заблуждения; значит, в рассуждении, которое имеет своим эпиграфом слова из сочинения какого-нибудь философа, можно – и даже должно – прибегать к аргументам. Иное дело проповедь. Можно ли христианство приравнивать к доктринам? – Евангелие, говоря словами поэта, есть «хлеб души и врачеванье, и сладкий дар благих небес»; это – манна для души, вода животворная; это – пища алчущих правды, высшего порядка… Христианство, – скажем отвлеченно, – есть система человеческих отношений к Богу, ближним и самому себе, а не доктрина. Это значит, что христианство занимается не спекулятивными, метафизическо-отвлеченными вопросами, а учит, как надо жить, как надо относиться к другим, к себе, к Богу. Оно ставит отчетливо высокий идеал для человеческой воли, когда говорит: «делай благо, люби ближних, веруй в Бога»; оно занимается человеческими отношениями, – одних требует, другие призывает оставить; оно не требует от человека: «будь умен, знай, как можно больше», – нет, оно требует: «живи нравственно». Христианство – система жизни, а не положений рассудка; оно – сама жизнь. Нельзя, значит, доказывать обязанности, надо лишь побуждать, направлять на путь их исполнения. Часто приходится слышать, как народ, идя из церкви, говорит: «мы знаем, что надо жить по-Божьи, – но как начать?» Этим народ, так сказать, отбрасывает от себя логические доводы; он знает, что надо быть добрым христианином, но слабая, надломленная долговременными дурными навыками, воля не подчиняется доказательствам и требует более влиятельных стимулов для себя, при помощи которых спящее желание перейдет в горячее стремление к очищению, отложению греха; рассудок же со своими силлогизмами бессилен сделать это.Итак, вместо того, чтобы наполнять проповедь соображениями, почему мы должны слушать и исполнять Слово Божие, надлежит прежде всего объяснить самую заповедь, или вообще слова текста, чтобы слушатели конкретно, осязательно представили себе, чего именно требует от них Слово Божие, что именно они должны делать. Пред ними должна явиться перспектива. Иногда текст является неудобовразумительным – тогда и прямо необходимо выяснить его, показать, напр., действительно ли надо «отсекать руку» или «выкалывать глаза». Сделав это, проповедник укажет слушателям картину жизни, которая любезна Богу... И мы встречаем в святоотеческих проповедях неподражаемые образчики таких объяснений. Кто знает? ведь может случиться, что одним простым объяснением достигнуты будут поразительно богатые результаты. – Быть может, в виду такой живой силы объяснения – их часто называют доказательствами, т. е., выражаясь вульгарно, меряют неподражаемо великие святоотеческие поучения на свой аршин. Нам лично приходилось слышать, как в старших классах семинарии воспитанники, разбирая поучения св. отцов, позволяли себе говорить: «здесь, в начале проповеди, доказывается естественность (той или другой) заповеди», тогда как на самом-то деле там лишь показывалась проповедником заповедь. Да и опять – можно ли доказывать отношения?.. Пусть вместо вступления явится светлая, высокая Христова заповедь, ясная для ума слушателя, небесно-прекрасная, божественная, изливающая райский аромат!.. Если это удалось, то естественно, органически-стройно примкнет к объяснению другая часть проповеди – нравственное приложение, и явится проповедь понятная, краткая и, можно сказать, обладающая неотразимою силою влияния на слушателей. Этим проповедник укажет слушателям лучшую жизнь, лучшие отношения, так сказать, землю обетованную.Другой вопрос: как исполнить заповедь? – Это всегдашний трудный вопрос у людей, изнывающих под игом греховных страстей, но желающих спасения. И для проповедника здесь вырастает вопрос: как повлиять на волю слушателей? Как возбудить в них стремление к богоугодным делам? Когда человек спрашивает, как ему исполнить заповедь, то ведь этот вопрос может быть переведен просто просьбой: «воспламените в моей душе любовь к добру и ненависть к пороку!» – Как же это сделать?Из психологии известно, что главным двигателем человеческой воли является чувство. Это мы уже и выше отметили, теперь же не мешает на этом пункте остановиться подольше. Один из выдающихся психологов (Ал. Фуллье) защищал не так давно совсем другой тезис – об идеях-силах; но он упустил из виду, что идея лишь тогда становится силой, когда связана с каким-нибудь чувством; без этого же она – не сила. Слабы, поэтому, и рассудочные, умозрительные доказательства; выражаясь образно, воля не признает за ними авторитета и почти совсем не подчиняется им. И ученые (напр., Ж. Пэйю, в книге – «Воспитание воли»), и наблюдения над другими людьми, и самоличный опыт каждого убеждают нас, что лишь там начинается могучая, энергическая деятельность, где участвует сильное чувство, а без чувства деятельность вяла, бледна, готова каждый миг прекратиться. Пьяница прекрасно сознает вред пьянства, – и все же не может бросить свою страсть; боящийся чего-нибудь обнаруживает удивительную изобретательность, направленную к избавлению от опасности (мы, конечно, говорим не об ужасе); а чего не делает человек, побуждаемый славолюбием? Паскаль говорит: «Слава так приятна нам, что мы с радостью умерли бы, лишь бы об этом потом говорили другие». Чтобы ощутительнее представить равномерность сил – в чувстве и в рассудке с его аргументами, мы приведем простой пример. Положим, в окно стучится нищий; я думаю, что надо дать, – рассудок меня убеждает, и я даю. Но пусть вступится чувство сострадания! Тогда моя милостыня будет несравненно превосходнее первой моей подачи. Вообще же, чувство отличается столь явственно выраженным динамическим характером, что, можно сказать, мы не видим бесчинства, насилий, – словом – земного ада вследствие этого именно характера чувства; большинство людей ведет себя прилично, будучи удерживаемо страхом, а не благоразумием… Пользуясь этим, проповедник должен возбудить в слушателях нужные чувства – ненависть к греху, к скотоподобию, и любовь ко Христу, и Его св. закону. Если затеплится чувство, то начнется движение воли, исправление жизни.Для возникновения же какого-либо чувства нужно, чтобы явственно встал в сознании объект чувства, потому что каждое чувство бывает к кому, или к чему-нибудь. Чтобы испытать чувство страха, надо видеть опасность; чтобы завидовать, надо опять-таки иметь пред собой объект, на который простирается наше чувство и т. д. Конкретный образ имеет неведомую силу; он твердо отпечатлевается в душе, овладевает вниманием и неотразимо действует на волю. Чем полнее обрисован образ, чем симметричнее расположены его характеристические черты, тем больший получается эффект, тем интенсивнее от созерцания его чувство. Потому-то какой-нибудь «сказочник», стараясь рассказать детям «страшную» сказку, до мельчайших подробностей описывает одушевленные и неодушевленные предметы, чтобы они пластически отобразились в сознании слушателей; для этой же цели он допускает всевозможные мимические приемы.Чувство является от представления какого-нибудь образа. Отсюда понятно, что должен делать проповедник для насаждения в слушателях чувств – этих фундаментов, этих факторов исправления образа жизни: – он должен мыслить образами и выставлять в проповеди образы, которые привлекали бы к следованию за Христом и отклоняли от зла. Значит, рассуждение не так ценно, как описание и повествование, потому что само рассуждение должно преобразиться в описание, чтобы представить нужный образ. Отвлеченные формулы не могут наглядно изобразить порок и добродетель, и не могут склонить к последней и отклонить от первого. Нужны образы, художественность, ярко-озаренная перспектива…Всякая церковная проповедь, сообразно со своей основной задачей, касается двух состояний слушателя – настоящего, наличного и будущего, желательного; она имеет в виду научить, то есть поставить слушателей в новое положение. Гоголь говорит, что для христианина нет оконченного курса; он вечно видит пред собой новые и новые горизонты, пред ним всегда сияет даль. Христианину нельзя стоять на одном месте: достигши одного, исполнив одно, он видит пред собой еще большее совершенство и стремится перейти от силы в силу. Поэтому, проповедь должна изобразить настоящее состояние, как такое, оставаться в каком не достойно, и из которого у слушателя явилось бы желание выйти. Куда выйти? – Пред ним развернута перспектива, пред ним сияет даль. Сильнейшим чувством человеческой природы считается страх за свое благополучие, желание себе счастья, или, как называют философы, чувство самосохранения. Благодаря этому чувству, естественно и стремление изменять свои поступки. Проповедник и должен изобразить греховное состояние, как опасное, как болезненное, угрожающее в будущем неисчислимыми бедствиями. Этим он нарушит закоренелую безопасность в бездне греховной сладости валяющегося, и в душе последнего явится тревога и смущение. Равнодушие – самый страшный враг добродетели; а потому, возникновение тревоги есть уже прогресс, есть колебание установившихся греховных навыков. Тревога может переродиться в жалость к себе, к своей слепоте, а это – уже нравственное чувство, богатое результатами (см. у Мартенсена: «Христианское учение о нравственности»); эта эгоистическая скорбь может измениться в «печаль по Бозе», которая, по слову апостола, покаяние во спасение соделовает (2Кор.7:10). – Далее, – другим глубочайшим чувством является сострадание к чужим бедствиям, или, по психологической терминологии – симпатия. Св. Григорий Богослов говорит, что в нас вложен «инстинкт сострадания» (слово «О любви к бедным»); но он спит, задавлен своекорыстными влечениями, как цветок сорными дикими травами. Проповедник должен вызвать это чувство на свет, должен разрушить стесняющие это чувство другие чувства и страсти. А для этого прекрасным средством является у него изображение несчастного положения ближних и неестественного положения самого эгоиста; эти образы дадут силу слабому чувству, заставят делать…Среди обширной, необозримой проповеднической литературы нам не приходилось встречать ничего величественнее слова св. Григория Богослова «О любви к бедным». Оно истекло из глубины богопросвещенного сознания и из недр горящего любовью к ближним сердца. Какая проницательность психолога! Какие чудные образы!.. Св. Григорий Богослов так именно и составил свою удивительную проповедь, как того требует психология слушателей. Он сначала обрисовал полно состояние слушателей, их жизнь, как жизнь больных и несчастных, коль скоро она не согрета любовью, коль скоро она – сама для себя: «все мы бедны, – говорит он, – бедны любовью, милосердием...». Затем описывает положение прокаженных, для которых «заперто даже родительское сердце». Подражание этому слову, равно как и другим святоотеческим поучениям, должно быть поставлено в особую заслугу пастырю-проповеднику.Большое прилежание должен проявить пастырь, чтобы приобрести умение описывать положения, изображать, повествовать, потому что в проповеди необходимо изобразить и опасное положение грешника, и счастливое положение праведника, и несчастное положение бедного меньшего Христова брата и т. д.; надобно описать всю историю болезни – страсти со всеми перипетиями от дня их появления и до… ужасного конца. При этом, надо стараться быть художником, а не фотографом, рабски копирующим действительность; если фотография не возбуждает эстетического чувства, то в проповеди она может сопровождаться большим злом. Нет, – надо в описание вносить типические черты… Этим отнюдь не требуется от каждого проповедника художественное дарование Достоевского, Тургенева и т. д.; не требуется и большого ораторского таланта, каким обладали, напр., некоторые св. проповедники. Надо лишь вчитываться в проповеди св. ораторов, надо изучать их приемы и… подражать им. Нечего страшиться самого термина «художественное изображение». Мы укажем на опаснейшего врага всякой художественности, это – общие места. Что бельмо для глаза, то общие фразы для проповеди. А между тем, они – заурядное, постоянное явление, напр.: «христианский пост есть самое верное, самое действительное целебное средство, очищающее нашу душу от болезней греховных и тем дающее ей на земле возможность жить богоугодно, а на небе – получить блаженное прославление и бессмертие»; или: «все мы часто грешим, братия! Мы и сребролюбцы, и упиваемся, и гневаемся, родителей не чтим, завидуем и ленимся, и имя Бога Великого всуе приемлем, и вообще Бога забываем. Какой грех не сделали мы? Какое беззаконие не исходит от надломленной грехом воли нашей?» Возьмем вторую выдержку и выясним, почему надо избегать подобных приемов, определим ее ценность. Что такое: «сребролюбцы»? что значит: «ленимся»? – Это – общие места, это – «понятные слова», – но понятные не вполне. С ними не соединяется представление чего-либо страшного, вредящего нашему же благополучию; наоборот, от неполноты понимания эти состояния представляются почти счастливыми состояниями. С этими словами мы познакомились в детстве; беглые наблюдения явлений дали нам возможность уразуметь, что такое ценность, кого называют сребролюбцем. Раз есть слово, и с ним соединено хотя бы неясное и неполное представление, душа считает предмет, обозначаемый этим словом, знакомым и сама, так сказать – по доброй воле, не входит в детальное рассмотрение содержащегося в этом слове. Слово – скорлупа – скрывает многое, а открывает немногое, и нужны анализ, освещение, исследование, чтобы всплыло все содержание, таящееся под этим словом. А через краткие словесные значки, вроде «сребролюбец», «гневаемся», в душе являются туманные, неполные, изорванные, так сказать, образы – не обладающие способностью возжечь какого-либо чувства. Предстоящий слушает равнодушно эти слова, не видя пропасти, в которую несут его страсти, успокаиваясь тем, что и все так делают. А надо, чтобы он видел сияющую пропасть, чтобы он убоялся своего положения; значит, нужны пышные, полные, могучие образы – а это достигается тщательным, художественным описанием явления, хотя бы, напр., сребролюбия. Надо раскрыть слово, как какой-нибудь сосуд, и показать содержащееся в нем. Вместо перечня пороков нужно показать самый порок и его следствия, надо показать жизненные отношения, пропитанные ядом греховным. Общие места служат признаками ленивого неподвижного воображения; слова ведь суть своего рода окаменелости – надо всемерно избегать приемов, подобных вышеприведенным. Тогда описание приблизится на много градусов к художественному, и влияние его удесятерится. Что же касается обычно встречающихся в художественных произведениях тропов, затейливых эпитетов, фигур, то в церковной проповеди они не необходимы – они, скажем по-житейски, суть то же, что кружева и ленты для костюма.Всегда нужно осязательно, наглядно представлять, что перемениться слушатель должен, и что он может это сделать. Должен – потому, что чувство самосохранения не мирится с прежним образом жизни; так как это приводит к ясно указанным гибельным последствиям. Может – так как указана другая дорога и светлая область, так как ждет нас там милосердый Господь. Надо показать человеку его самого. Ум его, склонный к непщеванию вины о гресе, потемненный похотью, представляет ему настоящее положение вполне счастливым; он даже уклоняется думать об этом положении. Прямая обязанность проповедника – представить образ жизни грешника пред его умственным взором, указать результаты: страдания здесь, на земле, и за гробом, страдания окружающих, потому что грех одного ведет с собой горе другим, потерю человеческого достоинства. По свойственной человеку беспечности, иной никогда и не задумывался над тем, что он такое, хороши ли его действия, не нужно ли переменить их… И вдруг ему показывают его же образ. Это – освещение, предание гласности!.. Оно походит на то, как если бы человек, наслаждаясь в темноте похотью, лишился красоты лица, волос, потерял способность ходить, обнажился – и не замечал бы этого. И вот, в его гнездилище приносят огонь! Он увидел свои раны, свою срамоту и нищету – и, конечно, пожелал бы быть иным, новым. Особенно же пожелал бы он, если бы его уверили, что это возможно, что «еще надежда осталась», как говорит святитель Задонский Тихон («Слово перед исповедью»). Так и всегда: надо человеку увидать себя во всем нравственном безобразии, чтобы потом возненавидеть, пожелать погребсти прежнего себя. Господь наш Иисус Христос требует от Своих последователей самоотречения, забвения себя; естественно, поэтому, каждый должен сначала ощутить невыносимую тягость своего настоящего состояния. Как пророк Илия после огня, труса и бури услышал глас хлада тонка, и – тамо Господь, так и христианин после тревоги за свое настоящее греховное состояние должен услышать в проповеди глагол Небесного Отца, зовущего его: страх за настоящее и надежда на будущее – вот его чувства. Ты должен и можешь быть новым, чистым – вот резюме всякой проповеди. А сам проповедник должен уподобляться факелу, освещающему раны, но и согревающему их.Таковым может быть план слова на тексте: «любите враги ваши».Но мы вовсе не хотим сказать, что этот план – один только для всех возможных случаев. Он может быть и более, и менее сложным, смотря по тексту, принятому «во главу угла» проповеди, или по обстоятельству, при котором произносится проповедь. Мы хотели лишь показать, что надо избегать в проповеди рассуждений и общих фраз, что надо изображать наглядно положение слушателя, чтобы в его сердце возникли деятельные чувства и пробудили его от мрачного сна греховного. Без влияния на сердце проповедь бесполезна: послушав ее, порочный скажет, как неблагодарные гадаряне: «уйди от меня с проповедью, я и так живу – не страдаю...».Надо приложить все меры к тому, чтобы влиять на волю слушателя, вызывая в душе его сильные образы. Словом, проповедь-рассуждение должна прекратить свое довольно долгое и мало полезное существование; побольше, побольше описательно-повествовательного, художественного элемента!..Только лишь мы и хотели сказать. И это представляется нам одним из главнейших средств к поднятию силы влияния церковной проповеди. Мы лишь хотели напомнить… Наш народ ищет света, пламенно желает быть нравственным и благочестивым. Наше время называют временем скептицизма, крушения идеалов. Но с таким же правом можно посмотреть на это время, как на время оживления интереса к нравственно-религиозным проблемам. Жатва многа, она ждет делателей и просит Всевышнего послать их. Будем же всемерно стараться о просвещении светом правды Христовой детей нашей дорогой родины!И. ТриодинПестряков В., свящ. Современная русская действительность и предъявляемые ею требования к деятельности православного пастыря179 // Руководство для сельских пастырей. 1904. Т. 2. № 31. С. 341–346.Посмотрим теперь, что представляет собою наш народ в нравственном отношении? – Некоторые писатели, напр., Щедрин, считают жизнь народа клоакой всякой мерзости; образованные классы, сближаясь с ним, будто бы, рискуют лишь заразиться его проказой и язвами. Всем известно также, как характеризовал нравственный облик народа пресловутый Базаров, главный герой Тургеневского романа «Отцы и дети». Действительно, если ближе присмотреться к народной жизни, то можно увидеть в ней много весьма печальных явлений, требующих самой энергичной борьбы с ними и могущих навести на весьма грустные размышления. Первобытная патриархальная жизнь народа, близкая к природе, простота нравов, крепость нравственных устоев, характеризовавшая раньше наш простой народ, в наше время значительно поослабела: нет прежнего усердия к богослужению и молитве, нет прежнего уважения к праздникам.Казенная винная монополия хотя и уменьшила народное пьянство, но далеко не в той мере, как это было бы желательно. Как вредно отражалась на народной жизни продажа вина частными лицами, об этом едва ли нужно говорить. Частные лица не только отравляли народ разными примесями, но прямо разоряли его, снабжая вином в кредит или за продукты и необходимые хозяйственные предметы. По отзыву лиц, стоящих близко к народной жизни, казенная продажа питей благоприятно отразилась на всех сторонах народной жизни. Однако и в монополии есть свои печальные стороны: пьянство, циничные песни, грубая площадная брань, драки – все это, прежде скрывавшееся в трактирных заведениях, теперь вынесено на улицу и, без сомнения, оказывает самое деморализующее влияние на деревню, в особенности же на молодое подрастающее поколение. К тому же, наряду с казенными винными лавками, во многих местах сильно развилась тайная продажа питей. – Вообще, вино и теперь поглощает значительную часть народного заработка, внося деморализацию в народную жизнь, развращая народ, губя народное здоровье и благосостояние.Семейная жизнь крестьян представляет довольно грустную картину: с одной стороны, мы видим деспотизм родителей над детьми, мужей над женами; с другой – всюду проявляется своего рода «бунт» молодежи против стариков и их воли.Хроника судебных процессов с несомненностью доказывает, что преступность в народе растет и, как показывают последние печальные события в Харьковской и Полтавской губерниях, может принять массовый, угрожающий характер. По отчету судебных учреждений за 1896 г., общее количество всех преступлений дошло до 200000; в том числе преступлений против жизни, здоровья, свободы и чести частных лиц было около 80000, смертоубийств – 12000, преступлений против целомудрия женщин – 7400, случаев воровства – 80000.Большой вред в крестьянскую жизнь вносит город со своим часто гибельным воздействием. При значительном развитии, особенно за последние годы, фабричного производства, громадном росте городов, умножении железных дорог, города ежегодно отвлекают из деревни сотни тысяч народных рук и оказывают на народ двойное вредное влияние: во-первых, тем, что отрывают его от земли, а между тем, «крестьянин» именно «землею крепок: пока он на ней – он жив, а сорвался с нее – пропал; крестьянин без земли, как дерево без корней: в работу оно годится, а прожить долго не может – гниет, и красоты лесной нет в нем, обглоданное оно, обстроганное, невидное»180. Во-вторых, город ставит народ лицом к лицу с тем, что называется культурой, главным образом, с внешней ее стороной, – знакомит его с фабричным разгулом, с удобствами городской жизни, развивает влечение к легкой, веселой жизни. Влияние городов, фабрик и заводов грозит нашему народу серьезными опасностями. В настоящее время, по мнению политико-экономистов, Россия переживает переход от натурального хозяйства к капиталистическому. От земли и ее представителя – пахаря, говорят они, ждать нечего: он неразвит, жалок и глуп. Большего внимания заслуживает мастеровой, как элемент более развитой и бойкий. Естественно, что сюда, главным образом, направилась и пропаганда, несущая, вместе с политическими утопиями, также религиозное вольнодумство и полное неверие. И жизнь показывает, что тлетворные семена неверия и материализма начинают проникать в народ, и проводниками их нужно признать именно города с их фабриками и заводами, где и сосредоточилась пропаганда.Сказать, что нравственная жизнь нашего народа представляет только одни печальные явления, одни мрачные картины, значило бы намеренно сгущать краски, быть несправедливыми. Пусть народ наш покрыт язвами, как выражается Щедрин, пусть много есть в его жизни мрачных явлений; но немало в нем и светлых сторон, есть в нем и большие достоинства, которые могут подавать много утешительных надежд всем, кому близко счастье родного народа, а особенно пастырям – труженикам на ниве сердец.Народ наш мало знаком с православной верой, но у человека есть внутренний закон, душе его прирожденный – закон совести, и этот непосредственный закон сохранился в душе нашего народа неприкосновенным и развился в нем его многострадальной историей. Бог живет в душе нашего народа; глубоко и крепко вкоренилось в нем религиозное чувство, жива и действенна в нем потребность веры и знания, относящегося к вере. В народе заключается еще такой богатый запас сил и нравственной энергии, который дает ему возможность полного нравственного оздоровления. Нужно только удивляться тому, как наш народ сберег свою душу, несмотря на все бедствия, какие ему пришлось выстрадать; одного крепостного права, со всеми его ужасами, достаточно было для того, чтобы окончательно убить в нем всякую нравственную энергию, развратить его, – а он все же уцелел.Нравственное одиночество народа, когда лучшие передовые люди отказались и ушли от него, – разве оно дешево обошлось народу? Правда, интеллигенция познала свой грех пред ним, началось печальной памяти «хождение в народ», возвращение к нему. Но что дало это хождение? Иногда школу «на курьих лапках», иногда незначительную материальную и медицинскую помощь, а всего чаще вносило крамолу, колебание основ народной жизни, путаницу понятий, еще большее взаимное непонимание и недоверие.Народ наш по натуре своей мягок, добр и уступчив. Пороки и преступления в народе увеличиваются, – но в народных преступлениях все же нет того ожесточения и озверения, какое можно видеть в высокопросвещенных странах Запада. Народ наш по существу чист сердцем и правдив. Он согрешит, – но и слезами омывает свой грех; он совершает преступления, – но всегда сознается, что поступил худо, что «проклят Богом его смрадный грех»181.Народ наш по природе добр и отзывчив на чужое горе: он всегда готов помочь чем может, не только своему собрату, но и чужому для него интеллигенту, раз тот нуждается в помощи; он способен на благородные порывы, на самопожертвование, что доказали наши войны, особенно последняя с турками за единокровных и единоверных славян и нынешняя – с Японией.Таким представляется нам нравственный облик народа. Народный характер, таящий в себе при всех своих недостатках, много добрых черт и задатков, богатый запас сил и нравственной энергии, открывает широкие перспективы для нравственного воздействия на него духовенства. Неблагоприятные исторические условия создали ненормальные отношения между духовенством и народом, но они постепенно сглаживаются и ослабляются, и если народ слушается иногда непризванных учителей, то тем более есть надежды ожидать, что он послушается своих законных Богом и историей поставленных над ним пастырей и руководителей.Что представляет жизнь нашего крестьянина в общественном и материальном отношении? – Выяснение этого вопроса бесспорно важно для духовенства как потому, что в своем попечении о приходе пастырь должен иметь в виду все стороны жизни своего прихода, так и потому, что материальная жизнь народа оказывает довольно сильное воздействие и на жизнь духовную.В основе крестьянской жизни лежит община. На общинных началах основано крестьянское землевладение; община распределяет повинности, выбирает из среды себя ближайшие власти, заботится о церкви и школе. По идее общинного устройства предполагается, что в ней миром, как более компетентной единицей, будут разумнее решаться дела, касающиеся известного села или деревни. На самом деле в общинной крестьянской жизни порядка видно очень мало: дела обычно решаются под давлением старшины и старосты; в руках ловких кулаков и мироедов, часто спаивающих народ, общинное решение дел ведет сплошь и рядом не к общему благу, а к выгоде отдельных единиц и в ущерб деревенской бедноты. Духовенство, так близко стоящее к крестьянской жизни, на общественную жизнь крестьян почти не влияет – не только потому, что не имеет права присутствовать на мирских сходах, но и потому, что вообще не заботится об усилении своего влияния в этой сфере.Материальное положение крестьян представляет картину довольно печальную. Несомненно, что хозяйство крестьянское падает, земельные наделы, вследствие прироста народонаселения, мельчают. Крестьянский банк, правда, оказывает некоторую помощь, но сравнительно незначительную; капиталистическое производство, развившееся особенно в последние десять-двадцать лет, поглощает кустарные промыслы, дававшие народу подспорье; земля, вследствие неумелого ведения хозяйства, истощается. Все это такие явления, которые требуют немедленной помощи, и к которым не может остаться равнодушным духовенство.Свящ. В. Пестряков(Окончание следует).П-ский В. М.И. Глинка и его значение в области светской и церковной музыки182. (По поводу столетия со дня его рождения) // Руководство для сельских пастырей. 1904. Т. 2. № 31. С. 347–350.IIIВеликий русский писатель-мыслитель Ф. М. Достоевский в речи своей о значении Пушкина в истории русского самосознания, произнесенной 8 июня 1880 г. в Москве, по поводу открытия поэту памятника, высказал глубокую и, кажется, верную мысль об отличительной особенности русского национального гения, состоящей, по его мнению, в удивительной способности русского гения ко всемирной отзывчивости, к полнейшему перевоплощению в гении других народов, к созданию художественных образов, свойственных другим народам. Эта способность его проистекает из стремления отыскать всемирные идеи, найти и дать художественное отображение идеалов чужих народов и, таким образом, объединить и примирить в себе особенное, национальное с всечеловеческим. Блестящее подтверждение и обнаружение этой способности русского народа Достоевский видит в поэтическом творчестве Пушкина. Мы можем сказать, что столь же ярко проявилась указанная способность русского духа и в другом великом русском художнике – М. И. Глинке. То, что сделал Пушкин в русской литературе, Глинка гениально осуществил в другой области искусства – музыке, бывшей до него не более, как слабой копией и подражанием иноземным образцам. Глинка был создателем русской национальной музыки не только в том смысле, что он обрабатывал в художественных формах музыкально-мелодический материал, созданный русским народом, и сам дал дивные образцы мелодического творчества в духе народной песни, – нет, как русский именно гений, он, подобно Пушкину, перешагнул за тесные границы национальных идеалов красоты, воплощаемой в музыкальных звуках, и сумел создать безусловно художественные отображения духа чужих народов, понятные и близкие музыкально-эстетическому чувству этих народов. Подтверждение этого взгляда можно видеть в его произведениях. Если Русь с ее горем и радостями отразилась во всю свою ширь в этих певучих, величавых мелодиях «Жизни за царя», в которых столько родного, всем нам понятного чувства, то там же нашел себе художественное и полное отображение и национальный польский дух с его буйным весельем, рыцарской заносчивостью и проч. – отображение настолько типичное, что подобное ему трудно было бы указать в польской национальной музыке. В испанских увертюрах, основанных на подлинных испанских мелодиях, подслушанных и записанных самим композитором, прекрасно передан дух этой страны. Причудливый фантастический мир востока так художественно изображен в «Руслане», что в этом отношении вызывал и вызывает подражание других композиторов, не исключая и иностранных.И вот композитор, одаренный таким гибким и разносторонним дарованием, такой богатой фантазией, такой удивительной способностью постижения сущности изображаемого явления – композитор, столь чуткий к своеобразным красотам русской песни, пожелал, наконец, приняться за самое серьезное изучение церковной музыки, чтобы впоследствии создать, по его скромному выражению, хотя бы только опыт музыкальной обработки православного церковного песнопения в русско-славянском духе. Не в праве ли было русское искусство ожидать от него действительно нового и истинного слова и в этой области? – Несомненно, что если бы неумолимая смерть не похитила его в то время, когда он уже оканчивал свои подготовительные теоретические занятия церковной музыкой, он дал бы нам действительно художественные образцы церковной музыки, в которых сумел бы выразить русский религиозный дух в формах истинно-национальных, понятных русскому чувству. Порукой в этом служит вся его предшествующая композиторская деятельность, особенная чуткость к своеобразным красотам русской народной песни, родной сестры по своему складу русского церковного песнопения, и, наконец, оставшиеся после него немногие, но заслуживающие полного внимания, духовно-музыкальные произведения.Но и то немногое, что сделано Глинкой для церковного пения, имело важное значение. Уже его попытки обработки церковных песнопений в духе национальном в то еще время, когда у нас безраздельно царило влияние иностранное, когда Бортнянский, – кстати сказать, невысоко ценившийся Глинкой, – был еще наиболее русским и православным композитором, являлись настоящим откровением для любителей церковного пения. Они немало послужили отрезвлению русских церковных певцов от увлечения той несвойственной православному богослужению музыкой, которая в 18 веке широкой волной проникла к нам с запада, и которую в течение более века усердно культивировали наши церковные композиторы и разные дилетанты. Глинка осудил те приемы гармонизации церковных напевов, которые практиковались до него, и которые не были основаны на изучении или непосредственном художественном восприятии особого мелодического и ритмического склада этих напевов. Глинка показал истинные красоты русского церковного песнопения, как русской народной песни, в гармонических формах, более сродных им, хотя еще не вполне разработанных. Что касается тех планов относительно дальнейшей и полной реформы церковного пения, которые предносились мысли Глинки, то они послужили основанием для трудов последующих радетелей истиннорусского церковного пения и едва в настоящее время начинают осуществляться. В последнее время научное изучение церковных напевов значительно подвинулось вперед; сделано немало разными талантливыми композиторами, вооруженными совершенным знанием музыкальных форм и законченной техникой, и для применения результатов научного исследования церковного пения к музыкальной обработке его; однако же окончательная цель еще не достигнута. Русское церковное пение еще ждет композитора, который силой гения постигнул бы истинную его сущность и дал бы ему совершенное выражение в художественных формах, который сумел бы удовлетворить требованиям церковности, самобытности и художественности. Это – задача, несомненно, трудная и высокая и требует сильного таланта; она могла быть по силам только Глинке.В. П-ский№ 32. Августа 8-гоМ. Ан. Ко гробу пр. Серафима, Саровского чудотворца // Руководство для сельских пастырей. 1904. Т. 2. № 32. С. 351–358.Минул год со дня торжественного прославления преп. Серафима Саровского. Светлые саровские дни отошли в даль, подернулись дымкой и… осветились кровавым заревом пожара, вспыхнувшего на Дальнем Востоке. Но при этом новом зловещем освещении светло-радостные дни саровских торжеств получают свой особый – и притом глубокий смысл.Саровские торжества были истинно народным праздником, торжеством исконных начал и идеалов русской народной жизни, праздником веры и духа. Со всех концов необъятной земли Русской, словно вешние воды под теплыми лучами солнца, потекли русские люди, подъятые могучею волною веры, к новому угоднику и чудотворцу. В глухих саровских лесах, у гроба преп. Серафима, собрались представители всех сословий и разнообразных общественных положений – во главе с Верховным Вождем русского народа и Царскою Семьей. Высшее духовенство, пышный двор, блестящие военные и другие именитые люди объединились с простым серым людом и слились в одном горячем порыве веры и молитвенного энтузиазма. Как будто снова возвратились первые дни христианства, вновь зажегся яркий и сильный пламень евангельской веры, в душной атмосфере жизни земли повеяло чудным ароматом небесной, божественной жизни. По силе веры «изменяются естества уставы». «Вы знаете, – говорит очевидец этих дивных событий, – что хромой никогда не пойдет, глухонемой не заговорит, и слепорожденный не будет видеть. И вдруг, в продолжение десяти дней, вы видите ниспровержение этого естественного, закономерного порядка. Слепорожденные видят, расслабленные вскакивают и прыгают, немые говорят. Застаревшие, не поддававшиеся никаким врачам, недуги мигом исчезают. Один, другой, десятый случай… И вам уже начинает казаться законным и обыкновенным не тот порядок неисцелимости, убожества и горя, а этот новый порядок всеобщего, чудом вносимого здоровья, бодрости, счастья. И тогда там мне все казалось возможным. Если бы мне сказали там: «сейчас Дивеевский собор сорвался с земли и унесся в небо»: если бы мне сказали: «мертвые встали из гробов и пришли к раке отца Серафима», – я бы не удивился, и сказал бы спокойно: «ну, так что ж? Это так просто и понятно!»183.Русский народ вновь проявил свято хранящуюся в его сердце могучую веру, вновь показал силу своего духа, так, как только сильные духом, по словам В. Соловьева, способны к глубокой и крепкой вере. «Я думаю, – говорит тот же очевидец событий, – если бы здесь были иностранцы, зараженные ненавистью к нам, они были бы прямо испуганы, ошарашены выносливостью русского человека. Прийти за сотни верст, питаясь черным хлебом и водою, и несколько дней на ногах, в тесной толпе, спокойно скрестив руки на груди, ожидать мгновения приблизиться и коснуться губами чела старца Серафима, сколько сил души надо иметь для такого подвига, какой неиссякаемый родник идеализма, питающий в себе этот подвиг!»184 От гроба преп. Серафима народ получил еще новые благодатные силы для укрепления своего духа на многие годы.Теперь, при свете пожара-войны, нам открывается особый смысл дивных саровских, пережитых русским народом, событий. Нам становится понятным это огромное стечение народа ко гробу преп. Серафима, этот энтузиазм веры и подъем народного духа. Русский народ, как бы предчувствуя наступающий важный момент своей исторической жизни, со всех концов потянулся к священной раке нового угодника и молитвенника за землю Русскую, потому что русский народ привык в тяжелых обстоятельствах и в важные моменты исторической жизни искать помощи и утешения у свято-чтимых и любимых им св. угодников Божиих, он и свою историю знает по подвижникам веры, правды и любви185. У гроба преп. Серафима проявилась та громада веры, то величие духа русского народа, которые составляют его внутреннюю силу и мощь. Вера укрепляет человеческий дух: она объединяет, сплачивает разрозненные силы духа, придает ему энергии и силы, закаляет его при ослаблении. Без веры же силы души, как бы разрозненные и рассеянные, становятся шаткими и порождают безволие и духовное бессилие – существенные и характерные свойства «лишних людей», которыми так богато наше время. Во всех же тяжелых и важных обстоятельствах народной жизни необходимы твердость духа, оживление, и подъем всех духовных сил народа. Этот подъем духа особенно необходим в настоящий момент русскому народу, потому что в борьбе народов за свою национальность и политическое преобладание, победителями остаются сильные духом. «Силу народа, его мощь и дееспособность его войска составляет религия. Народ религиозный, с твердыми верованиями, всегда будет стоек в обороне, храбр на приступ, силен и тягуч на поход. Силу нашей армии, главным образом, составляет твердая вера нашего народа в Бога»186.Это подтверждается многовековой историей всех народов и в особенности историей народа русского. В самые тяжелые моменты своей исторической жизни, забывая всякие раздоры, прекращая всевозможные неурядицы, воодушевленный горячею верою в Бога и св. угодников–молитвенников и защитников земли Русской, он смело шел навстречу врагам, которые грозили не оставить камня на камне от Русского государства, и грудью отстаивали свою веру и отечество.Так было в тёмные времена монгольского ига, так было в тяжелые времена «лихолетья», в страшный 12-й год… «Вера, горячая и глубокая, делала чудеса в русской жизни и из всей истории нашей создала великое чудо. В вере спасение Русской земли»187. Недаром Ф. М. Достоевский, этот глубокий знаток русского духа и самых сокровенных глубин его, говорил: «Россию Господь спасет, как спасал уже много раз. Из народа спасение выйдет, из веры и смирения его».Эта горячая и сильная вера особенно нужна в настоящий, переживаемый нами, несомненно важный (может быть, даже слишком важный) момент исторической жизни. В этот именно момент новый молитвенник за землю Русскую преп. Серафим, подвижник веры и герой духа, возжег в сердце русского народа яркий пламень веры, сильной, могучей. Всю жизнь свою пламеневший духом к Богу, преп. Серафим возбудил дремавшие силы народного духа, укрепляет слабых и больных духом. – Открылся новый неиссякаемый родник благодатной силы, исцеляющей и укрепляющей всех, притекающих к нему с верою. Вместе с хромыми, слепыми, расслабленными много притекло к новому благодатному источнику немощных духом, страдающих сомнением, неверием – этими недугами наших дней – людей, холодных сердцем и слабых волею, – и все они оставили у гроба преп. Серафима свои сомнения, стряхнули с себя вялость, равнодушие и «теплохладность» и пошли исцеленными, возрожденными, сильными духом. Благодатная сила преп. Серафима исцеляла тех, которые были поражены, казалось, неисцелимым недугом скептицизма, и неотразимо действовала даже на неверующих. Многие, как говорит доктор Пясковский, приехавшие в Саров из одного только любопытства, или же желания посмеяться над новою верою, вдруг принимали самое горячее участие в богослужениях, искренне приступали к исповеди и приобщению, проливая слезы умиления, становясь в ряды самых убежденных членов Церкви. «Самое живое ощущение реального присутствия духа Серафима испытывалось здесь даже многими скептиками, которые с невыразимым восторгом повергались у останков преподобного. Мы видели образованных евреев и буддистов, которые, к нашему изумлению, признавали у источника Серафима реальное проявление могущественного воздействия благодати»188.Со всех концов стеклись русские люди ко гробу нового чудотворца, пали ниц пред его священной ракой – и восстали исполненными силы и мощи на великий подвиг. Преп. Серафим благословил русский народ вместе с Верховным Вождем его на тяжелый подвиг и даст силы исполнить его.И теперь, шагая по равнинам и горам Дальнего Востока, не один воин призывает священное имя преподобного, носит не только на груди, но и в сердце своем образ его, укрепляется его благодатною силою в постоянных грозных опасностях и неимоверных трудах походной жизни. Много нужно силы, стойкости и твердости духа русскому народу, чтобы вести борьбу за десять тысяч верст, в чужой, мало известной и враждебной стороне. С хитрым и коварным врагом, когда всевозрастающее и нескрываемо-враждебное настроение других народов грозит вызвать всеобщий пожар. Сила и крепость духа нужны не только героям-воинам, грудью отстаивающим честь своей родины на поле брани; она нужна также всем руководителям и строителям государственной и общественной жизни, нужна всему народу. Особенно же нужна твердость духа тем, кто отправил в ряды бойцов за родину близких сердцу – сыновей, мужей, братьев. Сколько лишений, страданий, горя и ужасов несет с собою всем эта война! Там многомиллионный гигант-броненосец, как утлая ладья, опрокидывается на дно океана и хоронит с собою в пучине морской сотни человеческих жизней. Здесь чудовищные орудия, последнее слово технического искусства, извергают смерть и ад, все разрушая и сметая на пути своем, и губят тысячи человеческих жизней. Сколько смертей и мучений там – на поле брани! Сколько дорогих утрат, горя здесь – дома! Каждое кровавое столкновение с врагом вызывает реки слез, заставляет обливаться кровью десятки тысяч сердец. Каждое известие заставляет сжиматься сердце мучительным страхом, тревожным ожиданием горя... Какое глубокое и широкое море страданий, тоски, слез! Кто же осушит эти слезы, кто утолит страдания надорванных муками душ и разрешит тучу сердечную? К кому пойдут они? – Они пойдут, прежде всего, туда, куда всегда идут русские люди в тяжелом горе, с муками сердца – к гробам св. угодников и в особенности к гробу новопрославленного св. угодника. Они пойдут к тому, кто при жизни своей звал – и теперь ласково и любовно зовет их к себе: – «Когда меня не станет, вы ко мне на гробик ходите! Как вам время, так и идите; чем чаще, тем и лучше. Все, что есть у вас на душе, что бы ни случилось с вами, о чем бы ни скорбели, – придите ко мне, да все свое горе с собой – то и принесите на мой гробик! Припав к земле, как живому, все и расскажите, – и услышу я вас, и вся скорбь ваша отлетит и пройдет» («Преп. Серафим Саровский»). Много людей различных званий и состояний приходило к преп. Серафиму при его жизни с своими нуждами, горем и тоской, – и все находили место в его сердце. Его любовь, как луч солнца, простиралась на всех, светила и согревала всех, кто обращался к нему.«Несчастные к нему стекалися толпой:Он был для сердца их отрадный утешитель.Советом мудрым он безмездною цельбойВсех к Богу приводил – святой руководитель».И долго еще он, великий народолюбец, чуткий и отзывчивый на людское горе, будет прибежищем и заступлением несчастных отцов и матерей, осиротевших жен и дочерей.Когда же пройдет гроза военных бед и невзгод, рассеются страшные тучи, нависшие над Русской землей, прояснится небо, начнется новая творческая и созидательная работа народного духа и обновление жизни, образ преп. Серафима, как весеннее солнце на светлом горизонте обновляющейся жизни будет светить и согревать всех своею любовью.Преп. Серафим – чисто народный национальный святой. Он – герой русского духа, потому что воплотил в себе все лучшие свойства народного духа и осуществил в своей жизни основные начала русской народной жизни: веру, любовь, правду, святость. Потому-то его знала вся земля, от царских каменных палат до последней убогой хижины; потому-то его так любил народ и шел к нему, и еще задолго до прославления народная вера и любовь считала его святым молитвенником и представителем за русский народ. Преп. Серафим – носитель православно-русского идеала и руководитель народной жизни; поэтому-то он восстал во всей своей небесной славе и могуществе в тревожный момент русской жизни. Он явил себя в эпоху блуждания мысли, душевной сумятицы среди нашей интеллигенции, каких-то неясных порывов к таинственному, мистическому, в эпоху искания веры и «новых путей» жизни, чтобы рассеять мрак души, дать истинный идеал жизни, укрепить устои ее. Иди же, русский народ, и теперь, как раньше ты шел ко гробу преп. угодника Божия под священную сень его. Молись ему горячо и крепко в эти тяжелые дни, «пой ему хвалу высоко, громко…, до самого Престола, где он дерзновенно предстоит пред Сущим, откликаясь на всякий вздох, доносящийся к нему с измученной земли»189. Он услышит тебя!Ан. М.Пестряков В., свящ. Современная русская действительность и предъявляемые ею требования к деятельности православного пастыря190 // Руководство для сельских пастырей. 1904. Т. 2. № 32. С. 358–370.Народ наш, в силу своего единства и сплоченности, живет в общем одними идеалами, держится одних взглядов; поэтому и характеристика его религиозно-нравственного облика дается в общем легко: в нем меньше разнообразия, а это дает возможность скорее уловить типические черты его настроения, по крайней мере, большинства народной массы. Иначе дело обстоит с интеллигентным классом. За последнее время пред русским образованным обществом прошло множество самых разнообразных, заимствованных с Запада, философских систем и учений, всего чаще характера, враждебного по отношению к религии – не только прошло, но, вследствие особой восприимчивости русского человека, оставило глубокий след в умонастроении интеллигентного класса. Неподготовленное к надлежащему усвоению западных учений, неспособное критически отнестись к ним, наше общество брало их всего чаще на веру. Деизм, материализм и позитивизм, в последнее время ницшеанство – все это оставляло след во взглядах наших образованных людей. Так как указанные и им подобные учения шли с большой скоростью, на глазах одного поколения менялось два-три направления, то естественно, что они вносили большую путаницу в мировоззрение нашей интеллигенции: многие не успевали переварить все эти учения, набирались их отовсюду по частям, иногда по слуху, – являлся хаос, в котором трудно разобраться. В наше, напр., время немало есть людей, которые придерживаются учения гр. Л. Толстого, с его проповедью о непротивлении злу, теории социального характера с проповедью борьбы, – и вместе с тем преклоняющихся пред Ницше, который далек, как от гр. Л. Толстого, так и от социального движения.Во всяком случае, как ни трудно часто определить в наше время, к какой партии принадлежит человек по своим взглядам, все же возможно наше интеллигентное общество по отношению к религии разделить на несколько групп. Первую группу, в общем незначительную по числу, составляют у нас люди, совершенно не верующие. Религия, по мнению их, не имеет права на существование, так как стоит якобы в прямом противоречии с данными точной эмпирической науки. Все те понятия, которые являются предметом религиозного знания и веры, каковы: Бог, душа, бессмертие, суть не больше, как пережиток, поэтическая сказка глубокой старины, отжившая свое время и несообразная с высотою нашего просвещенного века. Все такие понятия явились плодом вымысла, досужей фантазии, не имеющими научного значения; если они и могут иметь смысл, то только смысл узды для невежественной грубой массы; в реальной жизни, где господствуют стихийные силы природы, где все подчинено закону причинности, эти понятия не имеют ни значения, ни разумного оправдания. Согласно господствующим теперь теориям эволюционизма и дарвинизма, человек есть не больше, как развившееся в течение долгих веков животное; совокупность различных благоприятных условий подняла его до настоящего положения. Дитя случайных стихий, созданное стихийными силами природы, он ни позади себя, ни впереди не имеет ничего, что бы возвышалось над ним: все те идеалы и нормы, какими жил человек, суть не больше, как продукт его собственного «я», создание его фантазии по образу своего же «я».Вторую группу, более многочисленную, чем первая, составляют люди «двоедушные в деле веры», как удачно назвал их пресв. Амвросий, архиеп. Харьковский – «Двоедушием», или «двоемыслием» преосв. Амвросий называет такое состояние духа, когда человек об одном и том же предмете, в одно и то же время, при одних и тех же условиях имеет различные и даже противоположные мысли. Людей этих еще иначе можно назвать свободомыслящими. Назвать их совершенно неверующими нельзя; тем менее можно отнести их к верующим: у них своеобразная религия, в которой подчас разобраться трудно.191 Эта неустойчивость, неопределенность мысли составляет замечательное явление нашего времени. В самом деле, кому не приходилось среди образованных людей встречать таких, которые считают себя принадлежащими к Церкви, называются православными, – но разделяют многие взгляды толстовцев, штундистов; которые исполняют обязанности православных христиан, – но защищают крайние выводы и положения материализма о вечности материи, о происхождении человека от животных; которые готовы помочь бедному – и зачитываются Ницше с его девизом: «гибель слабым». – Трудно выяснить психологически этот религиозный винегрет, но он – факт, его можно наблюдать всюду, особенно же часто можно видеть среди интеллигентных женщин, менее способных критически отнестись к различным теориям.Третью группу интеллигентных людей можно назвать индифферентными. Сюда принадлежат люди, вовсе не интересующиеся никакими религиозными и высшими вопросами. К Церкви они относятся равнодушно, обязанностей религиозного характера не знают, и если иногда исполняют их, то только в силу установившихся обычаев. Такие люди, пожалуй, случайно забредут в храм Божий, примут священника на праздниках, но и только, – этим и исчерпываются проявления их религиозной жизни. Суета жизни, мелочные заботы дня настолько поглощают их, что у них и времени нет возвыситься хотя на мгновение над суетою, задуматься над жизнью. В обществе, где поднимаются при них вопросы религиозного характера, они ведут себя так, как будто все эти вопросы слишком далеки от них и их совершенно не касаются. Индифферентизм в деле веры, как главную отличительную черту нашего общества, отметил недавно Боборыкин в своей повести: «Исповедники». У нас, – говорит он, – постыдное равнодушие к самым коренным устоям духовной жизни…, к вопросу о совести, о ее свободе, а главное – к тому, что без какого бы то ни было исповедания жить нельзя…, другими словами – без Бога».192Вообще же, среди нашей интеллигенции преобладает почти полное неведение относительно вопросов религии, истории Церкви и ее учения. Религиозные знания людей со средним образованием исчерпываются катехизисом митр. Филарета, пройденным кое-как. Известно, что каждый гимназист Закон Божий и за предмет не считает. В высших специальных учебных заведениях читают и богословие; но и там этот предмет не в почете: лекций учащиеся почти не посещают; знаний особых по этому предмету не требуется: отношение к делу такое же, как в гимназиях к чистописанию.Нравственное состояние нашего интеллигентного общества представляет картину также довольно печальную. Жить жизнью разумною человек может только тогда, когда всеми мыслями и поступками его руководит идея, способная воодушевить и согреть его, подвигнуть на труд. Идеализм есть насущная потребность души, – а его-то и нет в наше время: дух эвдемонизма и утилитаризма так поглотил современного интеллигентного человека, что он как бы и времени не имеет задуматься над жизнью, ее высшими сторонами. Жить он может только тогда, когда есть в сердце вера в идеал, который освещал бы жизнь, – а таких идеалов теперь и нет; отсутствие их, отсутствие горячих убеждений вполне характеризуют наше время; и это отсутствие признают все более правдивые люди. Прекрасно выразил мысль об этом начинающий, но обративший на себя внимание читающей публики писатель Вересаев. В одной из его повестей доктор, обращаясь к любимой девушке, говорит: «Ты хочешь, чтобы я вручил тебе знамя – борись и умирай за него… Я больше тебя читал, больше видел жизнь, но со мною то же, что и с тобою: я не знаю – в этом вся мука… Все теперешнее поколение, – говорит он далее, – переживает то же, что и я; у него ничего нет: в этом его ужас и проклятие. Без дороги, без путеводной звезды оно гибнет невидно и бесповоротно».Необходимым следствием безверия нашего времени является пессимизм. Скука, подавляющая скука в лучшем случае, в худшем безнадежный пессимизм – вот преобладающее настроение в нашем обществе. И всюду чувствуется, и сказывается это настроение: в общественных собраниях, в научных заседаниях, даже среди самых развлечений.Пессимистическое настроение сказывается прежде всего в литературе. Вот как один из наших поэтов представляет жизнь человека:С воплем бессилия, с криком печалиЖалок и слаб он явился на свет;В это мгновенье ему не сказали:«Выбор свободен: живи или нет»....Только-что тихие дни засияли,Смерть на пороге… Откуда? зачем?С воплем бессилия, с криком печалиОн повалился недвижим и нем.Вот он, смотрите, лежит без дыханья;Боже, к чему он родился и рос?Эти сомненья, измены, страданья –Боже, зачем же он их перенес?В другом стихотворении тот же поэт говорит:В эпоху общего унынья мы живем:Какое-то поветрие больное,Зараза нравственной чумыНад нами носится и ловитИ тревожит порабощенные умы.193Что это, как не крик наболевшей души, потерявшей веру в жизнь, ее цель и смысл?Если от поэтов перейдем к беллетристам, то здесь увидим то же самое: в них сквозит или безнадежная тоска отчаяния, или грязь жизни, которая не может не отражаться на литературе. Настоящее время отличается большим богатством журналов, газет и произведений беллетристического характера; но впечатление от них получается одно – впечатление удушья, безнадежной тоски и печали. Можно было бы указать десятки повестей и рассказов для примера, но для нашей цели достаточно и одного Антона Чехова, который является весьма крупной литературной величиной, считается фотографом тех сумерек, какие мы переживаем. Кто читал Чехова, тот несомненно испытал тоскливое, гнетущее чувство; так и просятся на язык слова: «скучно на этом свете, господа!» Вот какое впечатление вынес известный французский критик де-Вогюэ от чтения сочинений Чехова: «Чехов как будто говорит своим читателям и зрителям: идите, я хочу вас развлечь, показать вам самое пошлое, самое скучное в вашей стране, в вашей ежедневной жизни; вы все, как и мои герои, стремитесь к тому, чтобы выбраться из мрачного болота: так я вас опять погружу в него и докажу вам, что невозможно из него выбраться».Много причин можно указать такого настроения: усложнившиеся условия жизни, тяжелая борьба за кусок хлеба, чрезмерное развитие рефлекса над впечатлительностью; самая же главная причина – отсутствие религиозной идеи, принципа, который, охватив все существо человека, а не одну только его сторону, оживил бы и одухотворил его жизнь и деятельность.Безыдейность и беспринципность нашего времени сказываются на всех безусловно сторонах жизни, а также и на литературе, как ее выразительнице. Несомненно, что число журналов, газет, книг всякого рода у нас растет; есть и несколько талантливых писателей, «подающих надежды», пользующихся известностью, хотя они слишком малы сравнительно с прежними мастерами слова, слишком бедны содержанием; грустью и безнадежной тоской веет от них… Крайний реализм, переходящий иногда в порнографию, символизм и декадентство – явление несомненно болезненное, психопатическое, как блестяще показал это Макс Нордау, – что это, как не доказательство усталости мысли, упадка творчества, упадка литературы?Только религия способна оживить и поддержать истинную нравственность; с упадком же религии необходимо должен понизиться и нравственный уровень. И действительно, нравственный уровень нашего интеллигентного общества, можно с уверенностью сказать, ниже, чем у крестьян. Правда, и там он невысок; но там, для преступления и зла есть соответствующее имя, там не станут говорить на зло – добро, черное не назовут белым; преступлений не станут извинять и оправдывать, а тем более проповедовать о них, как о добре; там сохранился критерий для определения добра и зла. В интеллигентном обществе, под влиянием различных социальных утопий, все больше и больше распространяются преступления до убийства включительно. Типы преступников, действующих по социальным мотивам, даны были еще Достоевским в лице Раскольникова и Верховенского; печальные события последних лет показали, к каким последствиям может вести подобная проповедь. В последнее время проповедь насилия и зла во имя оздоровления человечества взял на себя Ницше. Сочинения его быстро распространяются и находят себе сочувственный отклик в нашей литературе и жизни, напр., в сочинениях М. Горького. Свобода от всяких нравственных обязательств – «веревочек, связывающих наше существование среди людей», возможность подчиниться только своей воле – вот основной мотив его произведений. «Самому против себя, – говорит один из его героев, – не надо спорить. Коли кто против себя заспорил – пиши: пропал человек»194. Другое лицо в его же повести – «Ошибка» – вопрос о том, можно ли убить безнадежно-больного, решает так: «во всяком случае это сильно, прежде всего сильно, а потому оно хорошо и морально». Вопрос об отношении к ближнему Горький решает так: «Братие, будьте строго точны в уплате за добро, содеянное вам! Ибо нет на земле ничего печальнее и противнее человека, подающего милостыню ближнему своему. Но за зло всегда платите сторицею зла. Будьте жестоко щедры, вознаграждая за зло его вам»195. – «Люблю я, друг, эту бродяжью жизнь, – рассуждает отставной солдат в рассказе «В степи», – оно и холодно, и голодно, но свободно уж очень. Нет над тобой никакого начальства…, сам ты своей жизни хозяин. Хоть голову себе откуси, никто тебе слова не может сказать… хорошо!»196.Отличительной чертой нашего времени нужно признать также чувственное направление, погоню за удовольствиями. Вся жизнь наша сосредоточивается главным и единственным почти образом на интересах исключительно материальных; погоня за комфортом и за деньгами, как средством удовлетворять различные вожделения плоти, стремление к наслаждениям и удовольствиям – вот главные черты нравственного облика нашего интеллигентного общества. У крестьян, по крайней мере – у большинства, цель и смысл жизни полагается в спасении души, в самоограничении; в интеллигентном же классе земное благополучие – конечная цель всех стремлений. На удовольствия все больше и больше распространяется взгляд, как на необходимое условие развития, равнозначащее с наукой; в них многие полагают условие даже нравственного усовершенствования людей. Так как наше интеллигентное общество всего больше живет жизнью внешнего, а не внутреннего человека; так как удовольствие сделалось одним из насущных требований современной жизни, а удовольствие всегда более или менее эгоистично: то отсюда понятно то крайнее развитие эгоизма, какое мы видим в настоящее время.Отсутствие руководящих принципов и идеалов, которыми бы освещалась вся наша жизнь, все наши поступки, отсутствие углубления в себя, или самосознания ведет к тому, что человек перестает сознавать собственные недостатки, а достоинства приобретают чрезмерные размеры; отсюда – необыкновенное развитие гордости и самомнения.Современное общество гордится успехами культуры, научными открытиями, все более подчиняющими вселенную человеку, развитием общественной жизни, литературы, искусства. Ни в чем современная гордость и самомнение так не сказываются, как в отношении современного общества к Церкви и религии, к вопросам, требующим серьезнейшего внимания, знания и развития. На людей простых, крепких верой, наш прогрессивный век смотрит, как на людей, отсталых во всех отношениях; ни одно, как известно, сословие не переносит столько насмешек, грубой брани и даже клевет, как представители религии – духовенство; ни об одной области с такою самоуверенностью, при полном невежестве, не толкуют все и каждый, как о вопросах веры. – Типичнейшим образцом горделивого отношения к Церкви является гр. Л. Толстой, которого многие признают «величайшим моральным авторитетом цивилизованного мира». Он не только пытается создать самоизмышленную религию, для чего искажает Евангелие, но с гордостью заявляет, что если бы ему позволили напечатать все его сочинения, то от того, что называется Церковью, остались бы одни клочья.Таково, в общем, религиозно-нравственное настроение современного интеллигентного общества. Общее недовольство жизнью, тоскливое настроение, наконец – печальные события нашей общественной жизни, по мнению тех, кто привык серьезно относиться к жизни, вдумываться в нее, указывают на то, что наше общество переживает очень важный момент нравственного кризиса, что наше время или ближайшее будущее будет поворотным пунктом в его жизни и настроении. Куда, в какую сторону направится наше общество, и нет ли надежды на возвращение его под сень Церкви, к забытым им идеалам и заветам Христа? – Многое в решении этого вопроса зависит от труда и энергии пастырей Церкви. Тревожное и прямо враждебное настроение к Церкви требует напряжения всех наличных сил духовенства, крестового похода против тьмы, окутавшей умы и сердца нашего общества. И можно думать, что не совсем еще наше общество потеряно для Церкви и спасения, – в жизни его все же есть и черты отрадные.Если в наше время многие и отступили от Церкви, то все же закон Христов еще живет в сердцах людей, в них тлеет еще искра добра и правды, хотя и покрытая густым слоем пепла. Христианство, дух его еще живет в жизни; некоторые христианские мысли и чувства еще дороги даже для самих врагов Церкви. Искание истины, какое мы видим среди людей ученых, проповедь о всеобщем братстве и любви, о всеобщем мире между народами – эти мысли дороги для многих, даже враждебно настроенных к Церкви, хотя они и не желают в своей гордости сознаться, что мысли эти взяты из христианства, где они получили начало, жизнь и силу.Большую часть нашего интеллигентного общества составляют люди, равнодушные и враждебные к Церкви; но среди них есть и верующие сердца, соединяющие всестороннее образование с горячей верой и чистой жизнью, и если о таких людях знают только немногие, то вследствие скромности их и смирения, присущего всякому истинно верующему сердцу. На энергичный голос и призыв пастырей Церкви они всегда отзовутся и окажут свою посильную помощь в той духовной борьбе, которую должны поднять представители Церкви в защиту упадающего дела православной веры.В последнее время наше интеллигентное общество начинает как бы задумываться над своим безотрадным положением, искать духовного обновления, искать потерянной веры. Сочинения гр. Л. Толстого, особенно те из них, которые касаются религиозно-нравственных вопросов, пользуются широким распространением в нашем образованном обществе. А это указывает на то, что вопросы высшего порядка все же не чужды ему; что в нем растет жажда религиозной истины, тоскливое искание выхода из душной атмосферы охватившего его безверия и маловерия; что оно стремится к выяснению истин христианства – но, к сожалению, не там ищет его, где следует.Успех богословских чтений во всех городах, особенно же религиозно-философского кружка в Петербурге, также указывает на то, что наше интеллигентное общество не совсем еще охладело к вопросам религии и нравственности.Из представленного выше краткого очерка религиозно-нравственного состояния русского народа и образованного общества, становится ясным, каковы задачи пастырского служения в наше время. Как в народе, так и в интеллигентном обществе, прежде всего, замечается недостаток религиозного знания, отсутствие часто самого элементарного знакомства с верой православной. Отсюда открывается первая задача пастырского служения православного духовенства – учительство, собственно более широкое развитие его, соответственное запросам времени. Недостаток религиозного знания и развития как в народе, так и в интеллигенции ведет к тому, что и в том, и в другой находят себе место разные непризванные учители, распространяющие ложные учения: в народе – раскол и сектантство, в среде интеллигенции – преимущественно неверие и вольнодумство. Борьба с этими заблуждениями составляет вторую, отрицательную, задачу пастырского служения. – Поддержание в народе и в интеллигентном обществе истинной нравственности, борьба с укоренившимися пороками и недостатками – такова его третья задача. – Пастырь Церкви есть в то же время и член гражданского общества и, как таковой, должен содействовать его развитию. Так как в нашей общественной жизни накопилось немало всяких зол, и между ними на первом месте нужно поставить пропаганду разных социальных утопий, которая все более и более развивается, то выяснение общественных обязанностей и отношений, и освещение их по духу Церкви Православной, содействие внешнему развитию общества – является четвертой задачей пастырского служения.Свящ. В. ПестряковБрояковский С., свящ. Из записок заведующего церковно-приходской школой // Руководство для сельских пастырей. 1904. Т. 2. № 32. С. 370–374.27-го декабря. – Сегодня в моей школе была елка. Это невиданное доселе зрелище и развлечение привлекло в школьное здание так много посетителей из взрослых и детей, произвело на них такое сильное впечатление, что я не могу не занести в дневник своих наблюдений.Важное значение народных школ должно заключаться не только в том, чтобы распространять среди темного люда грамотность, но и в воспитании соответствующими мерами и средствами подрастающего поколения. К числу таких мер следует отнести, между прочим, устройство школьных детских праздников в самом широком смысле этого слова, т. е. сюда следует включить разного рода полезные и имеющие большое воспитательное значение школьные развлечения для детей, как-то: литературные утра, литературные вечера, школьные детские праздники, рождественские елки и т. п.Желательно, чтобы детские школьные и утра, и вечера устраивались неоднократно в году; пока же это пройдет в жизнь, следовало бы, по крайней мере, обратить надлежащее внимание на повсеместное устройство во время Рождественских Святок школьных елок.Было время, когда елка зажигалась только в редких богатых домах, а теперь обычай устройства елки все более и более распространяется. Ее зажигают теперь не только в частных домах, но без нее редко обходятся народные дома, чайные, полковые праздники и весьма многие школы. Теперь без елки Святки – не в Святки, Рождественские праздники – не в праздники. И трудно выразить словами ту радость, тот восторг, то удовольствие детей, которые отражаются на их лицах, когда зажигается увешанная подарками и картинками зеленая елка.Помимо развлечения для детей, елка имеет также и важное воспитательное значение. Это станет вполне понятным, если мы обратим внимание на то, что такое елка, откуда она пришла к нам, и как она должна быть обставлена в народных школах.Рождественская елка во время Святок в России вошла в употребление в конце XVIII столетия. Обычай устраивать елку прежде всего был введен в Германии, а оттуда распространился по всему цивилизованному миру. Происхождение елки таково.Еще в средние века в западной Европе во время Рождественских Святок для народа устраивались особые зрелища, среди которых большую роль играла картина грехопадения первых людей. Для полноты иллюзии недоставало райского дерева. Но нужно было установить факт, к какой именно породе принадлежало райское дерево. По этому поводу мнения ученых сильно расходились. Греческие ученые доказывали, что райским деревом следует считать смоковницу, так как листьями ее Адам и Ева прикрыли свою наготу после грехопадения; ученые же северной Европы признавали райским деревом яблоню, вкушением плодов которых прародители наши согрешили. В Германии райским деревом считалась ель, – что значит эдем, т. е. сад, рай; и потому, еще до эпохи реформации, в день Рождества Христова каждый германец «устраивал» в своем доме «райское дерево», т. е. ель. В знак того, что на райском дереве были привлекательные плоды, соблазнившие прародительницу Еву, елки стали украшать разными игрушками, лакомствами, подарками и освещать сверху до низу свечами.Кроме того, неувядающая зелень елки внушительно вещает нам о нашем бессмертии, о нашей вечной жизни вместе с вечно-живым Христом-Жизнодавцем: не убил елку мороз, – не убьет навеки и нас, наше смертное тело, эту храмину духа, лютый наш враг – смерть. Из пепла и праха могил мы воспрянем к немеркнущей жизни под лучами Божественного Солнца-Христа.Таково символическое значение елки. В настоящее, впрочем, время она утратила свое прежнее значение, и если устраивается во многих семействах, то исключительно для развлечения детей и для раздачи им рождественских подарков.Но несколько шире нужно смотреть на школьную и вообще общественную елку. Не нужно забывать, что школьная елка есть празднество, выдающееся для целой школы, празднество, так сказать, на целый год. Она – не простое развлечение, но в то же время и литературно-музыкальный вечер или утро. Это своего рода театр в лучшем значении слова. А как такое празднество, елка должна иметь большое воспитательное значение. Где же дело касается воспитания, тут уже должна идти речь о пробуждении в детях «добрых чувств».Впрочем, несмотря на важное воспитательное значение школьной елки, многие не сочувствуют ей, говоря: «Как-то жаль нам стародавних родных русских обычаев, как будто мы стыдимся их, их оставляем, а на их место перенимаем чужие… Хорошо ли это? – Как-то странно читать, что детский праздник начинается молитвой – пением тропаря, а затем дети, сцепившись руками, ходят вокруг елки, увешанной гостинцами, поют песни и как бы совершают какой-то обряд в честь елки? – Да простят нам устроители таких церемоний, соединенных с каким-то как бы почитанием елки и гостинцев (отнимите гостинцы и украшения с елки, и она перестанет привлекать внимание детей): мы боимся, что этот иностранный обычай внесет в душу ребенка-простеца нечто нежелательное, чуждое его русской православной природе. И ужели это так нужно? И что это за пристрастие ко всему иноземному? Ужели ничего такого родного, русского нет у нас, чтобы занять детей в их великий праздник? Ужели нельзя и попытки сделать в этом отношении без елки, без этого прыганья вокруг нее с песнями, предваряемыми однако церковным пением (пением тропаря празднику)?197 – Но что, собственно говоря, предосудительного в елке? – То, что детский праздник начинается обыкновенно молитвой и пением тропаря, а оканчивается хождением вокруг елки, пением светских песен и «как бы совершением» какого-то обряда в честь елки? Что же тут предосудительного? Разве и перед уроками русского языка и пения дети не читают прежде молитву, а потом читают басни, стихи и поют светские песни? – Нет ничего, поэтому, предосудительного в том, если дети-школьники во время елки сначала воздадут хвалу Создателю, пославшему в мир Спасителя, а потом порезвятся и потешатся в границах умеренности. Ведь такая радость выпадает на их долю очень редко. – Ничего предосудительного не находим мы и в том, что обычай устраивать елки заимствован нами от иноземцев. Если иноземное имеет свою хорошую воспитательную сторону, то отчего и не подражать ему? «Пусть обычай устраивать елки перешел к нам от немцев. Худого здесь нет ничего, – говорит один доблестный пастырь, – перенимать чужое с умом – похвально. Не похвально только искажать хорошее чужое своим скверным. Грех искажения немецкого обычая лежит действительно на нас. В старой Германии вокруг елки и около елки все было чисто, свято, пропитано христианским духом: пение, чтение, рассказы, беседы около елки – все несло хвалу Рожденному, боголепно славословило Его. Все чины и ранги отлагались в сторону: богачи и знать долгом святым считали обласкать, накормить, облагодетельствовать нищету, убожество, худородие – ради Христа, явившегося благотворить и благовествовать наипаче нищим, горемыкам, избитым житейскими невзгодами, – проповедовать лето Господне благоприятное для всех. Как видите, ничего здесь чисто-немецкого, а тем более языческого нет. Если же у нас под елками и около елок иногда творятся немалые бесчиния (разумеется, в частных домах), то виноваты тут не немцы и не елка, а злой наш нрав»198.Свящ. С. Брояковский(Продолжение следует)№ 33. Августа 15-гоПестряков В., свящ. Катастрофа духа // Руководство для сельских пастырей. 1904. Т. 2. № 33. С. 375–385.Книгоиздательским товариществом «Знание», объединяющим в себе выдающиеся литературные современные силы, в настоящем году издано два небольших сборника. В первом из них наиболее выдающимся произведением является рассказ Л. Андреева: «Жизнь Василия Фивейского», справедливо обративший на себя внимание русской критики. Критик журнала «Образование» – Н. Ашешов весьма удачно охарактеризовал содержание этого рассказа, назвав его «катастрофою духа».«Над всей жизнью Василия Фивейского, – начинает Андреев свой рассказ, – тяготел суровый и загадочный рок. Точно проклятый неведомым проклятием, он с юности нес тяжелое бремя печали, болезней и горя, и никогда не заживали в его сердце кровоточащие раны… Сын покорного и терпеливого отца, захолустного священника, он сам был терпелив и покорен, и долго не замечал той зловещей и таинственной преднамеренности, с какою стекались бедствия на его некрасивую вихрастую голову… И когда он сделался священником, женился на хорошей девушке и родил от нее сына и дочь, то подумал, что у него все стало хорошо и прочно, и пребудет таким навсегда. И благословил Бога, так как верил в Него торжественно и просто: как иерей и как человек с незлобивой душой».На седьмой год счастливой жизни о. Василия, его постигло первое тяжкое горе: любимый и единственный сын его Вася утонул, и это несчастье, как черная туча, нависло над домом священника, захватило всю его душу, заслонило все радости жизни. Удрученная тяжким горем «матушка» не вынесла ниспосланного испытания и запила горькую. О. Василий оказался духом сильнее: горе поразило его, но не покорило, и, разбитый во всех своих лучших надеждах и радостях, он твердо сказал: «я верю!» – «И, точно кому-то возражал, кого-то страстно убеждая и предостерегая, он снова повторил: я верю».Запой жены о. Василия не мог остаться неизвестным его прихожанам, и все начали сторониться от батюшки: одни боялись его, другие же презирали. Больше всех презирал о. Василия и причинял ему зла и оскорблений церковный староста Иван Копров, один из тех хищников, которые, кроме себя, никого и ничего не видят, и не знают, и которым обыкновенно судьба всячески покровительствует.В изъязвленном сердце о. Василия и его жены все же живет надежда на семейное счастье, надежда иметь нового сына, в котором воскрес бы безвременно погибший Вася, – «воскрес бы весь он в красоте своего непорочного детства, каким был он в тот ужасный июльский день, когда ярко горело солнце, и ослепительно сверкала обманчивая река». Но безумно зачатый в разгаре запоя матушки новый ребенок и родился безумным. Таким образом, на голову пришибленных роком людей свалилось новое несчастье. И куда бы они «ни шли, что бы они ни делали, они ни на минуту не забывали, что там, в полутемной комнате, сидит некто неожиданный и страшный, безумием рожденный». Еще мрачнее, еще тяжелее стало с той поры в доме о. Василия; еще сильнее запила с того времени жена его; еще обособленнее и замкнутее стал он, погрузившись весь в думы о Боге, о людях, о таинственных судьбах человеческой жизни. О. Василий начинает глубже, внимательнее относиться к чужой жизни, к жизни своих прихожан. До этого времени он видел и знал только себя, свое огромное горе, свои сомнения, – «теперь земля выросла, и вся заселилась людьми, подобными о. Василию, и было их множество, и каждый из них по-своему жил, по-своему страдал, по-своему надеялся и сомневался». И стал о. Василий постепенно постигать правду жизни и «чувствовать ее, то как отчаяние и безумный страх, то как жалость, гнев и надежду». Страдания жены, ее запои, общее людское горе и нужда постепенно захватывают и расшатывают крепкую веру о. Василия. Между прочим, Андреев рисует такую сцену, происходящую между о. Василием и его женой:«Лицо о. Василия исступленно дергалось, и прыгающие губы ломали отрывистые, беспредельно-скорбные слова:– Бедная. Бедная. Все бедны. Все плачут. И нет помощи! О-о-о!Он остановился и, подняв кверху остановившийся взор, пронизывая им потолок и мглу весенней ночи, закричал пронзительно и исступленно:– И ты терпишь это! Терпишь! Так вот же!..Он высоко поднял сжатый кулак, но у ног его, охватив руками колени, билась в истерике попадья и бормотала, захлебываясь слезами и хохотом:– Не надо! Не надо! Голубчик, милый!»Через несколько времени о. Василий успокоился, но не улеглось его сомнение. Начался Великий пост, и снова людское горе, нужда, людское падение стали пред ним во весь свой грозный рост, и потерявшемуся о. Василию казалось, будто весь живой мир принес ему свое горе и муку и ждет от него помощи, ждет кротко и повелительно. Особенно поразил его один исповедник, развратный и до последней степени испорченный калека, открывший на духу целую мрачную бездну человеческого падения и горя. Сомнения о. Василия снова бурно воскресают; охваченный ими, он приходит к решению – снять сан, о чем и заявляет жене.В доме о. Василия на время воцарились покой и надежда на новую, лучшую жизнь; жена о. Василия раздумывает даже о том, как она «там», на новом месте, перестанет пить. Но и в эти дни о. Василий чувствовал, что «над жизнью его тяготеет жестокий и загадочный рок». И предчувствие не обмануло: однажды, в отсутствие о. Василия, когда он был в поле, загорелся его дом; в доме сгорела его жена, идиота же сына успели спасти. Смерть любимой несчастной страдалицы-жены возвращает на время о. Василия к Богу, к вере в Него. «Он пал на колени, приник лицом к полу – точно жаждал он превратиться в прах и смешаться с прахом. И с восторгом беспредельной униженности, изгоняя из речи своей самое слово я, сказал: верую».Очищенный и возрожденный новым постигшим его несчастие, о. Василий по-новому перестраивает свою жизнь, по-новому освещает ее, находит в ней высшую цель и смысл. «Он думал, что там, где видел он хаос и злую бессмыслицу, там могучею рукою был начертан верный и прямой путь. Через горнило бедствий, насильственно отторгая его от дома, от семьи, от суетных забот о жизни, вела его могучая рука к великому подвигу, к великой жертве. Всю жизнь его Бог обратил в пустыню, но лишь для того, чтобы не блуждал он по старым изъезженным дорогам, по кривым и обманчивым путям, как блуждают люди, а в безбрежном и свободном просторе ее искал нового и смелого пути. Вчерашний столб дыма и огня – разве он не был тем огненным столбом, что указывал евреям дорогу в бездорожной пустыне? Он думал: Боже, хватит ли слабых сил моих? – но ответом был пламень, озарявший его душу, как новое солнце.«Он избран. На неведомый подвиг и неведомую жертву избран он, Василий Фивейский, тот, что святотатственно и безумно жаловался на судьбу свою. Он избран…»«Бог дал мне много, – рассуждает отец Василий, – он дал мне видеть жизнь и испытать страдания и острием моего горя проникнуть в страдание людей. Он дал мне почувствовать их великое ожидание, и любовь к ним дал. Разве они не ждут, и разве я не люблю? Милые братья! Пожалел нас Господь, настал для нас час милости Божией!»Созерцая жизнь во всей ее неприглядности, человеческое горе во всей его силе, о. Василий приходит к тому выводу, что для обновления жизни и ее оправдания нужно «чудо», как средство внезапного обновления. В чуде рисовался священнику «новый прекрасный мир любви и божественной справедливости, мир светлых и безбоязненных лиц, не опозоренных морщинами страданий, голода и болезней». Чувствуя свое призвание для совершения чего-то великого, нового, о. Василий начинает вести самую строгую аскетическую жизнь, отказывается от своих доходов, земли, каждый день, к недовольству остальных членов причта, совершает богослужение, читает Слово Божие, и этим приготовляет себя на великое дело.Скоро в приходе о. Василия случилось несчастье: крестьянина Мосягина засыпало песком. Был он человек неглупый, обладал железным здоровьем, был добрый по душе, но вместе с тем постоянно голодный, живший на границе между жизнью и смертью. И вот, слепой случай отнял этого кормильца у голодных детей. Жажда чуда, медленно нараставшая в душе о. Василия, при погребении Мосягина, так случайно-нелепо погибшего, переходит в уверенность. «Всколыхнулось в груди его что-то огромное, неожиданно радостное, неожиданно прелестное… Это оно! Оно, могучее, все разрешающее чувство, повелевающее над жизнью и смертью». В понедельник на Духов день хоронили Мосягина. Не только родные, но и все односельчане пришли отдать последний долг умершему. И вот, у этого гроба произошло то, чего все боялись, но чего ожидали от «святого попа»: в то время, как на клиросе все призывались «дать последнее целование умершему», о. Василий быстро направился к молчаливому гробу.– Тебе говорю: встань, – торопливо говорил он, обращаясь к бездыханному разлагающемуся телу. Второй и третий раз повторяет он то же. Но неподвижен был мертвец; и вечную тайну хранили его уста. И, спрятав глаза под каменною аркой бровей, он говорит спокойно, спокойно, тихо, тихо, как будто разбудить кого-то боится:– Ты обмануть меня хочешь? Так зачем же я верил? Так зачем же Ты дал мне любовь к людям и жалость – чтобы посмеяться надо мною? Так зачем же всю жизнь мою Ты держал меня в плену, в рабстве, в оковах? Ни мысли свободной! Ни чувства! Ни вздоха! Все одним Тобою, все для Тебя. Один Ты! Ну, явись же – я жду. – Ты должен! Отдай ему жизнь! Бери у других, а ему отдай! Я прошу. Ему не нужно рая. Тут его дети. Они будут звать: отец! И он скажет: сними с головы моей венец небесный, ибо там – там сором покрывают головы моих детей.Слабый человеческий мозг не выдержал такого страшного напряжения: – о. Василий кончил помешательством и смертью. Мы опускаем при этом подробности последней сцены, которую невозможно передать своими словами – так она сильно написана, и цитировать ее можно только полностью…Таково в общем содержание нового произведения Л. Андреева. Мы далеки от мысли разбирать этот рассказ с литературной и художественной стороны; в нем нас привлекает только внутренняя, идейная сторона.Как бытовой рассказ, изображающий жизнь духовенства, рассказ Андреева не представляет ровно никакой ценности. Но Андреев затронул такой вопрос, который имеет общее значение, заглянул в такую сторону человеческой жизни, человеческой души, которая может иметь место во всяком звании и состоянии. Поставив себе целью изобразить катастрофу человеческого духа, под неумолимыми ударами судьбы теряющего веру в Бога и Его Промысл, Андреев действующим лицом взял священника, чтобы усилить впечатление, чтобы противоположность веры и неверия усиливалась самым званием, условиями жизни главного действующего лица. В своем рассказе Андреев отмечает особенно рельефно одну сторону в жизни духовенства – это сиротливость и одиночество духовенства в селе, в котором священнику часто негде бывает искать нравственной поддержки, слова утешения. Та серая масса, которая прибегала за словом утешения к о. Василию, знала, что он несчастлив в своей жизни, сторонилась от него, считая за дурную примету даже встречу с ним. Люди, которые считали себя выше простой деревенской темноты, стояли, конечно, гораздо ниже о. Василия, и уж не им он мог поверять свои думы и муки, в которых горела и терзалась его измученная душа. Здесь автор, быть может, и мало знающий жизнь духовенства, художественным чутьем подметил в ней весьма важную черту, которой объясняются ее некоторые стороны и недостатки.Но если в бытовом отношении рассказ Андреева не представляет ценности, – так как символист-Андреев не мог и ставить себе целью изображение реальной жизни, – зато рассказ весьма ценен по своей идее и по глубине психологического анализа. Андреев хотел вскрыть тяжкое зло современной жизни – неверие, и показать, откуда оно происходит, чем питается в современном обществе. Мы убеждены, что черты Василия Фивейского взяты писателем из реальной жизни не русского духовенства, – такое лицо если и возможно в среде духовенства, то лишь как весьма редкое исключение, – интеллигентного общества, той его части, где вера еще не изгнана из сердца, как «ненужный предрассудок». На о. Василия Фивейского Андреев перенес те черты и особенности, которые он нашел в нашем светском, интеллигентном, мало верующем классе, лишенном цельности и непосредственности, мало, или совсем незнающим своей веры, Христова учения.В Василии Фивейском Л. Андреев хотел показать процесс потери веры; вот почему он хотел и самого Василия Фивейского сделать глубоко-верующим человеком в начале своей повести: «он верил в Бога торжественно и просто: как иерей и как человек с незлобивой душой», замечает о нем автор на первой странице своего рассказа. Но вот постигло о. Василия несчастье: он потерял любимого сына. Какие чувства переживает в это время о. Василий?В тяжких душевных муках, «точно кому-то возражая, кого-то страстно убеждая и предостерегая», он говорит: «я верю». Но уже в этом: «я верю» слышится сомненье, и ясно сказывается, что червь сомнения давно жил и никогда не умирал в душе о. Василия. Следовательно, той цельной, простой, непосредственной веры, какою хотел бы наделить автор Василия Фивейского, он не создал и не дал ему, – и понятно почему – в нашем интеллигентном и полуинтеллигентном обществе такой веры давно нет. Отсутствие целостной веры, «половинчатость» души о. Василия непременно должны были сказаться и в жизни его, что мы и видим на самом деле. Передавая содержание рассказа Андреева, мы упустили из виду указать одно важное обстоятельство в жизни его: у него, кроме утонувшего сына Васи и другого сына-идиота, была дочь Настя. Лицо это – вводное в рассказе, невидное, но Настя заслуживает того, чтобы на ней остановиться. На Настю ни отец, ни мать не обращают никакого внимания, о воспитании её совершенно не думают, – и растёт она беспризорным дичком, в грязи, в тяжёлой чёрной работе. Л. Андреев совершенно не объясняет этого прискорбного обстоятельства; неясно оно и для читателя, раз автор хотел представить о. Василия и добрым, и глубоко верующим человеком. Мало прилагает усилий о. Василий и к тому, чтобы облегчить несчастье своей жены, запившей горькую; только один раз он посоветовался с доктором, и тот дал ему пузырек с каплями.В настоящее время среди многих лиц, считающих себя якобы верующими, господствует чисто утилитарный взгляд на религию. Лучшее устройство земной жизни, общее равенство всех во всем, уменьшение, если не совершенное уничтожение, всех страданий и несчастий, общая радостная светлая жизнь на земле – вот как представляют себе царство Божие на земле многие, считающие себя истинными последователями Спасителя. Такие чаяния и надежды на земной рай при содействии христианского учения – ни больше, ни меньше, как подтасовка под христианство, затемняющая истинное христианство в сознании людей. Улучшая земную жизнь людей, христианство в Боге и загробной жизни указывает конечный пункт, или цель самой жизни. Особенного благополучия здесь, на земле, оно никому не обещает и не гарантирует, даже напротив – прямо говорит о том, что последователи Христа в мире скорбни будут, что они должны в терпении стяжать души свои, в терпении взирать на подвигоположника Христа и у Него учиться. Истинно верующий христианин никогда не смутится никакими скорбями и несчастиями, так как его вера всему дает высший смысл и оправдание, а высшее утешение полагает во Христе, Который не допустит искуситься нам больше, чем мы можем, но сотворит со искушением и избытие, то есть во всякой скорби подаст облегчение. Вера необходимо родит в душе терпение, и «христианин, искушенный в терпении, тем больше воодушевляется к подвигу, чем больше собирается пред ним препятствий и опасностей; он тем больше возвышается внутренне, растет и укрепляется, чем выше цель, к которой он стремится, чем славнее победа, которой он домогается. Он говорит с апостолом: вся могу о укрепляющем мя Иисусе Христе (Флп.4:13)»199. Андреев в своем рассказе хочет доказать, что удары судьбы, общее горе и страдание и верующих людей приводят к неверию. Но этого не может быть. Вся история Церкви, мученики всех времен, все борцы за идею, кровию своею отстаивавшие свои убеждения, говорят против этого: веры никакая сила не сломит, и если Андреев доказывает обратное, то только потому, что в жизни сам он никогда не встречал горячей, непосредственной веры, так как такой веры давно уже нет в нашем интеллигентном обществе, а спуститься пониже, обратиться к народу, в котором есть еще живая вера, он не потрудился.С этой стороны, то есть как характеристика настроения современного нам полуверующего интеллигентного класса, его религиозных мук, и того пути, по которому современный человек приходит к неверию, рассказ И. Андреева представляет крупное явление в нашей художественной литературе, заслуживающее самого серьезного внимания.Свящ. В. ПестряковВеселицкий А., свящ. Из бесед с о. Алексеем. (О величайшем подвиге любви) // Руководство для сельских пастырей. 1904. Т. 2. № 33. С. 385–390.VЭта беседа наша происходила вскоре после появления в свет отдельным приложением к одному духовному журналу прекрасного труда известного иеромонаха Михаила: «О. Иоанн Кронштадтский». Естественно, внимание всех нас, обычных посетителей почтенного о. Алексея Семеновича, занято было этой крупной литературной новинкой, и разговор наш касался или неоспоримых достоинств книги, или переходил к глубокочтимой всеми нами личности Кронштадтского пастыря.Наш кружок успел уже ознакомиться с книжкой о. Михаила, и каждый делился теперь впечатлениями, вынесенными от чтения. Одни восхищались художественным, живым, мастерским изложением, при котором величавая фигура о. Иоанна вырисовывалась пред нами во весь нравственно-гигантский, особенно для нашего времени, рост; другие останавливались на многоразличных сторонах его широкой и плодотворной пастырской деятельности. Особенно умилило и трогало многих из нас проникновенное и в высшей степени художественное изображение автором о. Иоанна, как священнодействователя, при совершении им божественной литургии. Пламенеющим серафимом предносился нашему воображению великий пастырь, предстоящий престолу Господа славы, приносящий жертву хваления, – и сжималось невольно наше сердце тоской и скорбью о собственном несовершенстве в молитвенном подвиге. Одним словом, много хороших мыслей и чистых святых чувств пробудила в нас единственная в своем роде книга о. Михаила: было отчего оживиться нашей беседе. Книга помогла нам глубже понять личность Кронштадтского пастыря и еще больше полюбить его…О. Алексей Семенович с видимым удовольствием следил за нашими оживленными разговорами; в его славных старческих очах светились радость и ласка. Радовался он подъему нашего духа, разделял наши мысли и чувства, и сам, видимо, испытывал не меньше нашего оживление своей, не стареющейся с годами, отзывчивой души.«Да, друзья мои, – начал о. Алексей, – бесконечно благодарны должны мы быть о. Михаилу за его чудную книгу, за тот праздник души, который переживаем мы теперь с вами, прочитавши ее!.. Нам, пастырям, особенно дорого и полезно как можно ближе узнать о. Иоанна, постичь всю высоту нравственного подвига, который он несет столько лет, преклониться пред его истинно-апостольским самоотвержением.Широка всесторонняя его полувековая пастырская деятельность. И на какую бы сторону ее мы ни обратили внимание, нас одинаково поражает нравственная высота и ценность результатов, каких помогает достигать в ней Сам Бог Своему избраннику. Сила веры, дар молитвы о. Иоанна творят чудеса воочию нашею; его благотворительность по щедрости, прочности организации, по своей плодотворности и широте – прямо поразительна; истинно-христианский аскетизм личной жизни, полнейшая нестяжательность его известны нам всем. Пастырское слово о. Иоанна своей силой, прямотой, строгостью в обличении современных общественных язв, своей глубиной и действием на сердца и умы человеческие положительно можно сравнить с вдохновенной речью пророка Божия…Таким представляется нам образ Кронштадтского пастыря в его многоразличной деятельности – и не представляется только, но таков он и на деле, воистину, – и это самое главное. Но если все отмеченные нами черты его жизни и деятельности заставляют нас невольно преклоняться пред их нравственной высотой и прославлять Бога, подающего такие силы избранным Своим, то еще более должны мы поражаться в чудной личности о. Иоанна одной чертой, о которой я пока не упомянул. Это – подвиг личного самоотвержения, подвиг истинно-христианской любви, в котором он упражняет неустанно свои духовные силы и в котором достиг почти полного совершенства. В этом подвиге, самом трудном и высоком, о. Иоанн является верным подражателем ап. Павла, и, по моему мнению, здесь именно – объяснение и разгадка чудных свойств пастырской его деятельности, которая превышает обыкновенные человеческие силы…Быть щедрым благотворителем, глаголом жечь сердца людей, являть пример воздержания, нестяжательности и при этом все же оставлять себе уголок личной жизни, удовлетворять, как говорят, законным требованиям эгоизма–такое существование для нас понятно. Но вот в лице о. Иоанна мы видим нечто несравненно высшее и поразительное: он всецело и нераздельно, во имя любви к Богу и ближнему, отдает самого себя, свою душу, свою жизнь Богу и людям. Для него личной, эгоистической жизни как бы вовсе не существует, – живет он в Боге и в людях… Какой это высокий подвиг самоотречения, и какое, едва понятное для нас, состояние духовной свободы, духовного удовлетворения! Не одним тем высок в наших глазах и достоподражаем Кронштадтский пастырь, что силен словом и делами благотворения, и даже даром чудотворения, но тем даром совершенной любви, которою он живет и служит постоянно Богу и людям. Если мы вникнем в содержание всего написанного им, особенно его дневников, то увидим, как чудный пастырь постепенно, упорной борьбой с косностью человеческой природы, с эгоистическими порывами и требованиями ее, достигал духовной свободы и торжества самоотверженной любви над самолюбием. И вот, венцом этой борьбы является пред нами идеально, апостольски-высокая жизнь о. Иоанна. Она нам во многом напоминает жизнь великого апостола языков, который пламенел огнем божественной любви и поставлял ее, по достоинству, выше дара чудотворений, мученичества, полной нестяжательности. В любви он почерпал силы для своих апостольских подвигов, по любви к ближним не знал он личного покоя, будучи всем для всех; по любви к братьям по плоти он хотел бы быть даже отлученным от Христа, если бы только можно было такою ценой приобрести их спасение… Смотря на жизнь о. Иоанна, мы видим сходные черты. Он в служении Богу и ближним не знает покоя, отдохновения: он или на молитве – с Богом, или – с ближними, как утешитель, друг, молитвенник всех труждающихся. Его не удерживают ни расстояния, ни поздний час ночи; он готов забыть и сон, и усталость, когда требует того дело любви. Любовь побеждает все и делает понятными и объяснимыми неослабную энергию, бодрость тела и духа, которые поражают нас в нем, когда мы представим себе его преклонные годы…Не могу, друзья мои, удержаться, чтобы не распространиться в разговоре о светлой личности о. Иоанна всякий раз, как представляется к тому удобный случай, подобный настоящему. Я думаю и верю, что Бог нарочито воздвиг нам для научения этот светильник, горящий и светящий во дни заметного оскудения веры и любви среди современного общества. Если для кого, то для нас, пастырей, жизнь Кронштадтского пастыря, его подвиг самоотверженной любви должны быть особенно поучительны и вразумительны. И я сердечно радуюсь за вас, что все вы так близко заинтересованы жизнью и деятельностью нашего общего руководителя и учителя в прохождении трудного пастырского служения. Добрый это знак и хорошая примета: ясно, что и мы хотели бы соревновать в исполненной благих плодов деятельности о. Иоанна. Есть и в каждом из нас честные порывы послужить на спасение, на благо ближнего, свято исполнить свой долг, свое назначение, указанное нам Богом – назначение, к которому мы призваны.Да и как нам оставаться косными, неподвижными, бездеятельными при современном состоянии народных масс и образованного общества? Посмотрите вокруг: как видимо, воочию томит и мучит людей теперь алчба и жажда духовная. Изверились люди и утратили, когда-то утешавшую их ложную, обманчивую надежду найти полное удовлетворение в чувственном земном благополучии; они снова взыскуют Бога, стремятся к возрождению, к духовному обновлению всевозможными путями. И кто может направить на истинный путь всех этих измученных напрасными исканиями цели и смысла жизни, близких к отчаянию людей, как не подобные Кронштадтскому пастырю самоотверженные, твердые в вере, исполненные любви руководители духовной жизни?Отсюда, друзья мои, открывается для нас настойчивая, неотложная нужда явиться в жизни и деятельности последователями, искренними учениками о. Иоанна. Против зла, в корне разъедающего современное нам общество, следует употребить противоположное ему врачевство. Оскудение любви в людях, господство эгоизма во всевозможных проявлениях – вот что растлевает современную жизнь; поэтому, для ее обновления, для ее созидания необходимо вооружиться самоотверженной любовью, воспитать, возрастить ее в себе самом неустанным подвигом. Это смог выполнить о. Иоанн и явился для всех, обессиленных житейским эгоизмом, чувственной, плотской жизнью, могучим руководителем-наставником на пути обновления, духовного воспитания. Чувством, как бы инстинктивно, поняли люди великую духовную мощь, сокрытую в нем, – и вот причина неотразимого обаяния его на сердца и умы современников!» …Искренностью, юношеским воодушевлением звучала речь досточтимого о. Алексея Семеновича; по местам она переходила в призыв, в прямое поучение, обращенное к нам, его постоянным посетителям и собеседникам. Но нас не смущал этот поучительный тон его слов, тем более, что каждый из нас внутренне сознавал правоту его речи, его настоятельного призыва последовать по стопам Кронштадтского пастыря. Напротив, тихая грусть и искреннее сожаление овладевали нами при мысли, как мы в своей жизни и деятельности далеки от того идеала пастыря, который, при благодатной помощи, сумел осуществить о. Иоанн. В самом деле, если подумать: отчего остаются неосуществленными у нас весьма часто самые благие намерения, малоплодными и малоуспешными оказываются наши усилия и начинания, почему бессильными, неудачными «ловцами человеков» являемся мы в пастырской деятельности и не можем привлечь к себе сердца людские? Не потому ли, что сами мы не совершенны в любви, по рукам и по ногам связаны «куплями житейскими», живем для себя и часто не решаемся поступиться личным интересом, своим довольством и спокойствием во имя служения Богу и ближнему? – Хорошо и утешительно одно уже то, что примеры самоотверженного пастырства, подобные о. Иоанну, будят в нас добрые чувства, самоотверженные порывы, влекут и нас к совершенству. Дороги и полезны для нас и подобные беседы, вливающие бодрость и мужество в пастырскую многострадальную душу.Свящ. А. ВеселицкийК-ий П. По поводу народной выставки картин // Руководство для сельских пастырей. 1904. Т. 2. № 33. С. 391–395.Живопись настоящая художественная идет в народ, – как этому не радоваться! Давно пора взяться за воспитание эстетического вкуса у нашего простого народа200, несомненно художественного по натуре, что сказывается в его стремлении к архитектурному рисунку в постройке, к оригинальным рисункам на пасхальных яичках (писанках), к рисункам и орнаментам на костюмах; а о чисто-художественной народной песне, о музыкальных самобытных инструментах, служащих для выражения на них радостей и скорбей души народной, мы уже не говорим.Пора вместе с религиозным, умственным и нравственным просвещением народа дать пищу и его эстетической потребности в области живописи, где народ довольствуется пока, как известно, грубыми и аляповатыми продуктами разных московских картинных заведений; не более художественна и религиозная домовая, а нередко и храмовая живопись.Идея устройства «народных» выставок картин в значительной мере будет способствовать поднятию уровня художественного развития народа. Идея эта в настоящее время, благодаря материальной помощи и содействию Императорской Академии Художеств, уже осуществлена; названные выставки, в буквальном смысле «народные», будут обслуживать не только захолустные города, местечки, но главным образом села, деревни; они, как твердо решил их учредитель художник В. Розвадовский, сами пойдут навстречу ощущаемому в среде простонародных масс запросу для пополнения запаса художественно-изобразительных впечатлений, распространяя знакомство с действительно художественными произведениями. Пока районом для «народной» выставки избран юго-западный край – Киевская и Подольская губернии. Не взирая на очень низкий уровень художественно-эстетического развития населения юго-западного края, несомненно, однако, среди народа, а еще более среди местной интеллигенции, живет любовь к искусству, проявляющаяся пока в самой примитивной форме. Все художественные произведения для местных обывателей ограничиваются церковной, часто весьма неудовлетворительной, живописью, лубочными картинами и плохими олеографиями, щедро рассылаемыми в качестве бесплатных приложений к различным дешевым периодическим изданиям. Несмотря на все недочеты вращающихся в среде простонародья предметов, носящих следы художественного творчества, он настолько – чисто стихийно – стремится к изобразительным искусствам, что трудно найти «хату», где бы не было хотя нескольких литографий, выжженных на лавках и столах орнаментов, вышитых полотенец, расписанных красками пасхальных яиц и т. д.; а «размалеванные» снаружи и внутри хаты видим сплошь и рядом. И вот, идея «народных» выставок, благодаря энергии художника В. Розвадовского, осуществлена, наконец. Выставка недавно гостила в Киеве, где она помещалась у памятника св. кн. Владимира. Помещение представляло собою палатку с круглыми отверстиями вверху для пропуска света по мере надобности; в светлые дни совершенно достаточно рассеянного света, проходящего сквозь полотно. При входе, посетитель невольно обращает прежде всего свое внимание на небольшую икону Богоматери, украшенную, по южнорусскому обычаю, вышитыми полотенцами и свежими дубовыми листьями.Выставка состоит из 120 оригинальных картин религиозного, исторического и бытового содержания, а также этюдов и эскизов разных художников; между ними встречаются имена известных художников – Лемоха, Репина, Богданова-Бельского201, Киселева и др. Все художники согласились принять участие в выставке своими произведениями безвозмездно. Картины вставлены в рамы, которые вместе с тем служат стенками плоских ящиков (разборных), предназначенных для перевозки картин. В каждом таком ящике-раме помещено по несколько картин: одни прикреплены ко дну, другие к крышке ящика. Для облегчения груза некоторые ящики сделаны из папье-маше.Картин религиозного содержания на выставке немного – «Нагорная проповедь» (Максимова), «Чудесное насыщение пятью хлебами и двумя рыбами пяти тысяч народа» (его же), «Вдали от мира» (Эшкичевича) и «У ворот Ахтырского монастыря, Харьк. губ.» (Зарубина). Большая часть картин воспроизводит сюжеты исторические и бытовые; некоторые из последних (напр., «Крестьянские дети», «Девчонка» и друг.) положительно прекрасны. Есть достаточно и пейзажей, отчасти относящихся к южнорусской природе; другие же посвящены природе России вообще. Так как созерцание картин для народа будет вместе и уроком истории и географии отечественной, то в «Список картин народной выставки» (каталог) совершенно уместно к некоторым воспроизведениям картин исторического содержания присоединять коротенький текст, дающий обозревателю возможность разобраться в сюжете картины; следовало бы, по нашему мнению, таким же текстом снабдить и другие картины исторического содержания, равно как и пейзажной живописи. Впрочем, устроители в этом случае недостаток печатного слова могут легко восполнить более или менее подробными устными объяснениями, на что они и изъявили печатное свое любезное согласие. На оборотной странице «Списка картин» помещено следующее обращение: «Братья-крестьяне! не стесняйтесь спрашивать художника, сопровождающего выставку, как смотреть картины; что написано; имена художников, писавших картины; какое назначение имеют картины. На все вопросы, касающиеся выставки и картин, каждый, по мере возможности, получит объяснение». Плата за посещение выставки в день открытия в Киеве была 55 коп., в остальные дни – 32 коп., в праздничные дни – 17 коп.; в селах же и деревнях плата будет 2–3 коп.Вечером, посредством волшебного фонаря, демонстрируются народу картины, выбранные из музея Императора Александра III, Эрмитажа, галереи П. М. Третьякова. С выставочных картин будут сделаны репродукции, исполненные в красках и одноцветные. Эти репродукции в красках, размером 2 х 3⅜ верш., с некоторых картин, наклеенные на паспорту с художественно-исполненной виньеткой на мотив народного орнамента, предположено продавать для интеллигенции по следующим ценам: один экз. – 25 коп., серии от 6 до 60 экз. по 1 р. 25 коп. за каждые 6 экз. и т. д., с соответственным понижением цен в зависимости от количества экземпляров. Для простого народа цены в значительной степени будут понижены. Таким образом, крестьяне не только получат облагораживающие эстетические впечатления на самой выставке, но будут иметь возможность постоянно вспоминать их и украшать стены своих хат, хотя и дешевыми, но художественными репродукциями художественных произведений.Передвигаться выставка будет по грунтовым дорогам, останавливаясь по пути в начальных школах, усадьбах тех помещиков, которые изъявят на это свое согласие, на фабриках, заводах, на ярмарках, в приспособленной для этой цели палатке. Первый маршрут выставки, разрешенный г. Киевским, Подольским и Волынским генерал-губернатором, следующий: Киев, Васильков, Белая Церковь, Сквира, Липовец, Немиров, Винница, Ямполь, Могилев, Каменец-Подольск и все села, которые лежат по пути между этими городами и местечками.Опыт – лучший наставник. Он покажет гг. устроителям, если они будут внимательно прислушиваться к мнению и оценке народа, что ими, быть может, упущено из виду, на что преимущественно народ обратит внимание, – словом, покажет воочию, чего жаждет народ в эстетическом отношении, и чем у нас должна быть удовлетворяема эта жажда. Устроители будут вести дневник своего первого художественно-народного tournée и не замедлят познакомить всех, интересующихся делом просвещения народного, с тем материалом, который добудут во время путешествия с «выставкой». Нам думается, что все, клонящееся к облагорожению души народной, к вызову в ней чистых радостей в соединении с поучением историческим и вообще умственно-образовательным элементом, могущее отвлечь народ от грубого, грязного и циничного, – все это должно близко касаться и учителя школьного, и сельского священника. Они не замедлят сообщить народу о пользе и назидательности выставки и постепенно участвовать в воспитании его эстетического вкуса, а через то и вообще способствовать облагорожению его души. Если бы гг. экспоненты еще обратили большее внимание на произведения религиозной живописи и приготовили бы репродукцию их, то, быть может, в сельских священниках нашли бы самых усердных сотрудников в распространении художественных снимков с лучших произведений художников, взамен тех грубых изделий, какими в настоящее время довольствуется народ наш.П. К-ийБрояковский С., свящ. Из записок заведующего церковно-приходскою школой202 // Руководство для сельских пастырей. 1904. Т. 2. № 33. С. 396–397.Выскажу еще несколько дополнительных соображений касательно того, что устройство школьных елок не только не предосудительно, напротив – весьма желательно.В чем собственно выражается в устройстве елок «подражание немцам»? Разве только в позаимствовании дерева, украшенного огнями и подарками, а все остальное, входящее в программу елки, как-то: чтение и пение, игры и забавы – все это национальное наше, русское. Поэтому, в устройстве елки, если она бывает не накануне воскресного и праздничного дня, нет ничего предосудительного и антихристианского. Напротив, елка, если посмотреть на нее без всякого предвзятого взгляда, кроме символического значения, заключает в себе даже религиозный элемент. Так, некоторые, обращая внимание на ее свойство быть всегда зеленой, видят в ней символ неоскудевающей благодати Божией; другие, применяя ее к Новому году – обновление жизни, совершающееся в природе с поворотом солнца на лето; третьи (в Германии) – райское дерево, сначала добра и зла, а в последнее время древо жизни; четвертые, применяя к Рождеству и обращая внимание на постоянную зелень елки – нравственное возрождение, приносимое нам рождающимся Сыном Божиим, «Солнцем правды»; пятые (с реальной, или материалистической точки зрения) – растительную жизненную силу203.Принимая все это во внимание, не только не следует противодействовать устройству школьных елок, а должно всячески способствовать широкому распространению их. Неужели детям нельзя разумно порезвиться? Если взрослые позволяют себе устройство танцев, принимающих иногда не вполне приличный характер, то почему не позволить детям спеть самого невинного характера песенку, прочитать публично ту же басню или стихотворение, которые они читают в классе, и провести время в разумных играх и забавах?.. Только таким образом можно расположить их к себе и вызвать на откровенность. Зачем «малых сих» лишать непринужденного праздничного настроения? Вглядитесь во время елки в выражение лиц и глаз детей. Лица горят румянцем, глаза искрятся довольством и радостью; а поют и читают дети на елке с таким подъемом духа, как никогда в другое время. Елка для детей – это не есть неодушевленный предмет, а как бы живое существо, которое так же живет и радуется, как и сами они. Как же можно лишать детей этой радости, как воспитателям не разделить с ними эту радость, невольно переносясь и в свое невозвратное детство!.. Вот почему елка имеет большое воспитывающее, развивающее и бодрящее влияние на школьников и желательна для них. Вот почему и обычай устройства школьных праздников вообще, и елок в особенности, следовало бы всячески поддерживать и распространять.Разумеется, что и подготовка к елке должна быть самая тщательная и даже продолжительная. Она должна заключаться, прежде всего, в выборе и основательном разучивании подходящего литературного материала (прозы и стихов), в разучивании №№ пения и целого ряда детских игр.Подготовку нужно начинать заблаговременно и производить ее исподволь, твердо помня, что школьный детский праздник – время отдыха и источник удовольствия для детей. Необходимо, чтобы они на своем празднике чувствовали себя бодрыми и резвыми, иначе самый праздник потеряет свое обаяние и благотворно-возвышающее действие на детей.Свящ. С. Брояковский№ 34. Августа 22-гоБлагодатный луч света // Руководство для сельских пастырей. 1904. Т. 2. № 34. С. 399–401.В то время, как мрачные тучи кровопролитнейшей войны с одним из коварнейших врагов совершенно заволокли собою горизонт нашей далекой окраины, почти непрерывно день и ночь ослепляя и оглушая наше христолюбивое воинство огнем и грохотом орудий, изрыгающих кругом смерть; в то время, как и внутренняя крамола еще раз заявила о себе дерзким убийством среди бела дня на многолюднейшей улице столицы одного из выдающихся государственных деятелей наших, – из Царских палат, мощно прорезывая сгустившийся кругом мрак, ярко блеснул благодатный луч света: 30-го июля в 1 ч. 15 м. дня родился Наследник-Цесаревич и Великий Князь, нареченный при святой молитве Алексеем. В этом событии проявилось неизреченное милосердие Божие и к Царской Семье, и ко всему народу русскому: Царю и Царице Господь даровал Первородного Сына, а Державе Русской – прямого Наследника Престола. Несказанною радостью исполнились сердца всех истинных сынов России при этой вожделенной вести, которая раскатистым эхом отдалась и на обширных полях отдаленной Маньчжурии, и на бурных водах Тихого Океана, вливая в наших доблестных воинов новый дух беззаветной отваги и беспримерного героизма в борьбе за правое дело, которыми и без того уже они успели удивить весь мир. Как подействовала радостная весть о даровании Господом Царю и Царице Первородного Сына, а возлюбленному Отечеству нашему Порфирородного Наследника Престола Царского, лучше всего свидетельствует всеподданнейшая поздравительная телеграмма главнокомандующего нашей Маньчжурской армией генерал-адъютанта Куропаткина из Айсандзяна от 31-го июля: «С неизъяснимою радостью прочел и немедленно объявил по войскам вверенной мне армии высокомилостивую депешу Вашего Императорского Величества, возвестившую нам рождение на счастие всей России Наследника Цесаревича. Все чины Маньчжурской армии молят Господа Бога о даровании здравия на многие годы Вашему Величеству, Государыне Императрице и Новорожденному Наследнику Цесаревичу Алексею Николаевичу и приносят всеподданнейшую благодарность за высокую милость и внимание ко всей Маньчжурской армии, явленную назначением Наследника Цесаревича Шефом 12-го Восточносибирского полка204. Мы ждем скоро решительного боя с наступающими против нас японскими армиями; с радостью сойдемся с врагом грудь с грудью и постараемся на деле доказать свою несокрушимую преданность Царю и Родине». Итак, рождение Наследника Цесаревича послужит даже началом коренного поворота в ходе наших военных операций, сводившихся до сих пор только лишь к тому, чтобы всячески выиграть время, которое позволило бы нам беспрепятственно подвезти на театр военных действий необходимое количество войска, нанести возможно больший урон врагу и удачно решить весьма сложный и трудный вопрос об уклонении от генерального боя со значительно превосходящими нас по числу неприятельскими армиями. Теперь главный вождь русских войск в Маньчжурии предполагает уже сам перейти в грозное наступление… Легче вздохнулось и всем мирным насельникам необъятной Руси с рождением Наследника Цесаревича, будущей Опоры и Надежды государства Русского, которые единым сердцем и едиными усты неустанно воссылают умиленные молитвы к престолу Царя царствующих и Господа господствующих о возрастании телом и укреплении духом Порфирородного Младенца.Да благословит же Господь вхождение Его к нам, и да осеняют ангелы Божии мирную детскую колыбель Его! Наречение Ему имени в честь святителя Алексия, митрополита Московского, и, как кажется нам, в память славного предка Его Тишайшего царя Алексея Михайловича является знаменательным… Да поможет же Ему Господь, когда призовет на чреду Царского служения, явиться таким же доблестным хранителем русской идеи, каким был Его тезоименный святитель, и таким же ревностным оберегателем исконных заветов Руси Святой, каким был царь Алексей Михайлович!..Пестряков В., свящ. Православное русское духовенство и фабрика // Руководство для сельских пастырей. 1904. Т. 2. № 34. С. 402–409.Для русских политико-экономистов вопрос о том, что представляет в настоящее время Россия – «хлебородную» страну или капиталистическую, считается вполне решенным. Россия, по их мнению, оставляет натуральное хозяйство, бросает землю – свою вековую кормилицу и переходит в разряд капиталистических государств с преобладающим машинным производством, с капиталистическим хозяйством. В доказательство своей теории сторонники такого взгляда ссылаются на массу доказательств, из которых следует привести хотя некоторые. Земледелие, – говорят они, – у нас все больше и больше падает; переход страны из земледельческой в мануфактурную есть необходимый экономический закон, обойти который не может ни одна страна. Обращаясь к действительности, они указывают на упадок земледелия, на массовое движение земледельческого населения в города, к экономическим центрам, на то огромное развитие, какого достигла за последнее время фабрично-заводская промышленность на Руси. Движение это не только не сокращается, напротив – все больше растет, обещая сократить до необходимого minimum’а земледелие и превратить Россию в огромную фабрику. Отсюда все симпатии русских политико-экономистов естественно обращаются к фабричным рабочим, так как им, а не кому другому, принадлежит будущее, потому что они далеко оставляют за собою по развитию серую, косную, способную разве только на вымирание, крестьянскую земледельческую массу, с ее первобытной культурой, с ее сохою времен Микулы Селяниновича. Симпатичное народническое направление, с его любовью к деревне, к серой, темной, но по душе доброй, крестьянской среде – в настоящее время уже покойник, и явись теперь второй Некрасов, его не стали бы читать, как не читают журналов с народнической окраской; внимание нашей прессы, беллетристики, толстых журналов почти исключительно сосредоточено на фабричном, мастеровом; ему поют «осанну», от него ожидают «событий». Намеренно мы сказали почти, так как в последнее время, благодаря талантливому перу Горького, общество много уделяло внимания босякам; но эта категория «героев на час» в расчет идти не может, потому что, во всяком случае, босячество не представляет крупного и серьезного явления в русской жизни.Как бы кто ни смотрел на развитие у нас капитализма, на рост фабричного производства, какого бы направления ни придерживался, одно для всех ясно, что развитие заводской промышленности – факт огромной важности. Что рабочие, обслуживающие это производство, крупная единица, со своими индивидуальными чертами – единица, заслуживающая большого внимания.Достаточно одних цифр для того, чтобы видеть, как быстро растет у нас фабричное производство, какою крупною единицею врезывается оно в русскую народную жизнь. Количество фабричных и промышленных учреждений в настоящее время нужно исчислять десятками тысяч; общий оборот их исчисляется сотнями миллионов; кормят они сотни тысяч рабочих. Хотя и искусственно поднятое у нас машинное производство все же не показывает тенденции уменьшаться; гибнут предприятия, часто разоряются предприниматели, но на их место являются десятки новых. Разумеется, для нас не важны те миллионы, какие вырабатывает наше фабричное производство, те удобства, какие вносит оно в обыденную материальную жизнь; для нас бесконечно ценнее и важнее та серая масса, которая обслуживает это производство и своими нервами и потом выколачивает в народный бюджет миллионы; настроение этой массы, ее душа и желания, условия жизни ее не должны быть чужды пастырскому вниманию. В настоящее время, благодаря быстро расширившейся сети железных дорог – этих нервов государственного производства, нет почти ни одного прихода, который не имел бы никакого отношения к развившемуся производству; каждый приход имеет хотя отдельных представителей, числящихся в его составе, но фактически живущих, зарабатывающих хлеб на фабриках. Есть множество приходов, где большая часть населения только на несколько месяцев возвращается домой, на родину, остальное время года проводя на фабриках и заводах; есть приходы, состоящие исключительно из заводских и промышленных рабочих; наконец, есть приходы с населением смешанным, – и таких немало; масса есть сахарных и других заводов, устроенных по селам южного района и обслуживаемых исключительно пришлыми рабочими из губерний северных. Итак, что же представляет фабричная и заводская масса в смысле единства настроения, единства мыслей?Рабочие разных заводов, собранные из разных городов и всей Руси, если чем и объединяются, то прежде всего исканием куска хлеба, исканием заработной платы. Под крышей завода, в наемной конторе – все интересы отходят на задний, второстепенный план; заработка, платы – вот чего ищет здесь рабочий, загнанный нуждою за тысячи верст от родного очага. Вопросы религиозного характера, думы о душе, о ее спасении, – думы, которыми часто живет простолюдин, – на фабрике, на заводе, естественно, отходят на второй план. Каторжный труд, не разгибая спины от утра до ночи, постоянная усталость, недостаток досуга, которого еле хватает на еду и отдых, постоянная усталость – все это такие условия, при которых рабочий если и может думать, то только лишь об одном – быть бы живу… «Когда нам о церкви думать, о храме, – говорил нам один заводской рабочий, – когда не имеешь времени часто и лба перекрестить? Выберется свободный день, сойдешь и со смены в праздник, заглянешь в храм, и хотел бы молиться, да где уже там молиться! – намаешься за очередь, руки, ноги ноют. Боишься, что сонный повалишься к соседу на плечо. По-звериному живем – что и говорить!..». На фабриках и заводах с обширным производством машины работают без остановки; щадят только три дня Рождественских праздников и два дня Пасхи. Где уж тут думать о праздничном отдыхе, о воскресном покое? Даже такого святого и великого долга, как исповедь и причащение – и того не в состоянии выполнить рабочие, как следует, надлежаще приготовившись. У нас сейчас на глазах огромный завод, с тысячью рабочих, с миллионными оборотами и барышами. Здесь рабочим дается на говенье только один день: в 12 ч. рабочий сменился с работы и располагает собою до 12 часов следующего дня. За это время он должен отговеться, и в 12 часов должен быть уже возле станка или колеса, – словом – на работе. Где тут может сохраниться молитвенное, светло-радостное настроение человека, приступающего к Источнику жизни – Христу? И вот еще что замечательно: даже и в таких случаях рабочий часто не осведомлен о том, когда ему придется отговеться. Скажут сегодня, – он должен идти, хотя бы внутренне и не был приготовлен к этому; бывали случаи в нашей практике, что на исповедь человек являлся из-за стола, где, для подкрепления своих сил, опрокинул в себя несколько рюмок того зелья, от которого стонет Русская земля, и льются реки незримых слез. На вопрос: почему он явился на исповедь в несоответствующем настроении? – мы всегда получали один неизменный ответ: «Не знал, что сегодня отпустят на говенье». Уклоняться в таких случаях от исповеди многие находят неудобным: 1) это единственный случай за год исполнить святой долг христианина; 2) свои же православные почтут за нехристя. – Если описанное нами явление имеет место в большом предприятии, то еще хуже положение в этом отношении в предприятиях мелких, где постановка дела меньше подвергается контролю и стороннему наблюдению. Тут произвол предпринимателя царит вовсю, и бывают случаи, что случаи, что рабочие говеют прямо украдкой. Несладко приходится рабочим и там, где во главе предприятия стоят иноверцы. Так, в одном известном нам учреждении на говенье русский начальник рабочим давал два полных дня; вновь назначенный туда немец посмотрел на это, как на «баловство», и назначил для говенья только один день. И это – имейте в виду – в казенном учреждении, где под началом у иностранца есть много русских интеллигентных лиц, умеющих постоять за себя. Спрашивается: что же делается там, где рабочие – простые люди, дорожащие грошовым заработком, во всём зависящие от предпринимателя?В данном отношении желательно было бы, чтобы соединенными усилиями всего православного духовенства в законодательном порядке была проведена мысль о том, чтобы рабочим всех предприятий давалось 2–3 дня для говения. Думается, что, при дружном согласии всего православного духовенства, осуществление этой мысли не встретило бы особенных препятствий. Известны случаи, где представители духовенства, благодаря своей энергии, умели проводить вопрос о праздничном отдыхе рабочих (напр., в Киеве) в благоприятном для рабочих смысле; то же может быть и в вопросе о говении рабочих.По нашему мнению, фабрично-заводская рабочая масса живет при таких условиях, имеет такие своеобразные черты и особенности, которые необходимо предполагают и свои специальные пастырские меры. Что это действительно так, можно видеть хотя бы из того, что и сам Св. Синод обратил свое внимание на этих рабочих (см. указы Св. Синода от 31 мая и июля 1900 года).Стихийное движение рабочего люда из деревни в города, на фабрики и заводы вряд ли есть нормальное явление. Бесспорно, что в города деревенского жителя гонит нужда, безземелье; но бесспорно и то, что туда часто также манят его удобства (относительные, разумеется) жизни, возможность большого и легкого заработка. Бывают случаи, что крестьяне, в общем зажиточные, оставляют деревню и стремятся в города на легкие хлеба и заработки. Немногие из таких лиц сколачивают деньгу, добиваются достатка, – и пример таких счастливцев, их посещения деревни, письма, разжигают аппетиты деревенских простецов. Мрачные стороны городской жизни здесь забываются; о сотнях и тысячах выброшенных за борт жизни неудачников, босяков, золоторотцев и безработных деревенские жители и не подозревают; город в понятии многих – «обетованная земля» с молочными реками и кисельными берегами, с туго набитыми кошельками для всякого желающего.Стремление деревенского люда в города значительно уменьшилось бы, если бы деревня была осведомлена о всех сторонах городской и фабричной жизни, о тех последствиях, какие несет им фабричный труд. По служебным обязанностям, нам пришлось быть на одном заводе, где мы увидели всех рабочих en masse, – и нас охватил ужас при виде этой массы: бледный вид ничего не выражающих утомленных лиц, отсутствие растительности на лицах, дряблая кожа, жалкие фигуры, понурые позы – все это ясно характеризовало то, что называется вырождением. Впереди этой массы, как бы для контраста, стоял прямо красавец-богатырь, видно, только недавно вырванный из деревни. Общий голос всех беспристрастных исследователей фабричной жизни говорит о медленном вырождении фабричного люда. И это вполне справедливо относительно фабрик всего мира. Большой знаток быта фабричных – Е. Дементьев так пишет о влиянии фабрик на население: «Променяв убогую, покривившуюся, но свою избенку на монументальную фабрику, бросив свою, наполовину не обеспечивавшую его землю, бросив домашнее производство, и придя с семьей на фабрику продавать свой труд, что получил рабочий? – Физическую и нравственную гибель»205.Спрашивается: всегда ли ознакомлен деревенский люд с теми «благодетельными» последствиями, какие несет ему фабрика и работа на ней? И кому, как не духовенству, следует познакомить с этим свой приход, особенно если в нем замечается тяготение к фабрике? – К прискорбию, нужно сознаться, что духовенство мало обращает внимания на этот вопрос; в многочисленных епархиальных органах, в отдельных проповеднических сборниках нам не приходилось встречать ни одной проповеди, которая знакомила бы деревенских людей с жизнью фабрики, напутствовала бы рабочих, идущих туда, давала бы руководство человеку, как жить, чего остерегаться в новой, для него неведомой, обстановке. А между тем, у нас на Руси есть масса сел и деревень, в которых половина населения живет отхожими заработками, работами на фабриках и заводах, возвращаясь в деревню только в летнюю рабочую пору, да и то не всегда, и не все. Знакомить крестьян с условиями фабричного труда, с моральными его последствиями, учить их, как жить в фабричных условиях, как относиться к покинутой, часто нищей и голодной деревне, – вот что прежде всего должно бы делать духовенство по отношению к крестьянам, идущим на фабрики и заводы. Почем знать? Быть может горячий призыв наших пастырей несколько уменьшил бы тяготение народа к городу и фабрике, а вместе с тем сократил бы и неизбежное его следствие – развитие голодного пролетария и теперь модного босяка, кадры которого пополняются, главным образом, безработным крестьянством, идущим в город искать денег и хлеба.Бегство в города – пусть оно и вызывается экономическими условиями – есть общепризнанное зло, вносящее тлетворный яд в крестьянскую среду; но это явление – не необходимое, и против него есть меры (напр., переселение, улучшение хозяйства, покупка земли у помещиков при посредстве банков и т. д.). Знакомить простой деревенский люд с жизнью фабричного и заводского рабочего, раскрывать перед ним не светлые только, а и мрачные стороны городской и фабричной жизни, предупреждать от городских соблазнов – вот в чем мы полагаем первую обязанность сельских пастырей по отношению к фабричному люду, ищущему заработка, а иногда и воображаемых «золотых гор» в городах.Наблюдая отношения духовенства к фабричному люду, – правда, в немногих пунктах, – мы заметили здесь две крайности печального свойства. Некоторые священники смотрят на фабричных и заводских рабочих, как на нечто чужое для себя, совершенно постороннее. За тяжелою работою, в церкви рабочие бывают мало, за требами обращаются редко – и то только в экстренных случаях, живут всего чаще на заводе – в казармах, куда священник совсем почти никогда не заходит. К тому же, рабочие очень часто меняются, переходя с одного завода на другой; хлебом, как говорится, священника не кормят, – отсюда, и стоят они вдали от церкви и церковной жизни, как чуждые, пришлые для прихода люди. – Положение это, и взгляд этот совершенно неправильны. Раз люди живут в районе известного прихода, они уже принадлежат этому приходу, и пастырская попечительность не может оставлять их без внимания.Бывают случаи и другого рода, когда священник, игнорируя интересами и запросами рабочих, прямо становится на сторону фабричной администрации и предпринимателей – всего чаще по эгоистическим материальным мотивам. Такой священник, естественно, сам себя отдаляет от рабочей массы, становится для нее далеким и чужим. Это – «панский батюшка», говорят о нем рабочие, и уж, конечно, о любви, о взаимном доверии тут не может быть и речи. А между тем, по идее своего служения, священник должен быть особенно близок меньшей голодной братии, должен быть ее защитником и заступником.(Окончание следует).Свящ. В. ПестряковВ-ий А., свящ. Пасынки прихода // Руководство для сельских пастырей. 1904. Т. 2. № 34. С. 410–417.«Блюдите, да не презрите единого от малых сих (Мф.18:10)» – эти всем известные слова Христовы должны неизбежно приходить на память каждому внимательному наблюдателю и исследователю нашей церковно-приходской жизни. Присмотритесь к взаимным отношениям в области религиозной между членами наших приходов, взгляните на отношение руководителей церковной жизни к своим прихожанам, – и вы убедитесь непременно, что мы, к великому сожалению, очень и очень далеки от осуществления в жизни великого, святейшего завета Христова… Выражаясь образно – на пире веры «малые сии» не всегда у нас занимают места рядом с другими возлежащими. Обвинять в этом некого: виновата здесь сама жизнь – те общественно-бытовые ее условия, в которые поставлены различные группы прихожан, и в которых проявляет свою деятельность наше приходское духовенство. Тут, как увидим ниже, пастырь, чаще всего не по доброй воле, но вынуждаемый несовершенством уже давно сложившейся приходской организации, «не аще хощет, сие творит, но еже и не хощет», – что противно его заветным желаниям, – «сие содевает...». Но, разумеется, раз печальный факт существует, пастырю Церкви с ним необходимо считаться и принимать все меры к его устранению из практики церковно-приходской жизни.Гибельный дух неравенства менее других проявляется в религиозной, церковной жизни приходов, состоящих из однородных элементов – из прихожан одинакового общественного и имущественного положения. Таковы у нас еще приходы сельские с коренным русским православным населением, особенно в тех местах, куда не проникло растлевающее влияние городской поверхностной культуры. Правда, и в таких мирных захолустных приходах могут возникать со стороны более состоятельных прихожан или со стороны богатых селений претензии на более видное участие в делах церковно-приходских, или предъявляться к духовенству требования на предпочтительное, особенно внимательное отношение к ним. То и другое часто замечается в жизни и таких приходов; но здесь для священника возможна легкая и успешная борьба с неуместными претензиями и требованиями отдельных прихожан, здесь на его стороне подавляющее однородное большинство прихода, и он, при добром желании, свободно может избежать незавидной роли подневольного человекоугодника. В общем, все-таки, подобные однородные приходы можно по справедливости назвать счастливыми, как свободные от растлевающего духа неравенства; счастливыми, следует считать и тех пастырей, которым судил Бог жить и действовать в таких приходах.Прихожане однородного по составу прихода имеют на своей стороне великие преимущества: они все, в равной мере, причастны интересам церковно-приходской жизни и пользуются одинаково в деле удовлетворения своих религиозных нужд услугами духовенства. Среди них нет ни больших, ни меньших, и никому со стороны лиц духовных не оказывается завидного предпочтения: все стоят равно близко к своему духовному руководителю-священнику.С другой стороны, пастырю при таких условиях представляются полная возможность и простор к свободной и плодотворной деятельности. Пастырь здесь не испытывает досадного чувства раздвоения, бессильных, а часто – прямо непосильных порывов соединить несоединенное, и сердце его не разрывается на части. Он может спокойно, уверенно вести дело своего служения, направляя свои силы к одной светлой заветной цели, к удовлетворению религиозных запросов своего прихода, причем ему не приходится встречаться с противоречивыми, претенциозными требованиями. И такие, счастливо сложившиеся из однородных элементов приходы, есть-таки на русской земле; – хотя про большинство их нельзя сказать, что в них процветает церковно-религиозная жизнь, но это уже по другим причинам… В подобных приходах всё же чаще, чем где-либо, можно наблюдать, что пастырь и прихожане живут во взаимном расположении, доверии и любви друг к другу; духовный отец может в приложении к себе повторить слова Христовы о духовных овцах: «и я знаю моих, и меня знают мои» …Совсем не ту картину представляет жизнь прихода с неоднородным, разноплеменным составом, когда, например, половина прихода – русские, а остальная часть – инородцы: чуваши, черемисы, вотяки и др. А таких смешанных приходов немало у нас на Руси при разноплеменности ее населения… В большинстве случаев вы здесь сразу заметите преобладающее, доминирующее значение русского элемента над инородческим. Им направляется ход церковно-приходской жизни, он впереди всюду – и в храме, и в каждом церковном деле и начинании; русская часть прихода требует к себе больше внимания, предупредительности со стороны священника. В дни воскресные, праздничные, кто наполняет храм? – Русские прихожане; они занимают передние места, а инородцы, в жалком меньшинстве, затериваются там далеко, у порога церковного. Для кого за богослужением и вне его говорятся проповеди, ведутся беседы? – Опять для первенствующего элемента: русские их слушают, к их пониманию они и приспособлены; инородец же редко-редко услышит что-нибудь, да ему и не интересно, потому что малопонятно. Наконец, во время славления, крестных ходов по приходу, причт церковный спешит обойти сначала русскую часть прихода; а к бедному инородцу попадает в конце праздника или даже после него. Таким-то образом младшие братья во Христе оказываются в подобных смешанных приходах некоторым образом обделенными, и, что особенно прискорбно, нормальность эта пока не составляет исключения.Как же, однако, мог сложиться такой нежелательный порядок в жизни наших смешанных приходов? – Думается, весьма просто и естественно, если принять во внимание зависимость духовенства в материальном и прочих отношениях от прихожан и те чувства, и взгляды, которые имеет про себя русский человек по отношению к меньшему брату-инородцу. Нельзя же нашему духовенству, особенно при прежней необеспеченности, не оказывать некоторого предпочтения и большей внимательности той части прихода, которая являлась в его глазах более близкой, родственной и более восприимчивой, а – главное – более продуктивной в смысле доходности. Соблюдать равновесие при наличности таких условий и уделять одинаковую долю пастырского труда и внимания и другой части прихода – дело трудное, требующее самоотвержения. А что наше духовенство готово работать и работает на пользу братий меньших с должной ревностью там, где нет препятствий и помех, это доказывает деятельность его в приходах с сплошным инородческим населением. Здесь не редкость наблюдать те же отрадные взаимоотношения между пастырем и прихожанами, как и в чисто-русских приходах; также пастырь – центр прихода, для всех равнодоступный, всеми любимый. Инородцы тяготеют к своему приходскому храму, ходят по праздникам к службам охотно и не остаются без научения со стороны священника, отчего и оказываются в деле веры более просвещенными и совершенными, чем их же соплеменники, принадлежащие к смешанным приходам... По-видимому, этого не должно бы быть: соседство русского элемента, казалось, могло бы, напротив, оказывать благотворное влияние на инородца, а не оттеснять его к стороне; но в жизни не всегда и не все совершается по требованиям логики. Виною тут, – кто бы что ни говорил, – является именно расовое различие и покровительственно-пренебрежительное отношение русского к собрату-инородцу, хотя у нас и нет такого расового аристократизма, какой проявляется, например, у американца к негру. Но инородец особенно чуток и обидчив; пренебрежение, выражаемое и в мягкой форме, он понимает и сознает глубоко, и вот, в бессильной обиде, сам сторонится, стушевывается, замыкается в себе. Поэтому, если хотим поднять положение инородца в смешанных приходах, нам надобно начать с искоренения в себе самих стихийного чувства отчужденности по отношению к инородцу и принять его в сердце свое наравне с родными по крови русскими собратьями.Что сказали мы о сельских, неоднородных по составу приходах, то же, и едва ли не в большей мере, приложимо к приходам городским, наделенным деревенскими прихожанами. Незавидную роль меньших братьев осуждены здесь изображать деревенские подгородние жители, хотя бы то были и русские. Об инородцах нечего и говорить, если им приходится принадлежать к городской церкви: их положение в таком случае еще печальнее, чем в сельском приходе… Стоит лишь понаблюдать жизнь подгородных крестьян, как она проявляется с церковно-религиозной стороны, чтобы убедиться в правде только что сказанного. Религиозный индифферентизм, малое знакомство со своим священником, равнодушное отношение к своему приходскому храму, приходской жизни и, как следствие такого состояния, нравственная распущенность – вот обычные характерные черты, отличающие православное население наших подгородных деревень. Спросите подгороднего крестьянина о его духовном батюшке-священнике, и в девяти из десяти случаев услышите равнодушный ответ: «А как вам сказать: священник – так священник, ничего… Да нам – что: редко мы его и видаем... Разве вот – крестины, похороны, свадьбы приведутся, тогда с ним дело имеем. То же в конце праздника или после видим мельком батюшку, как обходит приход» … Попробуйте разузнать от такого прихожанина о состоянии церкви, о приходских порядках; – опять то же незнание и полное нежелание вмешиваться: «Нам что, мы крестьяне… у нас в городе церковь купцами наблюдается, старостой. Что надо, когда сделать, нас много и не спрашивают, слава Богу, без нас управляются!» К службе церковной, к проповеди в храме подгородний крестьянин чаще всего относится также с полным равнодушием. – «Служба у нас хорошая, по-городски – певчие, дьякон голосистый… Сказывают, батюшка часто проповеди говорит и в книжку не смотрит… Только мало и не часто слушать удается: придешь редко, станешь далеко, вперед ведь не пробьешься, что тут услышишь? Да, пожалуй, нашему брату и не понять еще» … Так и отвыкает человек от близкого, живого участия в церковноприходской жизни, а вместе с тем глохнут, замирают неудовлетворенными его религиозные запросы и потребности.У нас принято подобные печальные явления в жизни подгородного крестьянского населения объяснять близостью города, его растлевающим влиянием на простого человека. Однако, так ли это?.. По крайней мере, вполне ли, и всецело ли этот индифферентизм в деле веры, нравственная распущенность подгородного крестьянина зависят от пагубного соседства города? – Думается, нет. Что удивительного в том, что подгородный крестьянин у нас обыкновенно мало религиозен, слабо привержен к церкви, если на его долю «выпадают лишь крупицы со стола господей», если суждено ему занимать здесь последнее место, если само духовенство, volens-nolens, стоит от него в отдалении? И такой порядок, такое положение сложились не со вчерашнего дня, но существует издавна.Обратимся опять к тому, какое место приходится занимать и какую долю участия принимать в главных актах и проявлениях религиозной жизни церкви и прихода подгороднему крестьянину. В своем приходском храме за праздничными и воскресными богослужениями, как мы видели, он – редкий посетитель, и его место – у порога; Слово Божие благовествуется не для него, а для городских прихожан – к их пониманию приспособляется и содержание, и склад проповеди. При исполнении долга исповеди, во дни постов, главное внимание обращается опять же на говеющих городских прихожан, чаще же именитых. Хождение «со славой», с крестом во дни Рождества Христова, св. Пасхи, храмовых праздников совершается духовенством особенно торжественно и тщательно по городской части прихода… На это уходят первые дни праздника, потом утомленному духовенству нужен и отдых – день-два; и вот тогда уже церковный причт отправляется в деревни с крестом и «славой». И совершается обход деревенской части прихода с тугой сердечной, с неизбежной поспешностью, как некий тягостный долг… Но как же поступить бедному духовенству иначе? Изменить порядок обычных, укоренившихся издавна, отношений к той и другой части прихода – это значило бы обидеть лучшую, именитую часть своего прихода и навлечь на свою голову массу неприятностей. Кто знаком с условиями быта городского духовенства, с претенциозностью городского прихожанина, тот поймет всю невозможность сразу и круто изменить, установившийся в городских приходах порядок, в смысле равенства в удовлетворении религиозных запросов и потребностей почетного прихожанина из города и скромного жителя подгородней деревни. Не будем здесь распространяться еще об одной причине, объясняющей незавидное положение в приходе подгороднего крестьянина: это – масса посторонних дел и обязанностей, которые обыкновенно лежат на каждом городском священнике и препятствуют ему в добром стремлении вывести из состояния безразличия и заброшенности своих обездоленных деревенских прихожан. Последнее обстоятельство не требует подробных пояснений и, будучи очевидным, служит немаловажным оправданием для нашего городского духовенства…Но, как бы то ни было, печальный факт, ложащийся пятном на нашу церковно-приходскую жизнь, существует, и борьба с ним необходима. Что особенно прискорбно, так это – единодушное как будто замалчивание отмеченной нами вопиющей ненормальности, с которою примириться невозможно. Подумать только: ведь целые части наших православных приходов, многое-множество простых православных людей осуждены издавна сложившимися ненормально условиями церковно-приходской жизни оставаться на положении поистине жалких, обделенных «пасынков прихода»! Нет, этого не должно быть; и задача современных пастырей должна состоять в том, чтобы ослабить, искоренить это зло. Труд нелегкий, и работа тяжелая, требующая со стороны пастыря особенной энергии, духовного такта и предусмотрительности… Но будем верить и надеяться, что при современном подъеме пастырской деятельности нашего духовенства и эта темная сторона в жизни приходов мало-помалу будет устранена его дружными самоотверженными усилиями. Только бы помнить нам завет Христов: «блюдите, да не презрите единаго от малых сих!».Свящ. А. В-ийБрояковский С., свящ. Из дневника заведующего церковно-приходскою школою206 // Руководство для сельских пастырей. 1904. Т. 2. № 34. С. 417–426.При устройстве детского праздника должно быть обращено также самое серьезное внимание на выработку программы. Для того, чтобы школьный праздник внес оживление в детскую среду и оказал на школьников доброе влияние, руководители и воспитатели должны позаботиться о составлении интересной и самой разнообразной программы. Для избежания однообразия, монотонности и скуки, школьный детский праздник должен состоять из нескольких отделов. Так как большинство детских праздников устраивается обычно во время Рождественских Святок, то в программу их должно быть внесено прежде всего побольше святочного элемента, который составит отдел религиозно-нравственный; в отдел же светский должны войти отрывки из статей отечественных классических писателей и поэтов, в особенности чтение стихотворений и басен в лицах, причем чтение должно чередоваться с пением, а в заключение детского праздника могут быть поставлены живые картины и разные общие игры.Помимо литературного материала, пения и игре, которые должны быть тщательно срепетованы к каждому школьному празднику вообще, для елки нужна еще особая подготовка: необходимы свечи, украшения и подарки. Так как все это требует крупных расходов, удерживающих очень многих от устройства школьных елок, то необходимо, чтобы школа сама уменьшала стоимость расходов и приняла деятельное участие, под руководством учителя, в подготовительных работах для украшения елки, тем более, что и это дело в часы досуга доставляет немало удовольствия детям. Нужно видеть, с каким восторгом один клеит самый простой мешочек для конфет и пряников, другой подчищает и заправляет свечи, третий связывает бусы, четвертый золотит и серебрит орехи, пятый прикрепляет игрушку, шестой сортирует по разрядам подарки и т. п. Все это следует подготовить заблаговременно, по возможности с наименьшим расходом денег. – Как же лучше и экономнее устроить школьную елку?Устроить семейную и школьную елку – не одно и то же. Если первая устраивается исключительно на средства родителей, причем обращается главное внимание на то, чтобы разукрасить ее наилучше и поэффектнее, чтобы подарки на ней были подороже и поразнообразнее; то школьная елка, как мы уже указывали выше, имеет совершенно иное значение, и устройство ее должно быть несколько иное и значительно более сложное.При устройстве школьной елки прежде всего должны прийти на помощь детям воспитатели и родители их. Если первые внесут свою посильную лепту, то и родители школьников не останутся глухи к радости своих детей – и они придут с посильною помощью и жертвами. Полагаем, что и «власти предержащие», в лице сельских старост, а где есть – и волостных старшин, тоже окажут свое содействие. Не думаем, чтобы и местная интеллигенция, в лице помещиков, попечителей школы и др. лиц, не отозвалась на устройство праздника для детей.Иногда этих средств вполне достаточно бывает для устройства елки, т. е. для украшения и освещения ее: не хватает только денег для подарков. Но если принять во внимание, что главным подарком на школьной елке должна быть хорошая книга (конечно, не лубочного издания и притом – религиозно-нравственного или патриотического содержания), а также назидательные картины, то не будет грехом, если на этот предмет будет позаимствована часть попечительских или церковных денег.Вот вам и средства на устройство елки, соответственно которым и можно будет сделать необходимые затраты.Какие же украшения необходимы для школьной елки?Ее можно украсить и домашним способом, нужны только подсвечники и свечи. Но лучше было бы приобрести, хотя часть покупных украшений, которых достаточно на первый раз купить рубля на три, а именно:1 дюжину картонажей 30 коп.1 хлопушек 155 ниток бус 401 пакет дождя 51 бумаги для золочения 52 пачки свечей 50100 подсвечников 75 коп.1 дюж. зверей, рыбок и пр. 401 коробку канители. 40Итого: 3 р.В крайнем случае можно обойтись и без этого, а ограничиться только золочеными орехами и нарядными конфетами; трудно только обойтись без подсвечников, которые необходимо приобрести.Впрочем, раз купивши украшения, их можно сохранять из года в год, и, делая к ним небольшие добавления, можно лет в 5–6 собрать такую массу украшений, что елка выйдет очень нарядною и эффектною, что в особенности возбуждает восторг детей. Если средства позволяют, то, кроме книг, можно еще покупать сласти, а также подарки в виде различных ученических принадлежностей, каковы, напр., перья, карандаши, бумага, квадратики, чернильницы, а для девочек – платки, гребни для волос, головные гребешки, крючки для вязанья, игольники, наперстки и т. п. Словом, лишь были бы средства, а елочные подарки можно разнообразить до бесконечности. Но и при ограниченных средствах, какие при усердии и добром расположении без сомнения всегда найдутся, можно доставить бедным сельским детям очень и очень много удовольствия – такого удовольствия, о котором они будут с восторгом вспоминать потом целый год:Января 2 дня. – Для того, чтобы школьное дело шло надлежащим и правильным путем, чтобы школа вполне достигала своей цели, нужен хороший учитель. Под словом «хороший» я разумею учителя, удовлетворяющего всем тем требованиям, которые может предъявить к нему школа.Счастлив заведующий, у которого в школе хороший учитель. Но в большинстве случаев попадаются учителя церковно-приходских школ, не вполне удовлетворяющие своему назначению. Происходит это последнее часто от недостаточной подготовки их, а также и оттого, что заведующий школою мало или вовсе не обращает внимания на отношение учителя к своему делу. Некоторые из заведующих совершенно безразлично относятся к тому, каков у них учитель; другие же всегда заботятся о подыскании более или менее подходящего учителя и не только на первых порах его деятельности, но и во все последующее – время зорко следят за отношением учителя к своему делу, стараясь теми или иными средствами облегчить труд его и заботясь о более успешном прохождении им своих обязанностей.На что же прежде всего и больше всего должно быть обращено внимание заведующего школою по отношению к самому учителю?Для того, чтобы учитель мог удовлетворять своему назначению, необходимо побольше обращать внимания на самообразование учителя. Как ни просты и элементарны те знания, которые составляют курс начальной школы, но сообщение их, умение передать их ученикам во многом зависят от степени умственного развития учителя. Чем лучше подготовлен учитель к своему делу, чем большими обладает он сведениями, тем успешнее поведет дело преподавания в школе, тем больше сведений может сообщить своим ученикам, тем лучше, подробнее и нагляднее объяснить им, не все надлежаще ими понимаемое, и требующее разъяснения. А кто не знает нищеты духовной и убожества умственного большинства учителей церковно-приходских школ? – Обыкновенно, окончившие курс в двухклассных, а в лучшем случае второклассных школ – вот главный контингент учителей церковных школ. Пусть каждый из них самым наилучшим образом усвоит курс школы, все-таки он не может обладать тою суммою сведений, которые необходимы ему для успешного прохождения своих обязанностей. Незаменимым пособием для него в данном случае и может и должно служить самообразование. Пусть учитель пополняет пробелы своих знаний чтением и изучением тех предметов, которые необходимо преподавать ему в школе. В этом случае прежде всего библиотека местной школы может принести учителю весьма существенную пользу. Мы знаем многие церковно-приходские школы, библиотеки которых обладают довольно достаточным количеством книг для самообразования. Следовало бы проследить за тем, чтобы учитель обязательно познакомился самым основательным образом со школьною библиотекою. Этим можно было бы достигнуть двух целей: расширить умственный кругозор учителя и, ознакомив его с содержанием книг школьной библиотеки, дать ему возможность знать, какую книгу предложить для чтения тому или иному ученику. Помимо школьной библиотеки учитель должен познакомиться также с библиотекой церковной и заведующего школой, читать те периодические издания, которые выписываются и получаются каждой школой бесплатно, а также читать книги, заимствованные и со стороны. Хорошо было бы располагать учителя к выписке для себя хорошего периодического издания – этим он был бы приучен к тому, что стал бы следить за современною жизнью, а также открытиями и изобретениями в области науки и прикладных знаний. Наука чуть не с каждым днем движется вперед; поэтому, чем больше учитель будет следить за ее развитием, тем больше будет расширяться его умственный кругозор, и он окажется на высоте своего призвания. Если учитель побольше будет читать книг, то этим он будет избавлен от большого порока, господствующего среди учителей церковно-приходских школ, – самомнения, заключающегося в гордости и ложном убеждении своего мнимого высокого превосходства над окружающею средою. Большинство учителей, страдая этим пороком, т. е. считая себя людьми просвещенными и высокообразованными, кроме учебников, по которым преподают они в школе, не считают нужным заглянуть в другую книжку, вследствие чего они и стоят на поразительно низкой ступени развития. Рассеять в учителе это ложное убеждение и пробудить в нем жажду к самообразованию – одна из высоких задач заведующего школой, и если ему удастся достигнуть этой цели, то миссия его может быть признана вполне удавшеюся: учитель будет застрахован от огрубения, умственной косности и педантизма.Но как бы учитель ни был развит и образован, этого еще недостаточно для успешного преподавания в школе. Чтобы учитель мог умело преподавать в школе и заинтересовать своим преподаванием учеников, помимо специальной подготовки в соответственном учебном заведении, он должен еще тщательно готовиться к каждому уроку. Подготовка к уроку в особенности необходима для наших учителей, принимая во внимание, что они в большинстве случаев получают не вполне законченную и достаточную подготовку к делу преподавания. А между тем, учителя церковно-приходских школ не всегда считают для себя нужным и необходимым готовиться к уроку. Они не только не знают того, о чем будут вести речь на предстоящем уроке, но даже чему и как будут учить, иначе сказать, – какими приемами и способами будут стараться облегчить детям усвоение урока.Ввиду этого, было бы в высшей степени полезно заведующему школой почаще вести беседы с своим учителем общего характера об учебном материале и методах преподавания, а равно и относительно предстоящего урока по тому или иному предмету. В последнем случае было бы весьма полезно для дела преподавания в школе требовать от учителя письменного проспекта урока. Это невольно заставило бы учителя подумать над будущим уроком и обсудить его с различных точек зрения, – а этим и была бы достигнута тщательная подготовка к уроку, являющаяся одним из необходимых условий хорошего преподавания.Большое также влияние на школьную среду имеют и другие качества учителя – в особенности его нравственный облик. Если учитель неряшлив по внешности, то это отражается и на учениках; его манеры, тон речи и вообще все внешнее поведение служит, так сказать, объектом для подражания учеников. В этом отношении учительницы имеют большое преимущество пред учителями. Наблюдая всегда чистоту и опрятность в своем костюме и т. п., они умеют внушить то же и большинству своих учеников и учениц. Небрежность же большинства учителей в прическе, костюме, тоне голоса и манерах, невольно заимствуется и учениками, которые всегда стараются перенять у своего учителя манеру говорить, читать, писать, ходить, держать руки, корпус тела и все прочее. Из этого вывод таков, что учитель должен следить за всеми своими движениями, действиями и поступками, чтобы не подать никакого повода ученикам к подражанию чему-либо нехорошему.А если такое большое влияние оказывает на учеников внешность учителя, то тем более должен он обращать внимания на внутренние проявления своей души и сердца. В этом отношении на первом плане следует поставить любовь учителя к ученикам и к делу воспитания. Любовь есть главный рычаг всего дела обучения и воспитания. Не встречая к себе любовного отношения со стороны учителя, ученики неохотно станут подчиняться советам и наставлениям его, так как недоверчиво будут относиться к его речам и всей вообще преподавательской деятельности его. Застой в школьном деле во многом зависит оттого, что учителя относятся к своему делу не с любовью и преданностью, а индифферентно, смотрят на учительское дело, как бы на какую-то обузу и лишь источник средств к существованию. А так как этот источник, по большей части, скуден, то большинство учителей, не имея любви к делу, все мысли свои устремляют на то, как бы поскорее уйти из школы и пристроиться где-нибудь поуютнее и потеплее.Весьма важным спутником преподавательской миссии учителя является также религиозно-нравственный облик его. Если человек без твердых религиозно-нравственных убеждений не может быть терпим на всяком другом служебном поприще, то тем более такому лицу не может быть вверено дело воспитания молодого подрастающего поколения. Пусть твердо помнит каждый учитель, что ему вверяется «сырой материал», а он должен обработать его. Как, поэтому, почтенна и в то же время ответственна и пред судом собственной совести, и пред судом Божиим, и пред людьми педагогическая деятельность учителя! «Малое дитя, – говорит св. Димитрий Ростовский, – подобно доске, приготовленной для картины: какое изображение напишет на ней живописец – доброе или худое, святое или грешное, ангела или беса, то и останется навсегда. Так и ребенок: какое воспитание дадут ему, какому научат его образу жизни – богоугодному или богопротивному, ангельскому или бесовскому, в том он и останется на всю свою жизнь. В какую краску опустите прежде новое белое полотно, того цвета оно никогда не потеряет; и какой жидкости сначала нальете в новый (деревянный или глиняный) сосуд – благовонного ли масла, или зловонного дегтя, их запах останется в сосуде навсегда; то же самое бывает и при воспитании детей». «Что бы, – говорит Руссо, – ни думали люди об учительской профессии, но в моих глазах воспитатель совершает второй акт творения человека, он вновь создает его. Если на свете есть что-либо, заслуживающее названия героического и великого, то это именно успех усилий воспитателя». Вот почему учительство представляет собою один из высших видов служения высоконравственного и ответственного. Вот почему и на религиозно-нравственную сторону воспитания школьников учитель должен обратить преимущественное внимание и воспитать вверенное ему поколение в высших религиозно-нравственных идеалах. А для этого он должен быть и сам глубоко религиозным и высоконравственным человеком. Учитель не должен подавать решительно никакого повода к подрыву религиозно-нравственных начал в питомцах школы. Все его слова, действия и поступки должны быть в этом отношении строго обдуманными. Его религиозность должна выражаться даже во всех наружных проявлениях. Иногда какое-нибудь неосторожное слово, необдуманный поступок или действие могут вселить подозрение в учениках, – а всего этого должен безусловно избегать воспитатель, как учитель веры и нравственности в школе словом, а в особенности делом и истиною.На все эти стороны и проявления педагогической деятельности учителя должен по преимуществу обратить внимание заведующий школою. Слова, замечания, беседы и предупреждения – все это должно иметь место в деле надлежащего выполнения учителем своих обязанностей. Заведующий школою отнюдь не должен безразлично относиться к действиям и поступкам учителя. И если он будет побольше обращать на них внимания, то с уверенностью можно сказать, что и учитель станет избегать всего того, что не согласно с его долгом, призванием и положением.Свящ. С. Брояковский(Продолжение будет).№ 35. Августа 29-гоВеселицкий Афанасий, свящ. Современная благотворительность // Руководство для сельских пастырей. 1904. Т. 2. № 35. С. 427–433.В одной из бесед нашего глубоко-наблюдательного церковного публициста о. иеромонаха Михаила, печатающихся в «Русском Паломнике», находятся следующие строки, отмечающие своеобразное направление современной русской благотворительности. Речь идет собственно о благотворительных порывах русской женщины, но, думается, то же еще в большей степени приложимо и к современной русской благотворительности вообще. «У нас женщины, – пишет почтенный о. публицист, – особенно много занимаются благотворительностью. Может быть, можно сказать, что они именно создали нашу общественную благотворительность. Конечно, это хорошо. Только одно смущает в этой благотворительности. В ней нет, или мало любви. Наша старая Русь подавала милостыню копейками, но она считала необходимым, чтобы душа подающего встречалась с душою того, кому подается, – в основу благотворительности она все-таки клала встречу двух людей, любовное отношение двух человек. Теперь осталась та же подача копейками, правильно организованная, но уже без всякого участия в жизни того, кому благотворить, без всяких попыток подойти к нему ближе. Думается, что такая благотворительность и бесплодна, а – главное дело – в ней совершенно отрицается все, что Христос кладет в основу благотворительности» («Русск. Пал.», № 15, 1904 г.).Приведенная выдержка из беседы о. Михаила метко и правдиво характеризует общее направление и дух современной благотворительности. Главный ее недостаток – это отсутствие сердечности, отсутствие живого, деятельного элемента любви, побуждающей человека идти прямо навстречу нужде, горю, страданию ближнего с целью разделить и облегчить личным участием эту нужду, это страдание, взять их, так сказать, на собственные рамена. Вот именно этого-то всеоживляющего элемента и не замечается в нашем строго-оформленном, рассудочно-холодном благотворении. Из дела христианской, даже просто человеческой любви, жалости, сострадания к ближнему благотворительность превратилась у нас в холодное, безучастное исполнение некоего общественно-гражданского долга. Всеми признается необходимым, обязательным жертвовать часть своих материальных средств на общественно-благотворительные цели: это – долг каждого «порядочного человека», имеющего известное обеспечение, участника жизни общественной. И вот, «порядочный человек» жертвует время от времени, смотря по обстоятельствам и личному усмотрению, на то или другое благотворительное дело часть своих средств; но эта жертва в большинстве случаев производится так же рассудочно-холодно, как и всякий другой хозяйственный расход, напр., по найму квартиры, по содержанию конюшни и т. п. Пожертвовать часть своих денежных средств, вносить известный % со своего заработка на доброе дело или на экстренные нужды государства – на это большинство из нас способно изъявить полную готовность, что красноречиво подтверждают обильные жертвы по случаю последних событий, приносимые и богатыми, и бедными. Но на что мы особенно скупы, неподатливы, чем мы решаемся поделиться разве только в исключительном случае – это нашим сердцем. Мы больше всего боимся нарушить свою житейскую уравновешенность, потревожить, взволновать покой своего сердца личным, близким соприкосновением с нуждой, горем и страданием ближнего. И этот покой, невозмутимость личного существования мы покупаем ценою значительных материальных жертв, лишь бы только быть подальше от страшных людских бед, горя и слез, лишь бы только не видеть их. Эта эгоистическая черта больше и больше проникает различные виды благотворительности и обесценивает их нравственно, даже больше – лишает их жизненных, плодотворных результатов. При такой замаскированной эгоистической тенденции наша благотворительность не может дать полного удовлетворения ни благотворителю, ни, тем более, благотворимому. Это начинает сознаваться современным обществом; отсюда и жалобы, и сетования, вроде тех, какие выражает о. Михаил в приведенной выше беседе.Малоценность современной регламентированной благотворительности по сравнению с прежней, которая шла прямо от сердца к сердцу, можно видеть на любом примере. Представим хотя бы прежнего русского человека – боярина, даже князя, царя – навещающего, по завету Христову, тюрьмы, «узилища». Руководимый сердечным порывом, такой благотворитель или с «калитой» в руках, или со съестными приношениями является к заключенным, просто обращается к ним со словом участия и любви. Здесь нет места вспоминать преступность этих людей, здесь встречает человек человека и один к другому – счастливый к несчастному и отверженному – относятся, как брат к брату. И оживает отверженный от такого братски-христианского участия, умиляется, отходит его ожесточившееся сердце, и он вновь способен почувствовать, сознать себя человеком. Таково действие личной истинно-христианской благотворительности… Но то же ли самое получилось бы в результате, если бы этот благотворитель, не утруждая себя посещением «узилища», просто пожертвовал бы в тюремный комитет в пользу заключенных десяток-другой рублей, и на них сварили бы посытнее щи «отверженным», или прибавили бы по ломтю белого хлеба к столу? Едва ли!..Думается, одного этого примера, в связи с общим сознанием неудовлетворительности постановки у нас дела благотворения, будет достаточно для того, чтобы признать ложное направление и неправильность постановки современной благотворительности, отчего она и не дает во многих случаях желанных плодотворных результатов. Но где же, и в чем кроются главные причины извращения, обезличения этого истинно-христианского и великого дела? Над этим стоит серьезно задуматься!Нам кажется, одною из причин такого ложного направления в деле благотворения следует признать распространение в нашем обществе научно-экономических теорий и взглядов. По ним всякое единичное, вызванное только сердечным участием к горю или нужде ближнего, благотворение не может принести существенной пользы в смысле устранения общей нужды или уврачевания общественной язвы. Даже более – подобная благотворительность может оказать вред, поощряя тунеядство, нищенство... В самом деле, что пользы в подаче копеек, пятачков, вообще милостыни на помин души: – разве вы этим обогатите нищего? Или какое облегчение будет несчастному больному человеку, если вы, из жалости, придете к нему пособолезновать? – Нет, – говорят, – если хотите видеть общественную пользу от ваших дел милосердия, организуйте разумно, под руководством опытных лиц, вашу благотворительность. Там, в нарочитых благотворительных учреждениях, уже не допустят ошибки и окажут существенную помощь и поддержку только тому, кому нужно, и от такой только благотворительности будет существенная польза, только ею можно врачевать общественные язвы и недуги… И вот, под влиянием таких взглядов, в которых, бесспорно, содержится значительная доля истины и убедительности, рука доброго человека при виде нищего уже не опускается в карман за пятачком: к чему? – это бесполезно. Заболел знакомый сосед-бедняк, тяжело должно быть ему в одиночестве, – идти бы посочувствовать, утешить, подсказывает доброе чувство. Но опять: чем я ему помогу? Можно еще повредить, потревожив больного; есть врач для бедных, он же навещает и соседа… И снова добрый человек не исполняет веления сердца. Так приучается современный человек подавлять в себе непосредственные добрые порывы и отвыкает от личного участия в горе, нужде, страдании ближнего; взамен того он охотно и подчас щедро благотворит, так сказать, издали, не тревожа сердца, а спокойно внося свою лепту в благотворительные учреждения…По-видимому, от такого рационального направления дело благотворительности должно бы выиграть во многих отношениях, напр., в широте постановки, в усилении средств и даже в благотворности результатов. – С внешней стороны оно как будто и так: у нас теперь масса всевозможных благотворительных учреждений, которыми предусмотрены едва ли не все вопиющие человеческие нужды. Материальные средства большинства учреждений подобного рода не оскудевают, – добрая русская душа не скупится на пожертвования. Но откуда же в таком случае эти жалобы и недовольство современным состоянием благотворительности, раздающиеся со стороны общества? – Они выходят из сознания лучших, не утративших чуткости сердца членов общества, что наряду с упорядочением, строгой оформленностью различных сторон благотворительности, из нее исчезает истинно-христианский дух сердечного, любовного, жалостливого участия к ближнему-несчастному. И томится, и мучится современный человек, что ему редко приходится утолять святую потребность любящего, сострадательного сердца, и с ужасом сознает, что самая эта потребность глохнет и замирает, оставляя леденящую пустоту в душе!..Роковая ошибка, приведшая к таким неожиданным и печальным результатам, здесь заключается, по нашему мнению, в том, что при господстве рассудочных, чисто утилитарных взглядов на благотворительность, при ее расширении и организации опущена была одна ее сторона – и притом главная, существенная. Сторона эта – религиозно-нравственная. Было упущено из виду, что в основе каждого доброго порыва, доброго дела на благо ближнего должна быть живая вера в высшую правду, в высшую любовь и милосердие, и проистекающая отсюда самоотверженная любовь к каждому человеку, как к брату и ближнему. Только при такой основе благотворительность может всегда оставаться делом живым и плодотворным, дающим нравственное удовлетворение и благотворящему, и благотворимому. А нравственное удовлетворение здесь должно иметь весьма важное значение. Для устранения нужды, бедствий, общественного зла всякого рода, недостаточно удалить только физические, материальные причины их, материальными же жертвами. Тут нужно иметь в виду, что человек обездоленный, падший, страдающий требует еще духовно-нравственной поддержки и любви для полного возрождения. Это потому, что всякая нужда, потеря общественного положения, лишение возможности трудиться, обездоливая материально человека, в то же время принижают его нравственно, развращающим образом влияют на его душу, доводят до падения, до утраты личного самоуважения. Иногда же подобный человек под ударами судьбы приходит в состояние нравственного ожесточения и в бессильном протесте относится враждебно ко всем и ко всему. Ясно, что в этом обширном стане погибающих, обездоленных и ожесточившихся людей холодно-рассудочная благотворительность не может оказать благотворного действия одними материальными средствами. Здесь именно требуется личное, сердечное участие благотворителя к несчастному, здесь нужно окрыленное верой, согретое любовью слово утешения, мира, надежды, всепрощения, чтобы восставить, ободрить, примирить с жизнью падшего, отверженного, ожесточенного. И вот, эта чудодейственная сила, вносящая дух и жизнь в дела милосердия, становится все более и более чуждой нашей благотворительности, потому что последняя сама стремится удалиться и удалилась уже от источника этой силы – св. Церкви… В этой секуляризации и совершенно светском характере благотворительности заключается, по нашему мнению, последняя и главная причина ее бессилия, неудовлетворительного состояния; возрождение и обновление ее настанет тогда только, когда она вступит опять в тесный союз с Церковью и привлечет к деятельному участию ее представителей.Свящ. Афанасий ВеселицкийПестряков В., свящ. Православное русское духовенство и фабрика207 // Руководство для сельских пастырей. 1904. Т. 2. № 35. С. 433–442.Фабричное население заслуживает со стороны духовенства большого внимания по многим существенно важным причинам. И прежде всего, в фабричном населении нет той простой целостной веры, какою отличается деревенский люд, нет той силы религиозного воодушевления, привязанности к церкви, храму, какими часто отличается последний. Под влиянием тяжелого неустанного труда, часто вне доброго влияния семьи, фабричные постепенно отбиваются от церкви, от веры, забывают самое главное, что есть в жизни, что должно царить в сердце людей. Рабочий на заводе представляет отдельную единицу, часто лишенную всякой нравственной и духовной поддержки со стороны семьи, родных, друзей; отсюда, он становится нередко жертвою волков в овечьей шкуре. И политические и религиозные агитаторы давно поняли, какой удобный элемент представляют фабричные, и здесь часто свивают себе прочное гнездо. Сектантские веяния, мысли и чаяния никогда не зарождаются в деревне сами собою; они всегда приходят извне, и нередко благодаря фабрике.О политической агитации на фабриках нечего и говорить; хронические беспорядки на фабриках и заводах ясно показали, как здесь широко поставлено это дело. Прокламации политического и религиозного характера разбрасываются здесь прямо пудами; рабочие некоторых фабрик свыклись с ними, как с самым обыденным предметом, не вызывающим ничьего удивления. Более спокойные и твердые рабочие смотрят на них, как на пустую «забаву бар», и пользуются ими «для цыгарок»; но, несомненно, есть и такие, на которых все эти прокламации оказывают свое влияние.Нерадостную картину представляет фабричное население и в нравственном отношении. Уже самые санитарные условия фабричной жизни ведут к распущенности нравов на фабрике. Возбуждение дурных инстинктов вызывается тем, напр., что мужчины-надсмотрщики вращаются между женщинами, работа которых требует коротких сорочек, легкой одежды; жаркая атмосфера фабрик также возбуждающе действует на инстинкты, содействует преждевременному развитию молодежи. Один англичанин так отзывается о влиянии фабрики на нравственную жизнь рабочих: «Точно определить состояние нравственности на фабриках примерами невозможно, но на основании личных моих наблюдений и мнении людей, с которыми мне приходилось говорить, я пришел к выводу, что влияние фабричной жизни на молодежь весьма пагубное»208… Сказанное относительно английских фабрик, в полной мере справедливо и относительно фабрик русских, так как условия материальной жизни на русских фабриках не могут быть выше английских, где фабричное производство является вековым занятием целых округов. На фабриках всего чаще работают одинокие, лишенные семьи мужчины и женщины, нередко лица, выбитые разными условиями из колеи деревенской жизни. Если принять во внимание трудности семейной жизни для малообеспеченного рабочего, то отсюда понятна станет отчасти распущенность нравов на фабриках. Без преувеличения можно сказать, что значительный процент рабочих на фабриках живет с женщинами внебрачною половою жизнью. Естественным следствием такой жизни является ужасающее развитие сифилиса (фабричные рабочие в настоящее время медициною признаются главнейшими насадителями этого бича человечества в деревне).Увеличенная скорость и постоянное внимание к работе, постоянное напряжение и переутомление, жалкий в сущности заработок, отсутствие разумных развлечений, при значительной безграмотности населения, ведет к тому, что свой досуг рабочий топит в вине, забывая за ним и усталость, и горькую каторжную долю.Таково религиозно-нравственное состояние фабричного люда. Могут тут быть и уклонения в ту или другую сторону, свои особенности, но в общем оно везде одинаково. Влияние священника на фабричных и заводских рабочих не может быть таким сильным и действенным, как на коренных прихожан: последние имеют больше свободного времени, чаще бывают в храме, чаще встречаются со священником, чаще могут слышать его слово; на помощь последним во всем хорошем придет семья. Но нельзя отрицать того, что при искреннем желании, священник может многое сделать и для фабричных рабочих в смысле доброго влияния на них; и это тем более возможно, что во многих случаях ему на помощь придет администрация завода или фабрики, в прямых интересах которой иметь добрых, честных рабочих.Чтобы сделать что-нибудь для фабрично-заводских рабочих, священник прежде всего должен отрешиться от того взгляда, будто эти рабочие – часто пришлые люди, составляющие в приходе нередко государство в государстве, не являются их прихожанами, люди для них чужие. При таком взгляде рабочие на заводах оказались бы вне всякого прихода, совсем вне пастырского влияния, так как даже на родине, в родной деревне, они не живут долго. Священнику, раз он хочет быть добрым пастырем, необходимо отказаться от тяготения к «господам», памятуя, что ему придется отвечать пред Богом за всякую врученную его попечению душу, а не только за господ. За любовь и заботы простые люди заплатят такою же любовью скорее, чем «господа», которые на «попа» смотрят всего чаще или покровительственно-снисходительно, или даже пренебрежительно. Как иногда относятся заводчики и фабриканты к священнику, показывает, напр., такой случай, наблюдать который нам пришлось на юге лет пять назад. В один приход, в котором находится большой завод с тысячью рабочих, назначили молодого священника. Приняли его в высшей степени ласково, отремонтировали на заводской счет квартиру, дали жалованье от завода, снабдили продуктами и т. д.; состоялось несколько знакомств священника с семьями служащих, – словом, благополучие полное и дружба неразрывная! Скоро, однако, стали появляться и тучки на горизонте этой дружбы. Во-первых, «господа» потребовали, чтобы батюшка служение начинал в 9–10 часов, т. е. в то время, когда крестьяне уже обедают; затем, священнику указали на неудобство совершать богослужение на второстепенные праздники: в день св. великомученика Пантелеимона, весьма чтимого в народе, св. пророка Илии и др. Праздники эти на рабочих оказывали вредное (sic!) влияние, так как некоторые из них предпочитали идти в церковь, а не на работу… На беду священника, в школе, где он законоучительствовал, оказался учитель самых новейших и наилиберальнейших взглядов, которые он и начал насаждать в школе. Священнику это конечно не понравилось, и он возбудил дело. Результаты последовали самые плачевные для священника: его аттестовали перед епархиальным начальством, как человека неспокойного, неуживчивого, и он был переведен на другой приход. – Не везде, разумеется, такие хозяева, и не везде священнику так трудно живется; и если данный случай мы приводим, то с тем, чтобы оттенить нашу мысль о том, что званию и достоинству священника гораздо более соответствует стоять на стороне рабочей массы, к ней приникать душой: здесь его больше послушают и больше тронутся его участием.В приходском храме, где священник является общим учителем и руководителем всего прихода, не может быть ни специальных средств, ни проповеднических тем, направленных к воспитанию фабричных рабочих. Общие свои религиозно-просветительные заботы применительно к фабричным рабочим священник должен расширить вне храма. Фабричные рабочие, как мы сказали выше, мало имеют времени и возможности посещать храм; отсюда, священник сам должен идти к ним, особенно пользуясь тем временем, когда рабочие бывают свободны, отдыхают от фабричных работ. В религиозно-просветительных целях среди фабричных рабочих священнику огромную пользу могут оказать воскресные собеседования и религиозно-нравственные чтения. Такие чтения уже существуют в некоторых местах, напр., в Петербурге (деятельными помощниками приходских пастырей являются там студенты местной духовной академии), в Киеве; но в общем нужно признать, что дело проповеди для рабочих, и среди рабочих не привлекло еще большого внимания духовенства, находится в зачаточном состоянии. Так, напр., в Киеве на заводах работают десятки тысяч людей, как видно из отчета Киевского религиозно-просветительного общества за 1903 год, чтения для простого народа велись в 34 пунктах, главным образом в церквах; среди же рабочих, и для рабочих, чтения велись только в 3 пунктах: а) в арсенале Киевском предложено было 8 чтений, в) на мельнице Бродского на Подоле – 23 чтения и с) в пароходных мастерских 4 чтения – вот и все209; – разумеется, это очень и очень мало.Когда говорят о воскресных школах, о воскресных чтениях для народа, то обычно отговорка у духовенства одна – недосуг. Пишущему эти строки пришлось быть на одном благочинническом собрании. Обсуждался там широко поставленный проект религиозно-просветительных учреждений, предложенный духовенству для обсуждения епархиальным училищным советом. Вопрос о воскресных школах здесь был «провален». Как на причину такого отрицательного отношения, указывалось на то, что в воскресных школах иногда открыто велась проповедь отрицательных лжеучений, а затем – самое главное – на недосуг, особенно в воскресные и праздничные дни, когда духовенству приходится работать больше, чем в будние дни. Отказывались от воскресных школ, воскресных чтений, духовенство, нам кажется, отказывается от одного из средств прочного влияния на народ. Не отрицаем, что духовенству приходится много работать; но от него вовсе и не требуется, чтобы оно само непосредственно вело эти занятия и чтения. Важно его сочувствие к этому делу, важно, чтобы здесь была его душа, руководство и надзор: на святой Руси нет ни одного прихода, в котором не было бы в крайнем случае 3–5 человек, способных и годных быть помощниками своему пастырю в его просветительных задачах, людей надежных. Есть еще, слава Богу, на Руси люди, горящие ревностью к Божьему делу, и кому, как не духовенству, знать их и уметь находить? – Чтения для фабричных рабочих могут вести и сами же рабочие под руководством и наблюдением священника, и вообще те лица, каких священник найдет более подходящими для дела. Не так уже много потребуется труда от священника для того, чтобы организовать такое доброе и симпатичное дело. Важно участие его в добром деле, а помощники всегда найдутся.В «Божьей Ниве» в 1903 году была напечатана статья г. Остроумова под заглавием: «Что может сделать школа на фабрике». Здесь описывается школьная деятельность на фабрике Бундшух, находящейся в Москве на Преображенской окраине. Благодаря заботам хозяев – кстати сказать – иностранцев – на этой фабрике устроена воскресная школа для подростков и взрослых обоего пола, выпускающая ежегодно более 60 человек; при фабрике открыто отделение книжного склада, отпускающее полезные для народа книги по дешевой цене; есть библиотека; по четвергам заведены религиозно-нравственные чтения с туманными картинами и беседы, во время которых всеми рабочими поются молитвы и церковные песнопения. Прекрасно организованный хор из рабочих в приходском храме под воскресные и праздничные дни поет всенощную; всенощная совершается и в столовой; между рабочими организована самопомощь – попечительство о бедных; есть сберегательная касса; заведено обучение ремеслам; между рабочими широко развита благотворительность; в школе постоянно собираются пожертвования на строящиеся храмы, на погорельцев, больных, на школы; наконец, есть общество трезвости. Шум, ссоры, неприличные песни, гармоника, карты, орлянка – совсем сошли со сцены фабричной жизни210. Мы не можем определить точно, какие именно из благодетельных перечисленных нами учреждений возникли на фабрике Бундшух с помощью и содействием духовенства; но участие его здесь несомненно было. Почему же нечто подобное, хотя бы в малых размерах, не могло бы иметь места и на всякой другой фабрике? И почему инициатором в этом деле не может быть духовенство? В сочувствии рабочих, раз они увидят, что им хотят добра, не может быть сомнения; сочувственно отнесутся к такому делу и хозяева фабричных заведений, потому что все это, как мы сказали уже, в их же прямых интересах.Одним из важных средств пастырского влияния на фабричных нужно признать пастырские визитации, т. е. посещение их священником, особенно в дни, назначенные для того Церковью. Рабочие на фабриках и заводах набираются главным образом из губерний северных, а там, насколько нам известно, связь народа с духовенством крепче и теснее, там священник – на праздниках – желанный гость, которого ждут в каждой избе. Переселяются рабочие в крупные центры и часто в течение долгих годов не видят в своем доме священника – и, естественно, огорчаются этим. Фабричные, живущие самостоятельными квартирами, ютятся в жалких хатах по окраинам, в подвалах, и городское духовенство, в общем хорошо обеспеченное и далекое от своего прихода, всего чаще обходит эти лачуги, предпочитая идти к «господам», где хотя и не так радушно встречают священника, зато плату дают покрупней.Недостаточно внимательное отношение духовенства к беднякам-рабочим создает в городе массовое нерасположение, недовольство против духовенства, порождает недоверие и холодность во взаимных их отношениях.Появление священника весьма желательно, затем, и на самых фабриках и заводах, в казармах для рабочих. Здесь священник будет дорогим гостем, здесь он увидит рабочих в обыденной для них обстановке, здесь, наконец, он может говорить и влиять не на отдельную личность, а на целую массу рабочих. Сознавая всю важность таких посещений, Св. Синод, указом от 31-го июля 1900 года, предоставил приходским священникам право свободного входа на фабрики и заводы. Четыре года прошло со времени издания этого указа, но доселе что-то не слышно, чтобы духовенство пользовалось этим правом.Тесная связь и общение с рабочими важны для священника в том отношении, что дают ему возможность широкого влияния на рабочую массу – не только положительного, но и предохранительного, так сказать, характера, предупреждая и парализуя всякое недоброе влияние, какое всегда и с удобством может свить себе прочное гнездо среди разношерстной фабричной массы, собранной с разных концов России.Думается нам, что священник может влиять не только на религиозно-нравственное настроение рабочей массы, но может принимать участие и в материальных нуждах ее. Заступиться перед «начальством» за несправедливо обиженного, обсчитанного рабочего (это – греха нечего таить – случается на наших фабриках), помочь инвалиду, за долголетнюю службу выброшенному из завода за негодностью, пристроить осиротелую семью, потерявшую кормильца – во всех таких добрых делах священник докажет рабочим свою живую и действенную любовь, докажет делом то, чему он учит словом. Пусть в городе есть масса благотворительных учреждений, но зато и бедноты здесь много, и городской бедняк, лишенный работы, во сто крат несчастнее бедняка деревенского, так как в деревне и жизнь дешевле, и люди отзывчивее к чужому горю, чем в городе. Кому другому, как не священнику, показать пример живого участливого отношения к городской бедноте, которая сосредоточивается и набирается главным образом именно на наших фабриках и заводах.В наше время рабочий вопрос везде во всех странах значительно обострился и в будущем грозит тяжелыми осложнениями. Подпольная агитация мечтает разрешить этот вопрос силою и кулаком, возбуждая рабочих к беспорядкам и насилиям против предпринимателей и хозяев. Но всякий острый общественный вопрос может решиться прочно только тогда, когда решающие его стороны проникнутся заветами и идеалами нашего Божественного Учителя Господа Иисуса Христа, Которому дороги и близки были все труждающиеся и обремененные. «Осуществление надежды на лучшее будущее для рабочих», – пишет Аллан Кларк, – я возлагаю всецело на симпатичных, просвещенных проповедников учения Христа, на ученых, на журналистов, на всех вообще интеллигентных людей, которым будут содействовать развитые и передовые люди из рабочего класса… Помощь рабочим должна явиться от всех добрых людей: от справедливых и добросовестных предпринимателей, от проповедников учения Христова, от писателей-провозвестников истины, от всех тех, кто любит человечество, от всех тех, которые, хотя и разделены неравенством состояний, но соединены общим желанием исполнить свой долг по отношению к своим ближним»211.Свящ. В. ПестряковН. К. Библейское воззрение на войну // Руководство для сельских пастырей. 1904. Т. 2. № 35. С. 443–449.«Мы ждем и верим Провиденью:Ему известны день и час…И эта вера в правду БогаУж в нашей не умрет груди,Хоть много жертв и горя многоЕще мы видим впереди»212...Вот уже в течение целых семи месяцев продолжаются кровопролитные военные события на Дальнем Востоке, и с понятным лихорадочно-трепетным волнением ежедневно и даже по несколько раз в день ожидаются нами телеграфические известия с театра военных действий. Кажется, не найдется ни одного захолустного уголка в необъятной России, где бы не был в такой или иной мере пробужден интерес к войне. В среде столичного же и городского населения пред событиями войны не только отошли «на задний план» все обычно-житейские его интересы и удовольствия, но как бы даже утратили прежнее свое значение. Совсем плохо, как видно из газетных сообщений и отчетов, посещаются летние театры, концерты, разного рода увеселительные сады и прочие учреждения, где так обильно доставляются многоразличные удовольствия жаждущей зрелищ толпе. Война, война и военные действия – вот что у всех одинаково на языке, и вот чем всецело занято общественное внимание. И не только у нас в России, вынужденной волею Провидения вести тягостную войну, но и в не имеющих ближайшего отношения к войне государствах старого и нового света внимание всех неослабно сосредоточено на тех же военных событиях. Да. Выпал тяжелый рок. Пришла година испытаний нашей отчизне. В самом воздухе будто носится ожидание чего-то решающего, необычайного. Ждет, терпеливо ждет – и будет ждать – православная Русь грядущих событий. Она свято верит в истину, выраженную в вышеприведенных словах поэта-христианина. Лишь святому Провидению известны день и час такого или иного исхода разгоревшихся на Дальнем Востоке военных событий, и да будет Его святая воля во всем… Верующая христианская душа православного русского человека как-то невольно обращается в эти минуты трепетного ожидания и всеобщей скорби к Слову Божию, к Библии, чтобы здесь, в сей святой книге жизни, поискать такое или иное объяснение, совершающихся на глазах наших событий, и отсюда почерпнуть успокоение волнующемуся духу. И благо, что сердце русского человека устремляется сюда, к источнику жизни, в минуты удручения тревожными скорбями и известиями о великом множестве смертей людей, на брани живот свой положивших!.. Слово Божие, Библия дает ясное и определенное воззрение на явление, именуемое войною. Оно же проливает в верующую душу и отрадное успокоение в виду гнетуще-тягостных событий времени. В нем неоднократно указывается, что Сам Бог через Своих пророков иногда повелевал евреям начать войну против того или другого народа и обещался быть их покровителем и помощником в борьбе со вражеским народом. Бытописатель народа еврейского Моисей некогда получил от Бога следующее повеление: «Скажи сынам Израилевым сии слова. Если ты будешь слушать гласа Моего и исполнять все, что скажу тебе, то врагом буду врагов твоих и противником противников твоих. Когда пойдет пред тобою Ангел Мой и поведет тебя к Аммореям, Хеттеям, Ферезеям, Хананеям, (Гергесеям), Евеям и Иевусеям, и истреблю их от лица вашего… Ужас Мой пошлю пред тобою, и в смущение приведу всякий народ, к которому ты придешь, и буду обращать к тебе тыл всех врагов твоих… Не выгоню их от лица твоего в один год… мало-помалу буду прогонять их от тебя, доколе ты не размножишься и не возьмешь во владение земли сей» (Исх.23:22–23, 27, 29–30; Чис.21:21–35). В другой раз, когда народ израильский стоял на равнинах Моавитских против Иерихона, у реки Иордана, боговидец Моисей получил подобное же повеление, а именно: «объяви сынам Израилевым и скажи им: когда перейдете через Иордан в землю Ханаанскую, то прогоните от себя всех жителей земли… Если же вы не прогоните от себя жителей земли, то оставшиеся из них будут тернами для глаз ваших и иглами для боков ваших, и будут теснить вас на земле, в которой вы будете жить» (Чис.33:50–52, 55). Приведенные изречения св. Библии с неопровержимою ясностью свидетельствуют о том, что, по воззрению Слова Божия, война отнюдь не во всех случаях является безусловным злом. Всесовершеннейший Судия вселенной Бог, знающий все сокровеннейшие помышления людей, отнюдь не повелевал бы делать недостойного Его святости дела или помогать совершению такого дела. Скорее было бы достойнее Его святости то, что Он осудил бы решение самих евреев начать войну с каким-либо народом, как дело недостойное. В священных ветхозаветных книгах повсюду высказывается воззрение, что война иногда способна вести к благим для людей последствиям и может быть добрым и законным делом, несмотря на все тяжкие бедствия, какими сопровождается всякая и везде война. Раз война ведется по требованию правды и добра, а не ради угнетения слабых, злобной мстительности, или каких-либо корыстолюбивых соображений, она, по учению Слова Божия, является горькой, но неизбежной необходимостью. Когда оказываются, – как и в настоящей нашей войне с японцами, – испытанными напрасно все средства для целей достижения миролюбивым путем добра и правды, тогда – и только тогда – одобрялась, разрешалась и благословлялась война, по воззрению ветхозаветных книг Свящ. Писания. Это воззрение яркою нитью проходит через все ветхозаветное Писание. Война есть зло, но зло неизбежное в известных случаях и оправдываемое Самим Богом. Вместе с этим ветхозаветные писатели не оставляют и того воззрения, что необходимое убийство человека на войне тем не менее все-таки представляется прискорбным фактом. «Всякий, – заповедует Господь Бог израильтянам в книге Числ (Чис.31:19), – убивший человека (после вынужденного истребления мадианитян израильтянами) и прикоснувшийся к убитому, очиститесь в третий день и в седьмый день, вы и пленные ваши». «Было у меня на сердце, – исповедует царепророк богоотец Давид пред сонмом израильских вождей и начальников, – построить дом покоя, для ковчега завета Господня и в подножие ногам Бога нашего, и потребное для строения я приготовил. Но Бог сказал мне: не строй дома имени Моему, потому что ты человек воинственный, и проливал кровь» (1Пар.28:2–3). Этим Бог не только порицает наклонность к войнам без настоятельной необходимости в них, но косвенно внушает людям, что при нормальном порядке вещей, т. е. при добром, нравственном настроении людей и при надлежащих взаимных отношениях между ними, не должно быть места войнам, и что именно мир между людьми, являющийся плодом такого порядка вещей, всего желательнее Ему213. Ветхозаветные мессианские пророчества дают прямые и бесспорные указания на это. В благодатном царстве Мессии «люди, – по словам пророка Илии, – перекуют мечи свои на орала, и копья свои – на серпы; не поднимет народ на народ меча, и не будут более учиться воевать» (Ис.2:4).Если от ветхозаветных писаний перейдем к писаниям Нового Завета, то и здесь заметим утверждение того же воззрения на войну, которое распространено было в ветхозаветное время. Войны и ее законности не отрицали ни Христос, ни Его ученики и апостолы. Спаситель не один раз имел случай говорить и Сам о войне и воинской службе. В притче «о царе, который сделал брачный пир для сына своего» (Мф.22:2), Он говорит, что «царь, послав войска свои, истребил убийц (людей, посланных царем пригласить на устроенный им пир) и сжег город их». Под этим царем разумеется Сам Бог. Научая в другой притче Своих учеников благоразумной осмотрительности, Христос Спаситель дает им вопрос: «какой царь, идя на войну против другого царя, не сядет и не посоветуется прежде, силен ли он с десятью тысячами противостать идущему на него с двадцатью тысячами?» (Лк.14:31–32). Учителю мира, Господу Спасителю многократно предстояли случаи высказать суждение о войне, воинском служении и обязанностях воинов. Вот, стоящий пред Божественным Его взором, проситель. Он – воин, и притом язычник (римский сотник, вроде современного ротного командира). «Господи, – жалобно взывает воин-язычник: – слуга мой лежит в расслаблении и жестоко страдает!» Кажется, не представлялось наиболее удобного случая для Спасителя мира отнестись отрицательно к воинскому служению, как теперь, – и тем не менее Господь похваляет чистосердечную веру сотника и говорит, что Он «не обрел такой веры даже и во Израиле, какую нашел в лице язычника римского» (Мф.8:10). Не отрицание военной самозащиты, а напротив, утверждение ее следует видеть и в изречении Господа: «все, взявшие меч, мечом погибнут» (Мф.26:52). Это выражение Евангелия может быть изъясняемо не в одинаковом смысле. Или: противящиеся силой и оружием распоряжению власти (в настоящем случае, по поводу которого произнесено изречение синедриона) будут казнены; следовательно, опасно противодействовать власти силой. Или: эти люди, – как римские воины, так и пришедшие с ними иудеи, – подпадут наказанию за поругание Невинного; Бог отмстит за Него их же собственным оружием. Или: вооружаться одному против многих вооруженных опасно – таковой может потерять собственную жизнь. Выражение это, как догадываются, было народное присловье, составленное соответственно древней заповеди Божией, данной еще Ною относительно пролития крови214. Смысл вышеприведенного изречения тот же самый, что в русской поговорке: «на нападающего Бог». Подобное изречение содержится в псалме шестьдесят седьмом (31 ст.): «рассыпь народы, желающие браней».Христос Спаситель смотрел на войны как на неизбежное явление в мире сем. Потому-то Он и предрекал, что в последние дни восстанет народ на народ, и царство на царство (Мф.24:7). Друг Христов, апостол любви, св. Иоанн Богослов, так ясно раскрывший учение о том, что Бог есть любовь, в таинственном видении, изложенном в Апокалипсисе (Откр.6:4), «увидел всадника, которому дано взять мир с земли, и, чтобы убивали друг друга; и дан ему большой меч». Другой апостол – Симон Петр, поучая сотника римского войска Корнилия «словам спасения», ни одним словом, однако, не обмолвился о том, что со званием христианина несовместимы обязанности военного звания (Деян.10). Некогда воины сами спрашивали Предтечу Господа Иоанна: что им делать (Лк.3:14). Эти воины были люди, ожидавшие наступления нового царства, проповедуемого Иоанном. Состоя на службе римского правительства ненавистного иудеям, солдаты легко могли подвергнуться таковым порокам, как обида ближнего, или клевета на него, или лихоимство в «прибавок» к получаемому ими от правительства содержанию. Несомненно, что воины желали знать от Иоанна Крестителя о том, должны ли они совсем оставить военную службу и избрать другой род занятий, или нет? Их вопрос: «что нам делать?» – есть прямой вопрос о дозволительности или недозволительности военной службы и исполнения сопряженных с нею обязанностей оружием защищать по требованию власти народ и существующий государственно-общественный порядок от их внутренних и внешних врагов. Иоанн требует, как свидетельства покаяния воинов, чтобы они воздерживались от свойственных и распространенных в их знании пороков. Он отнюдь не порицает их службы, а только лишь требует того, чтобы они проходили оную честно, оказывали любовь и сострадание к ближним.Наконец, война не отвергается и заповедью Спасителя о любви ко врагам. «Эта заповедь только тогда исключала бы войну во всех случаях, если бы она устраняла любовь к не врагам нашим и в частности к нашим соотечественникам»215.Итак, Библейское – как ветхозаветное, так и новозаветное – воззрение на войну существенно сходны между собою; то и другое признает, дозволяет войну, но только под условием поставления идеала взаимных отношений между людьми мира во имя правды и добра. Потому-то и св. Церковь и Господь Спаситель ублажают истинных миротворцев. «Если бы, – справедливо говорит профессор А. Ф. Гусев216, – представители верховной государственной власти не прибегали к оружию для защиты граждан, их святынь и достояния от насилий и хищничества со стороны иноземных врагов, то они оказались бы не только несправедливыми и немилосердными к собственному народу, но и соучастниками вражеского народа в причинении разных бедствий своим подданным». (Моск. Церк. Ведом., 1904 г., № 22).Н. К.По вопросу об одеждах священников // Руководство для сельских пастырей. 1904. Т. 2. № 35. С. 450–456.Вопрос об одежде священников много раз поднимался на страницах различных периодических изданий – как светских, так и духовных – и, можно сказать, имеет уже даже свою историю. Он в генезисе своем некоторым образом связан с тем движением во всех слоях русского общества, какое было вызвано пресловутыми шестидесятыми годами, давшими нам, между прочим, «новых», «либеральных» батюшек, которые так тяготятся священнической рясой, длинными волосами и некоторыми другими, принятыми у нас церковным обычаем, особенностями внешнего облика священника. Тип «нового», «либерального» батюшки окончательно сформировался у нас уже собственно в семидесятых годах и весьма ярко и художественно нарисован – в сопоставлении с типом батюшки «старого», «консервативного» – в повести О. Забытого (Недетовского): «Велено приискивать» (если не изменяет нам память, напечатана была эта повесть в 9, 10 и 11-й книжках «Вестника Европы» за 1878-й, а может быть – за 1877-й год). С тех пор все чаще и чаще поднимался вопрос об одежде священников, но так как в решении его не приняла никакого деятельного участия русская церковная власть, то поговорили, поговорили – и оставили. Теперь он на некоторое (надо полагать – самое короткое) время снова выплыл наружу.Дело в следующем.В конце прошлого 1903-го года сельский священник о. С. З. прислал в редакцию известного академического журнала «Церковный Вестник» статью, в которой, «высказывая личные свои суждения и суждения знакомого ему сельского духовенства о современном костюме духовенства, находит его прекрасным и соответствующим важности духовного сана, но весьма неудобным на практике в деревне», и просит сельское духовенство откликнуться на его заметку. В надежде на то, что «доводы автора будут по достоинству оценены самими читателями, и последние не замедлят откликнуться на статью», почтенная редакция поместила ее в последнем № (51–52-м) своего издания за истекший год. Действительно, статья вызвала самый живой обмен мыслей среди сельских священников, и в довольно короткое время редакцией получено было 15 статей, в которых вновь поднятый вопрос обсуждается с разных сторон. В статьях этих «авторы, преимущественно сельские священники, то спокойно, то горячо, откровенно и правдиво высказывают свои мысли о принятом в настоящее время для духовенства нашей Церкви костюме, указывают и удобства его и недостатки, одни стоят за неизменное его охранение, другие допускают возможность перемены его и приближения духовенства к мирянам по своему внешнему облику». В настоящее время прилив статей совершенно закончился, и редакция, начиная с № 30-го журнала за текущий год, приступила, так сказать, к обнародованию результатов (частью в полном виде, частью в извлечении) этой своего рода анкеты.Окончательные результаты, по суду самих же священников, оказываются далеко не в пользу «либерального» веяния: «количество статей, защищающих духовный костюм, почти вчетверо больше тех, в которых авторы ратуют за его изменение». Таким образом, духовенство наше в подавляющем «большинстве своем крепко стоит за свой традиционный костюм и» не только «легко мирится с его недостатками», но видит в нем даже ничем незаменимые практически-житейские достоинства. При этом, самые статьи, защищающие традиционный костюм, дышат глубокою убежденностью, искренностью и невольно подкупающею читателя непосредственностью. Вот, хотя бы, напр., ответ сельского священника В. М.: «В общем костюм наш удобен, удобен и для всех сельских работ, кроме хождения за сохой; я все работы в нем проделываю отлично, кроме пахоты. Правда, неудобно в нем ходить по грязи, но на этот случай можно иметь запасной костюм, покороче вершка на три. Автор (т. е. о. С. З.) говорит, что священник теряет при этом всю (уж будто и всю?) свою солидность и важность, и возбуждает не уважение к себе, а смех и грубые остроты. – Но ведь это неправда: порядочный, умный человек над костюмом, укороченным нужды ради, не будет смеяться, а на глупых стоит ли обращать внимание? Canis latrat, – ну, и пусть она latrat. Измените вы костюм, найдут другие поводы для смеха над нами; уж таково наше служение, поверьте.«Но это я так, кстати говорю, решать вопрос с этической стороны не берусь: faciant meliora potentes. А вот автор несколько игнорирует практическую сторону духовного костюма, – говорит о неудобствах ношения его, но ничего не говорит об удобствах его для… наших тощих карманов. Вот на этом-то поле я поспорю с автором. Уж чем мы, духовные, счастливы, так именно костюмом, так как всегда имеем возможность одеться дешево и прилично; даже мелкие небогатые чиновники положительно завидуют нам в этом отношении. Уверяю вас. Согласитесь, что большинство из нас – люди бедные, особенно псаломщики; ну, где нам взять денег, чтобы соорудить приличную пару из хорошей материи? Ведь порядочная пара стоит minimum 30 руб. А подрясник или рясу можно соорудить приличные – на 5–6 руб.; на 10 руб. – хорошие, а уж на 15 руб. – так уж куда хочешь пойди. Хорошая пара дорога, и надо шить ее в городе; только за работу надо отдать 7–8 руб. Из дешевой же материи наш сельский Мироныч соорудит вам такую пару, что это будет не пара, а пародия на нее. Раза три, четыре вы ее наденете… и будут последняя горша первых, смеху будет больше.Да и покрой светского платья часто меняется, а мы именно счастливы неизменяемостью своего покроя, – он никогда из моды не выйдет; уж если я заведу ценную вещь, то уверен, что бросить ее не придется из-за того, что вышла из моды. Я вот уже 20 лет щеголяю в шелковой рясе из дорогой материи, доставшейся мне от тестя; а он, быть может, все 30 лет щеголял в ней. А надели ли бы вы сюртук, сшитый 50 лет тому назад?Принимая во внимание наши тощие карманы, надо иметь в виду и то, что материя при нашем костюме не изрезывается так, как при светском покрое платья, – а это для нас большая экономия. Я знаю, напр., одну матушку, великую мастерицу из батюшкиных ряс и подрясников, им уже использованных, нашить всем обновок: и Митеньке пальтецо, и Ванечке брючки, и Манечке пальтецо и кофточку, и Лизочке накидочку. Пока, дескать, еще невелики, так живет, и из старого поносят. А если еще эта же матушка прикупит новой материи, из старого кое-что подкрасит, да заручится Миронычем и устроит с ним консилиум, как, и из чего, и чему дать бытие, – так просто чудес натворит: и прислуге всей будут обновки. Ведь у нас и прислуга-то вся на нашей одежде, ибо к нам в прислуги идет самая бедная. Так вот вам и удобство нашего костюма, все им довольны: и чада, и домочадцы, и батюшка доволен, ибо из кармана у него вместо полусотни выскочит только четвертная. Скажете: мелочность, скопидомство! – Нет, отец! Где каждый рубль дорог, там четвертная или десятка – большая деньга. Пока мы бедны, о перемене нашего костюма нечего и думать. После нас что будет, там увидим: tempora et mores mutantur».Другие ответы рассматривают вопрос с других точек зрения, затрагивают его несравненно глубже; но мы остановились на ответе о. В. М., как на весьма оригинальном, характерном и практически-жизненном.С своей стороны редакция «Церковного Вестника» (см. № 30-й, стр. 932–933) замечает, что «русская церковная власть… прекрасно разрешает вопрос о костюме своего духовенства. Она в пределах России строго охраняет традиционный костюм духовных лиц, к которому так привыкли наши православные миряне, что, несомненно, их будет соблазнять священник, одетый в светскую одежду. Но там, где этого соблазна быть не может, где, напротив, духовный костюм может вызвать насмешки и издевательства иноверной черни – там церковная власть допускает свободу костюма для духовенства: наше заграничное духовенство вне богослужения может надевать светское платье и подстригать свои волосы. Этим ясно показывается, что в костюме духовенства нет ничего непреложного, навсегда канонически установленного: создавшийся веками церковный обычай требует, чтобы духовенство ходило в рясе и с длинными волосами – и Церковь повелевает нам свято хранить этот обычай, чтобы отступлением от него не соблазнить ближних; но предположим, что создадутся какие-нибудь новые, теперь неизвестные обстоятельства, требующие отмены этого обычая – и нет никакого сомнения, что тогда и Церковь не будет настойчиво требовать его соблюдения и представит духовенству полную свободу в костюме. А теперь одинаково неправы, как те, которые требуют немедленной реформы духовной одежды, так и те, что стоят за нее во что бы то ни стало и на вечные времена. Первые сами тотчас же увидели бы свое заблуждение, как только сделали бы попытку явиться перед своими прихожанами в светском костюме: это произвело бы громадный соблазн и отшатнуло бы паству от пастыря. Вторые находят для себя обличение в истории, которая непреложно свидетельствует, что были времена, когда духовенство совсем не отличалось от мирян по своей внешности, или, когда оно имело костюм, совсем непохожий на тот, какой носит оно у нас в настоящее время. Неправы и строгие ревнители отечественных преданий; неправы и те, кто тяготятся своим традиционным костюмом и желали бы переменить его только потому, что он выделяет священника из среды мирян, делает его везде заметным, не позволяет священнику затеряться, быть незаметным среди них: ведь и военного костюм постоянно выделяет из среды невоенных, – и, однако, военные вовсе не тяготятся этим, а, напротив, высоко ставят честь своего мундира.«Так и православный иерей, вполне понимающий величие своего сана и дорожащий своею принадлежностью к нему, будет всегда дорожить и теми внешними, веками выработанными, хотя бы и мелочными, отличиями этого сана. Для такого иерея, конечно, нет больше обиды, как если его примут случайно не за православного иерея, а за какого угодно разночинца. Передают, что в Мексике законом запрещено публичное ношение какого угодно духовного костюма, – и вот ксендзы придумали носить светский, но там совершенно необычный, костюм, так что, при встрече с ними, никто не может ошибиться в их профессии. Тем менее поводов скрывать свое звание у православного иерея, и тем неожиданней у него стремление затеряться в толпе разночинцев.Главное же, в вопросах более или менее относительных всегда нужно иметь в виду не теоретическую позволительность того или другого действия, а его практическую пользу или вред (нравственный). Конечно, священник и в светском костюме, и без волос останется священником: ведь, не в волосах у него благодать; – но послужит ли такая перемена к духовной пользе, к назиданию паствы? Не вызовет ли, напротив, она совершенно ненужного, ничем не оправдываемого соблазна в верующих? «Не буду есть мяса во век, чтобы не соблазнить брата моего» (1Кор.8:13). Мясная пища мне дозволена; воздержание от мяса может быть неприятно, неудобно, и даже прямо вредно для меня; наконец, просто досадно, из-за кого-то не пользоваться дозволенным; – и, однако: «не буду есть мяса во век». Так и костюм светский, конечно, и дозволителен по существу, и удобен и пр., и пр., – но не буду его носить, если это соблазняет брата моего, если это не способствует спасению его души. Пусть – досадно терпеть ограничения в том, на что имеешь юридическое право, пусть духовный костюм неудобен во многих житейских отношениях, – но и всякое звание кроме выгод и удобств приносит и неудобства. Пользуясь преимуществами звания, не будем роптать, что приходится из-за него терпеть и некоторые стеснения».* * *Примечания1Печатаемая статья представляет собой чтение, предложенное автором в Киевском Религиозно-Просветительном Обществе 7 марта, тек. года.2См. у Калинского И. П. «Церковно-народный месяцеслов на Руси». Москва, 1877 г., стр. 16.3Церковно-народный месяцеслов на Руси – Калинского, стр. 131. Из этой книги мы заимствуем и все вообще сведения о веровании народа в того или другого святого.4Эти и др. пословицы заимствованы из известного «Сборника пословиц, поговорок, речений, присловий, чистоговорок, прибауток, загадок, поверий» и пр. В. Даля. Москва, 1862 г.5Во многих местностях нашей родины крестьяне празднуют все пятницы, начиная с Пасхи и до Ильина дня.6См. № 18 за 1904 г.7Калинский, стр. 214.8Калинский, там же.9Рук. для сельск. паст., 1886 г., т. I, № 11, стр. 337.10См. № 19 «Р. д. с. п.» за т. г.11См. № 20 за 1904 г.12См. № 21 «Р. д. с. п.» за т. г.13См. № 21 за 1904 г.14См. № 22 за 1904 г.15Из разосланного по церквам поучения.16Слова о священстве. стр. 27 и дал. Перев. прот. Колоколова. Спб. 1836.17Толк. на посл. к Римл. 6. 29, стр. 669–670. М. 1844 г.18Слова о священстве, стр. 30–31; ср. стр. 205–209.19См. напр., Слова о священстве, стр. 33–34.20Слова о священстве, стр. 35.21Там же, стр. 37.22Слова о священстве, стр. 80, 174–175.23Там же, стр. 168.24Мы говорим так потому, что, по словам святого Златоуста (Бес. на 1Тим. б. XI, стр. 144), «невелико расстояние между епископами и пресвитерами. И вторые получили тоже дар учительства и также суть предстоятели Церкви… Ибо епископы, одним только правом совершать рукоположение, выше пресвитеров, и в этом одном заключается их видимое преимущество пред пресвитерами».25Слова о священстве, стр. 188–189.26Там же, стр. 171–172.27Слова о священстве, стр. 156–157.28Слова о священстве. стр. 83–84; ср. стр. 85–86.29Бес. на 2 Тим., б. VIII, стр. 115–116. СПБ. 1859 г.30Толк. на посл. к Римл., б. 29, стр. 668–669; ср. Б. на кн. Быт., б. 57 стр. 292–293. Ч. III, СПБ. 1853 г.31Там же, б. 29, стр. 670; Ч. II, СПб. 1852 г.32Там же, 7. т. б. 57, стр. 292.33Бесед. на кн. Быт. Ч. III, б. 57, стр. 292.34Слова о священстве, стр. 27, 28 и дал.35Там же, стр. 192.36Бес. на Ев. от Иоанн., Ч. II. б. 60, стр. 165. СПБ. 1855 г. и 1862 г.37Бес. на Ев. от Иоанн., б. 86, стр. 524–525.38См. № 22 за 1904 г.39См. № 24 с. г.40Бес. на 1 Тим., б. 10, стр. 131; ср. Сл. о свящ., стр. 80–83 и др. Бес. на Ев. Матф., б. XLVI и др. ч. I–III, М. 1864 г, изд. 5-е.41Слова о священстве, стр. 83.42Там же, стр. 82.43Бес. на 1 Тим., бес. 10, стр. 139. ч. I–II, СПБ. 1859 г.44Бес. на Тимоф., б. 10, стр. 139. – 140.45Бес. на Ев. от Матф., б. XLVI, стр. 296–299, ч. I–III, М. 1864 г., 5 изд.46Бес. на Ев. от Мф. ч. II, б. XLVI, стр. 298–299.47Слова о священстве, стр. 180.48Там же, стр. 181.49Там же, стр. 130.50Слова о свящ., стр. 77–78.51Слова о священстве, стр. 179–180.52Бес. на посл. Титу, б. VI, стр. 82–83. Спб. 1856 г.53Слова о священстве, стр. 83.54Там же, стр. 83.55Слова о свящ., стр. 82, 158 и др.56О том, что добродетельная жизнь заключается не в посте, а в любви, кротости, милостыне, и вообще в развитии чисто нравственных духовных навыков, св. отец говорит довольно подробно, напр., в беседах на Ев. от Мат., б. XLVI, стр. 293–299.57Толк. на посл. к Римл. б. 29, стр. 663–664.58Бес. на псалмы, т. II, пс. 113, стр. 61. Т. I–II. Спб. 1860 г.59Бес. на посл. к Титу, б. II, стр. 20.60Бес. на Ев. от Иоанн., б. 86, стр. 524–525.61Бес. на Ев. Иоанн., ч. II, б. 60, стр. 164–165.62Бес. на разн. мест. Св. Пис., т. II, стр. 136; Спб. 1862 г., ср. бес. на 1 Кор., ч. I, б. Х, стр. 172. Спб. 1858 г.63Бес. на Ев. Иоанн., ч. II, б. 60, стр. 165.64Бес. на Псалмы, т. II, пс. 113, стр. 61.65Слова о священстве, стр. 43.66Бес. на посл. к Титу, б. IV, стр. 51.67Слова о священстве, стр. 66.68Там же, стр. 45.69Толк. на посл. к Римл., б. 29, стр. 664.70Слова о свящ., стр. 178, 186.71Слова о свящ., стр. 178–179.72Там же, стр. 36; ср. стр. 46, 67 и др.73Слова о священстве, стр. 94.74Слова о свящ., стр. 76; ср. Бес. на 1 Тим., б. Х, стр. 132.75Толк. на посл. к Рим. б. 29, стр. 670.76Слова о священстве, стр. 37, 72, 77, 165 и др.77Там же, стр. 175.78Там же, стр. 77.79Там же, стр. 170.80Слова о свящ., стр. 77–78.81Бес. на Деяния, ч. I, б. VI, стр. 120–122. Спб. 1856 г.82Слова о свящ., стр. 78.83Слова о свящ., стр. 78–79, 80.84Бес. на Деяния, ч. I, б. VI, стр. 120–122. Спб. 1856 г.85См. № 21 за 1904 г.86«Новый Путь», апрель 1904 г., стр. 211.87Рассказы Елеонского, т. I, стр. 180. 1903 г.88Там же, стр. 201.89«Журнал для всех», 1904 г., февраль, стр. 66.90См. № 25 за 1904 г.91Слова о священстве, стр. 130.92Там же, стр. 33–34.93Бес. на посл. к Тим. и Титу, преимущ. 1 Тимф., беседы XV, XVII, XVIII; 2 Тимф., б. IV, VI, IX; к Титу, б. II, V, VI. Бес. на Ев. Мате., б. II, VI, XLVI, XLVII. Сл. и бес. на р. случ. т. I, Сл. о Вавиле Сиб. 1864 г. Бес. к Ант. пар. т. I, сл. (I) о Лазаре; Спб. 1848 г. Бес. на Деян., ч. I, б. VII. Бес. на р. мес. св. Пис., т. III, стр. 412 и след. Спб. 1863 г.94Слова о священстве, стр. 131.95Там же, стр. 149.96Слова о священстве, стр. 149.97Там же, стр. 137.98Слова о священстве, стр. 146.99Слова о священстве, стр. 148.100Там же, стр. 143–144.101Там же, стр. 144.102Там же, стр. 139 и дал.103Слова о священстве, стр. 132.104Бес. на Ев. от Матф., ч. III, б. LXXV, стр. 379–380.105Бес. на 1 Тим. б. XIII, стр. 247.106Бес. на 2 Тим., б. VI, стр. 82, ср. 83 и др.107Бес. на посл. к Титу, б. II, стр. 23.108Бес. на Деян. ч. I, б. VII, стр. 123; ср. Бес. на 1 Сол. б. Х, стр. 163. Спб. 1859 г.109Бес. на 1 Тим., б XIII, стр. 177.110Бес. на Деяния, ч. I, б. VII, стр. 124.111Бес. на 1 Тим, б. XIII, стр. 177.112Бес. на посл. к Титу, б. V, стр. 67.113Бес. на 1 Тим., б. XV, стр. 222.114Вот более частные сведения о его жизни и служебном движении. Преосв. Ириней, в миру Харисим Михайлович Орда, уроженец Полтавской губ., сын священника, род. в 1837 г. в с. Самовище. По окончании курса Полтавской семинарии, поступил в Киевскую духов. академию, в которой кончил курс со степенью магистра (1861 г.). 29 сент. 1861 г. назначен наставником Екатеринославской дух. семинарии по классу словесности, где оставался на службе до 15 июля 1864 г. В Екатеринославской семинарии он преподавал также немецкий язык и состоял вторым помощником инспектора семинарии (наблюдавшим за квартирными воспитанниками семинарии); состоял членом местного церковно-исторического и статистического комитета; по представлению ректора Киев. д. акад., обозревавшего Екатеринославскую семинарию, получил благословение Св. Синода за успешное преподавание уроков (13 июля 1864 г.) и тогда же, по представлению Конференции Киевской д. академии, назначен определением Св. Синода в Киевскую дух. семинарию наставником Св. Писания, и соединенных с ним предметов. Будучи наставником, Харисим Мих-ч занимал в Киеве и другие должности. Так, в 1865–1872 г. преподавал словесность в училище девиц дух. ведом., был библиотекарем семинарии (1865–1870 г.), преподавателем немецкого языка в семинарии (1865–1867), членом местного духовно-цензурного комитета (с 4 окт. 1871 г.), членом педагогич. собрания (1873–1878 г.); 25 сент. 1877 г. Высокопр. Митрополитом Киевским рукоположен во священника к церкви при Киевском училище дев. дух. вед. и определен законоучителем в Киевскую 3-ю гимназию, в 1879 г. перемещен священником к Киево-Подольской церкви Николая Доброго; в 1880–1882 гг. состоял благочинным Киево-Подольских церквей. По смерти жены, покойный (тогда еще священник о. Харисим Орда), по указу св. Синода от 25 апр. 1883 г., назначен исправляющим должность ректора Киевской дух. семинарии, впредь до принятия им, согласно выраженному желанию, монашества. В том же году, 4 августа, о. Харисим был пострижен высокопреосв. митрополитом Киевским Платоном в монашество с именем Иринея; 15 сент. утвержден в должности ректора Киевской дух. семинарии, и 25 сент. возведен в сан архимандрита. При открытии Киевского епарх. учил. совета, он был избран председателем совета (15 окт. 1884 г.), и в этом звании оставался до конца своей Киевской службы. 15 мая 1888 г. он был хиротонисан во епископа Уманского, 3-го викария Киевской митрополии (1888–1890 г.), потом был переименован епископом Чигиринским, 2-викарием Киевским (1890–1892 г.). Прослужив 28 л. в Киеве, преосв. Ириней около 12 лет управлял епархиями: Могилевской (1892–1893 г.), Тульской (1893–1896 г.), Каменец-Подольской (1896–1900 г.), Екатеринбургской (1900–1902 г.) и Орловской (1902–1904 г.).115В составлении этой второй книги принял участие и преподаватель св. Писания Одесской дух. Семинарии А. В. Иванов (см. предисл. к этой кн.).116Кроме того, из отдельных больших журнальных статей Х. М. Орды заслуживает особенного внимания его «История церковной истории» (извлечение из Gesch. der apostisch Kirche, von Philipp Schaff), напечатанная во 2 и 3 т. Трудов Киев. д. ак. за 1861 г. Статья эта даже и теперь, при разработке церковной историографии, не совсем потеряла значение.117Замечательно также участие Харисима Михайловича в судьбе этого журнала и в последующее время, когда он был уже ректором Киев. семинарии. После Его шестилетнего редактирования (1873–1878 г.), журнал «Воскресное Чтение» снова перешел к Киевской дух. академии. В 1883 г. журналу этому, в виду отказа академии от дальнейшего редактирования, грозило окончательное закрытие. В.-преосв. Платон, м. Киевский, дороживший этим изданием за его прежнюю славу, передал его, бывшему в то время Киевскому комитету по составлению листков для религиозно-нравственного чтения народа, во главе какового комитета тогда стоял, как председатель, архим. Ириней. Для продолжения издания «Воскр. Чтения», о. Иринеем составлен особый редакционный кружок первоначально из трех лиц: преподавателя семинарии, священника И. Г. Богородицкого, преподавателя семинарии Г. О. Булашева и протоиерея Климента Фоменко (вскоре вышедшего из кружка). Впоследствии принял участие в издании журнала и преподаватель семинарии А. М. Ванчаков. О. Ириней до конца своего ректорства (1883–1888 г.) заботился о поддержании жизни журнала. К концу 1889 г. «Воскр. Чтению» снова грозило закрытие. С начала 1890 г., с благословения в.-преосв. м. Платона, редактирование «Воскр. Чтения» перешло в руки одного из членов бывшего редакционного кружка, в то время еще преподавателя семинарии, священника И. Г. Богородицкого, под редакцией которого журнал продолжает выходить и по настоящее время.118См., напр., замечательную ст. в 25 № Руков. для с. п. за 1886 г. под заглавием: «Кому не нравится всенародное пение в церкви». N.119В 1883 г. в журнале было объявлено об издании гимна «Торжествуй, наша обитель», исполненного на публичном акте Киевской дух. семинарии 27 окт. 1883 года, сочин. Л. Д. Малашкина, и его же: «Душе моя»… «Покаяния отверзи ми двери»… и концерт: «Вскую мятощася язы́цы»…120Перевод этих толкований сделан преподавателем, впоследствии инспектором семинарии, Иларионом Игнатьевичем Балабушевичем. Эти переводные труды впоследствии вышли отдельными, довольно объемистыми оттисками: 1) Толковое Евангелие от Матфея… Киев. 1886 г. 460 стр. 2) Толковое Евангелие от Иоанна… Киев. 1887 г. 312 стр. и 3) Пастырские послания ап. Павла к Тимофею и Титу… Киев. 1888 г. 98 стр.121См. № 26 с. г.122Бес. на посл. к Титу, б. II, стр. 25–26.123Слова о священстве, стр. 138.124Бес. на 1Тим.18, стр. 265; на пос. к Еф.24, стр. 399–401. СПБ. 1858 г.125Бес. на 1 Тим., б. 18, стр. 265; на пос. к Ефс., б. 24, стр. 399–401. СПБ. 1858 г.126Там же, б. 18, стр. 265; б. 17, стр. 247; на кн. Быт., ч. І, б. 2, стр. 19–20. СПБ. 1851 г.127Бес. на Ев. от Иоанна, ч. ІІ, б. 66, стр. 424–425; на кн. Быт., ч. І, б. 13, стр. 211.128Бес. на 1 Коринф. б. 12, стр. 223, ч. I.129Там же, стр. 220.130Там же, стр. 221.131Бес. на Колосс. б. 8, стр. 135–136, Спб. 1858 г.132О языческом характере брачных торжеств св. Златоуст говорит во многих местах своих творений, например, в беседах: на 1 Кор., ч. I, б. 12, стр. 215–219; на Колосс., б. 12, стр. 213–216; на Ефес., б. 20, стр. 335–336; на Мф., ч. III, б. 73; Беседы на раз. места Св. Писания, т. II, стр. 464–467. Спб. 1862 г.133Слова и бес. на разн. случаи, т. II, сл. огласит. 2-е, стр. 305–307, Спб. 1865 г.134Наилучшим подтверждением высказанной мысли может служить новейшее увлечение на западе Европы (особенно во Франции, в Париже) буддизмом и так называемой теософией – и именно тою их стороною, которая по преимуществу отличается мистицизмом и носит характер суеверия.135См. № 27 за 1904 г.136Слова и бес. на разные случаи, т. II, стр. 307–308.137Бес. на Колос., бес. 8, стр. 136.138Бес. на Ефес., бес. 17, стр. 275–276.139Бес. на Мф., ч. III, бес. 78, стр. 346–351; на Евр., б. 21, стр. 337–339. Спб. 1859 г.: – здесь говорится о вреде болтливости, для жизни семейной, общественной и личной. – Бес. на разн. места Св. Писания, т. II, стр. 461–462: – здесь говорится о том, что нужно удерживать свой язык, – тогда худые пожелания скорее исчезнут, будучи скрыты как бы под спудом.140Бес. к Ант. народу, т. I. бес. 6, стр. 364–366. Еще о клятве см. бес. 3, стр. 294–295; 6. 4, стр. 321–322, 325; 6. 5, стр. 348–349, 6. 7, стр. 375–377; 6. 8, стр. 396–397; и далее бес.: 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 18; на Деян. ч. I, бес: 8, 9, 10, 11, 12, 13; на Мф. 6. 17; на Рим. 6. 12 и др.141Слова, т. III, сл. 3, стр. 494–495.142Слова, т. III, сл. 3 прот. иудеев, стр. 495.143Там же, стр. 494.144Подробнее о заботах пастыря о церковном мире говорится в 3-м слове (и др.) против иудеев.145Об этом подробно см. Бес. на Мф. ч. II, б. 49, стр. 347–353.146Далее здесь следовало бы коснуться пастырской душепопечительности, направленной на борьбу с различными страстями; но этот вопрос у св. Златоуста рассматривается столь обширно, что может быть предметом целого отдельного исследования, в силу чего мы считаем лучшим пройти его совсем молчанием, чем ограничиваться краткими замечаниями, которые никакого значения иметь не могут.147Бес. на Мф. ч. III, б. 75, стр. 379–380.149Слова о священстве, стр. 110.150Подробнее об этом см. в беседах на пос. к Титу, 6. 5, стр. 67 и д., в словах и беседах на раз. случаи. т. II, беседа об ап. Петре и пр. Илии.151Главным источником при составлении настоящего биографического очерка нам служили автобиографические записки самого композитора, его переписка с друзьями и родными; а также воспоминания о нем его сестры Л. И. Шестаковой. («Записки М. И. Глинки и переписка его с родными и друзьями». Спб. 1887 г.)152Здесь и далее в текст внесены изменения согласно списку правок в Т. 2, №33. – Редакция Азбуки веры.153Базили, напр., заставлял Глинку работать над гаммой в 4 голоса таким образом, что один голос должен был вести гамму целыми нотами, другой – полутактными, третий – четвертями, и четвертый – осьмыми.154Смотри № 22-й «Рук. для сельск. паст.» за 1904-й г.155См. № 28 за 1904 г.156Бес. на 2 Сол. б. 3, стр. 41.157Там же, б. 5, стр. 84.158Бес. на Евр., б. 30, стр. 472.159Бес. на 2 Тим., б. 1, стр. 15–16.160Напр., Бес. на 1 Кор., ч. II, б. 44, стр. 436 и дал.161Там же, стр. 435–436.162Бес. на 1 Коринф, ч. II, стр. 436–437, 440–442.163Бес. на разные места Св. Писания, т. II, стр. 390–391.164Смотри № 28 «Рук. для сельск. паст.» за 1904 г.165Некоторые из аристократов, пишет Глинка в своих воспоминаниях, говоря о моей опере, выражались с призрением: «C’est la musique des cochezs» (это кучерская музыка).166М. И. Глинка был низкого роста.167См. № 28 за 1904 г.168Твор. св. Иоанна Златоуста в русском переводе, том I, кн. 2, о священстве слово III, стр. 418, 419.169Книга о должностях пресвитеров приходских, стр. 56.170Об отношении к Церкви нашего образованного общества В. Ф. Певницкого, стр. 25.171Сочинения, IV, 52.172Дневник писателя, 1880 г., август, стр. 475.173Там же, 1877 г., март, стр. 78.174Проповеди Амвросия, архиеп. Харьковского, произнесенные во время служения его в Харьковской еп. 1882–1891, стр. 386.175Заокеанский Запад в религиозно-нр. отношении А. Лопухина. С.-Пб. 1887 г., стр. 19.176См. № 29 за 1904 г.177Прим. Ред. Желать этого можно, но достигнуть трудно, в виду плохой материальной обеспеченности должности псаломщика.178«Мысли (о религии)», пер. с фр. Первова, стр. 273, 2-е изд.179См. № 30 за 1904 г.180Горький. «Мальва».181Дневн. писат., 1877 г., стр. 476.182См. № 30 за 1904 г.183Поселянин Е. Саровские торжества. «Светлые дни в Сарове», стр. 158–159. Спб., 1903 г.184Там же, стр. 162.185Слово митр. Спб. Антония.186Краснов. «По Азии 1901–1903 гг., Путевые очерки Манчжурии, Дальнего Востока, Китая, Японии, Индии». Русск. Вестн., 1904, Апрель, стр. 686.187Н. летописец. «Русская погибель. Москва», 1904 г., № 1. «Братья Карамазовы», т. I, стр. 375, изд. Маркса 1895 г.188Пясковский. «Конфликты в духовной жизни современной интеллигенции». Миссион. Обозрение, 1904 г., № 7.189«Светлые дни в Сарове», стр. 129.190См. № 31 с. г.191Проповеди преосв. Амвросия, архиеп. Харьковского, произнесенные во время служения его в Харьковской епарх. за 1896–1899 г., стр. 82.192Вестн. Европ., 1902 г., кн. 1 и 2.193Соч. Апухтина. 1900 г., стр. 258.194Соч. М. Горького, т. I, стр. 284.195«Мещане», стр. 41.196Соч. М. Горького, т. II, стр. 13.197«Божия нива» № 12, стр. 409.198«Церковн. Вестн.», 1904 г. № 1.199Полное собр. проповедей Амвросия, архиеп. Харьковского, т. III, стр. 461.200Этому способствует теперь хорошее церковное пение и исполнение хоровых светских лучших гимнов и патриотических, и бытовых песен (Пермское, а за ним Вятское земство, уже позаботились об учреждении хоровых сельских обществ).201Богданов-Бельский – художник-самородок, вышедший из учеников С. А. Рачинского и, по его указанию, окончивший курс в Академии Художеств.202См. № 32 за 1904 г.203Е. Швидченко, «Рожд. елка».204Новорожденный Наследник Цесаревич и Великий Князь Алексей Николаевич волею Государя Императора назначен Наказным Атаманом всех казачьих войск и шефом 12-го Восточносибирского полка.205Фабрика. Е. М. Дементьев. 1897 года.206См. № 33 за 1904 г.207См. № 34 за 1904 г.208Аллан Кларк. Фабричная жизнь в Англии. 1904 г., стр. 63.209См. Отчет за 1903 год, стр. 23–25.210Более подробное описание этой фабрики см. в «Церковно-приходской Школе» за 1903 г., ноябрь, стр. 242.211Фабричная жизнь в Англии, стр. 115.212Стихотворения Ф. И. Тютчева. Изд. Русск. Архива. Москва, 1899 г., стр. 243.213Проф. Гусев А. Ф. «О сущности религиозно-нравств. учения графа Л. Н. Толстого», 592 стр.214Толковое Евангелие архим. Михаила, т. 1, стр. 505. Быт.9:6: «кто прольет кровь человеческую, того кровь прольется рукою человека: ибо человек создан по образу Божию».215Проф. А. Ф. Гусев, «О сущ. рел.-нрав. уч. гр. Л. Н. Толстого, стр. 605.216Там же, стр. 603.Источник: Руководство для сельских пастырей: Журнал издаваемый при Киевской духовной семинарии. - Киев: Тип. И. и А. Давиденко, 1860-1917.